А правда была такова. Максим, по рождению испанец, командовал несколькими римскими легионами в Британии в те времена, когда саксы и пикты постоянно совершали набеги на побережье и римская провинция Британия была, казалось, накануне падения. Но римские полководцы восстановили вал Адриана и охраняли его, а сам Максим перестроил древнюю крепость в Сегонтиуме, что в Уэльсе, и расположился в ней с сильным гарнизоном. Это и был Каэр Сэйнт, тот самый замок, «краше которого нет», где, должно быть, он встретил и полюбил свою валлийскую Елену.
А потом, в год Потопа, как назвал это время Эктор, именно Максим (хотя недруги его не признавали за ним такой заслуги) после многомесячной жестокой войны отогнал саксов и создал провинции Стрэтклайд и Манау Гуотодин, под прикрытием которых его народ, британцы, могли жить в мире. «Принца Максена», как его величали жители Уэльса, солдаты провозгласили императором, и на том бы дело и остановилось, но дальше произошли всем известные события, в результате которых Максим должен был покинуть Британию, дабы отомстить за смерть своего старого командира, а потом двинуться на Рим.
Обратно он не вернулся, здесь «Сон» опять правдив; но не потому, что завоевал Рим и остался в нем править. Нет, он был разбит и впоследствии казнен, и, хотя остатки британского войска, отправившегося с ним, вернулись на родину и присягнули на верность его вдове и сыновьям, краткий мир на этом кончился. Со смертью Максима Потоп хлынул с новой силой, и не было теперь меча, который бы его остановил.
Стоит ли удивляться, что в наступившие затем мрачные годы краткая передышка победного мира, добытого Максимом, представлялась людям тем самым утраченным золотым веком, о каком поют поэты. Стоит ли удивляться, если легенда о Максене Защитнике все росла и росла, покуда могущество его не распространилось на весь мир, и в черные времена люди вспоминали его как спасителя, посланного богом.
Мои мысли вернулись к младенцу, спящему за стеной. Я снова поднял на колени арфу и, когда все смолкли, спел им еще одну песню:
Родился мальчик,
Зимний король,
В черный месяц
Был он рожден
И в черный месяц покинул дом,
Чтобы найти пристанище
У бедных.
Он объявится
С приходом весны
В зеленый месяц
И в месяц золотой,
И ярко
Будет пылать в небе
Его звезда.
– Ну как, заработал себе ужин? – спросила Моравик.
– Вдоволь вина и три медных гроша. – Я выложил их на стол рядом с кожаным кошелем, содержащим золото короля. – Это вот тебе на воспитание младенца. Когда понадобится, пришлю еще. Ты не раскаешься, что взялась ходить за мальчиком. Ни ты, ни Бранд. Ты и раньше нянчила королей, Моравик, но не таких, каким вырастет этот.
– Что мне за дело до королей? Это просто славный малыш, которому нечего путешествовать так далеко в эдакую-то стужу. Его место дома, у себя в колыбели, и можешь передать это от меня своему королю Утеру. Ишь, золото! – Однако кожаный кошель канул куда-то в складки ее юбки, и медные гроши тоже.
– Разве путешествие ему повредило? – испуганно спросил я.
– На мой взгляд, не заметно. Хороший мальчишка, здоровенький, вырастет не хуже прочих. Спит сейчас, голубчик, и двое детей, что при нем, тоже, бедняжки, уснули, так что говори потише, пусть они поспят.
Бранвена с младенцем спали в дальнем углу под лестницей, что вела на полати, вроде тех, где хранят сено в королевских конюшнях. Там и впрямь было набито сено, внизу же стояли наши лошади. А осел Бранда был привязан снаружи.
– Бранд ввел ваших в дом, – сказала Моравик. – Тесновато, но он не решился оставить их на виду. В этом твоем гнедом с белой звездой во лбу кто-нибудь еще признал бы собственного коня короля Хоэля, и тогда не оберешься вопросов, на которые не так-то легко ответить. Я устроила тебя и паренька на сене. Не такое, может, роскошное ложе, как ты привык, но там мягко и тепло.
– Прекрасно. Но не отсылай еще меня спать, Моравик. Можно, я немного побеседую с тобой?
– Гм. Не отсылай его спать. Ишь ты. Да ты всегда был с виду такой паинька, и речью кроток, и всегда поступал, как самому заблагорассудится... – Она присела, расправив юбки, к огню и кивком указала мне на соседний табурет. – Ну-ка, садись к свету, дай я на тебя погляжу хорошенько. Ахти, ахти, какие перемены! Кто бы подумал тогда в Маридунуме, когда у тебя и одежки-то приличной не было, что ты вырастешь сыном верховного короля, да еще лекарем, и певцом... и святые угодники только знают, кем еще!
– Волшебником, хочешь ты сказать?
– Ну, это-то меня не так чтобы уж очень удивило, я ведь знаю, ты все бегал к тому старцу в Брин Мирддин. – Она осенила себя крестом и сжала пальцами блестящий амулет на цепочке. Я еще раньше заметил его у нее на шее – нельзя сказать, чтобы это был христианский символ. Значит, Моравик по-прежнему обращалась за защитой ко всем богам, какие подвертывались под руку. В этом она не отличалась от остальных обитателей Гиблого леса, с его сказками и поверьями, с его призраками, видениями, голосами. Моравик кивнула: – Да, ты всегда был мальчик не как все, вечно один, вечно что-нибудь такое скажешь. Слишком много знал, я так считаю. Я думала, ты под дверьми подслушивал, но, выходит, ошиблась. «Королевский прорицатель» – вон как, мне говорили, тебя теперь называют. И такое про тебя мне понаплели, что будь хотя бы половина из этого правдой... Ну да ладно. Садись, рассказывай. Все как есть.
Огонь в очаге прогорел, осыпаясь кучкой пепла. В соседнем помещении стих шум: пьяницы либо разошлись по домам, либо все уснули, где сидели. Бранд уже с час как убрался на сеновал и похрапывал рядом с Ральфом. В углу подле дремлющих животных, спали крепким сном Бранвена и младенец.
– А тут ишь еще новости какие, – шепотом говорила Моравик. – Младенчик-то, ты говоришь, сын верховного короля, и отец родной его признавать не хочет. Зачем же тебе было браться за ним смотреть? Мог бы, кажется, король другого кого попросить, кому сподручнее.
– За короля Утера я не ответчик, но что до меня, то мне этот младенец, можно сказать, доверен от отца моего и от богов.
– От богов? – сердито переспросила Моравик. – Это что еще за речи для доброго христианина?
– Ты забываешь, что я не крещен.
– До сих пор? Да, помню, старый король не желал об этом слушать. Ну да теперь уж не моя забота, сам соображай. А младенец? Его хоть окрестили?
– Нет, не успели. Если хочешь, можешь его крестить.
– Если я хочу? Что за вздор! И про каких это богов ты сейчас говорил?
– Сам не знаю. Они... он... объявится, когда придет срок. А покамест окрести младенца, Моравик. После Бретани ему предстоит воспитываться в христианском доме.
Моравик кивнула.
– Уж не помешкаю, можешь мне поверить. Пусть возлюбит его Господь милостивый и святые угодники. И я повесила над его колыбелью вербеновый амулет, и девять молитв над ним уже прочитаны. Кормилица говорит, его зовут Артур. Что за имя такое?
– По-вашему – Артос, – ответил я. Артос – по-кельтски «медведь». – Но не зовите его этим именем здесь. Дайте ему еще второе имя и зовите его так, а первое имя забудьте.
– Тогда Эмрис? Ага! Я так и думала, что ты засмеешься. Я всегда надеялась, что еще появится на свет дитя, которое я смогу назвать по тебе.
– Не по мне, а по моему отцу Амброзию, ведь это его имя. – Мысленно я произнес, как бы пробуя на язык, сначала по-латыни, потом по-кельтски: «Арториус Амброзиус, последний из римлян...», «Артос Эмрис, первый из британцев...» И с улыбкой заключил вслух, обращаясь к Моравик: – Да, так его и назови. Когда-то давно я сам предрек, что явится Медведь, король по имени Артур, и свяжет воедино будущее с прошедшим. И только сейчас вспомнил, где я раньше слышал это имя. Так его и окрести.
Моравик несколько минут молчала. Ее живые глаза шарили по моему лицу.
– Доверен тебе, ты сказал. Король, какого еще не бывало. Значит, он будет королем? Ты можешь в этом поклясться? – И вдруг испуганно: – Почему ты так смотришь, Мерлин? Я уже видела у тебя такое выражение на лице, когда кормилица приложила младенца к груди. Ты что?
– Не знаю... – Я говорил медленно, не отводя глаз от прогоревших поленьев в алом устье очага. – Моравик, я поступаю так, как велит мне бог – кто бы этот бог ни был Из тьмы ночи он возвестил мне, что дитя, зачатое в ту ночь в Тинтагеле Утером с Игрейной, будет королем всей Британии, достигнет величия, изгонит саксов из наших пределов и объединит нашу бедную страну в мощную силу. Я ничего не сделал по собственной воле, но лишь для того, чтобы Британия не канула во тьму. Это знание пришло ко мне вдруг, из безмолвия и огня, ясное и неоспоримое. Потом я долгое время ничего более не слышал и не видел и даже уже думал, что любовь моя к отцу и к родной земле сбила меня с толку и, я счел пророческим видением то, что было лишь пожеланием и надеждой. Но вот теперь, посмотри, вон оно, мое видение, каким оно было послано мне богом. – Я заглянул ей в глаза. – Не знаю, поймешь ли ты меня, Моравик. Все эти видения и пророчества, боги, и звезды, и голоса, говорящие в ночи... Что видится смутно в пламени очага и в свете звезд, но ощутимо, как боль в крови, и рвет мозг ледяной иглой... Но теперь... – Я помолчал. – Теперь это уже не голос бога и не видение, но малое дитя человеческое со здоровыми легкими, дитя как дитя, оно плачет, сосет и мочит пеленки. В видениях об этом ничего нет.
– Потому что видения даются мужчинам, – ответила Моравик, – а родят детей, чтобы видения сбылись, женщины. Это совсем другое дело. Что же до младенца, – она кивком указала в угол, – то поживем – увидим. Жив будет – а нет причины, почему бы ему, такому здоровенькому, не выжить, – может статься, и вправду быть ему королем. Наша же забота – чтобы вырос и возмужал. И я свое дело сделаю, как и ты – свое. Остальное – божья воля.
Я улыбнулся ей. Ее простонародный здравый смысл словно снял у меня с души тяжелую ношу.
– Ты права. Глупо, что я вздумал сомневаться. Что будет, то будет.
– Вот и ладно. С тем бы можно и спать лечь.
– Да. Я пойду лягу. Хороший у тебя муж, Моравик. Я рад этому.
– И мы с ним на пару вырастим тебе этого королечка.
– Верю, – сказал я и, еще немного потолковав с Моравик, взобрался по лестнице на свою сенную постель.
В ту ночь мне привиделся сон. Будто бы я стою посреди широкого луга в окрестностях Керрека. Луг этот был мне знаком. Это было священное место, здесь некогда ходил бог своими путями, и я его прежде видел. И вот во сне я снова там в надежде опять его увидеть.
Но ночь пуста. Движется только ветер. На высоком небосводе мерцают равнодушные звезды. По черному куполу, еле видная среди ярких звезд, протянулась светлая полоса, которую зовут Галактикой. И ни облачка. Вокруг меня раскинулся луг, как он мне запомнился с прежних времен: заглаженный ветрами и посеребренный солью, со встрепанными терновыми кустами по краям и с огромным одиноким камнем посредине. Иду к нему. В рассеянном свете звезд у меня нет тени, и у камня тоже. Только серый ветер ерошит травы, и позади камня легкий трепет звезд – не движение, а лишь дыханье небес.
А ночь по-прежнему пуста. Мысль моя стрелой взвивается в немое поднебесье и падает, обессилев, обратно. Я всеми силами, всем своим искусством, что так недешево мне досталось, стремлюсь вызвать бога, чья длань была на мне, чей свет меня вел. Молюсь в голос, но не слышно. Призываю чары, дар глаз моих и рассудка, что люди зовут провидческим, – ничего. Ночь пуста, и силы мне изменяют. Даже зрение мое земное меркнет, ночь и звездный свет расплываются, словно сквозь бегучую воду...
И самое небо как бы течет. Земля замерла, а небо в движении. Галактика собралась в узкую струю света и застыла, будто ручей на морозе. Луч льда – вернее, клинок – лежит поперек неба, точно королевский меч, играя драгоценными каменьями на эфесе. Вон изумруд, топаз, сапфиры, что на языке мечей означает власть, и радость, и правосудие, и чистую смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71