Потом я поднялась на холм погреться на солнышке и послушать песню кроншнепа.
Глава 3
Бабушка сидела, опираясь на подушки, когда я поднялась наверх, помыв посуду и попрощавшись с Кирсти, которая ужинала с нами.
— Хорошо ли погуляла?
— Чудесно. Как ты себя чувствуешь, бабушка?
— Превосходно. Пододвинь стул, хочу рассмотреть тебя толком. Хм. Вид у тебя модный, как я погляжу. Где ты купила эту юбку, в Лондоне? Там что ли и шотландку теперь продают?
— Англия превратилась в культурную страну. Но ты меня заставила поволноваться. Что все это значит? Раз ты говоришь, что это не из-за болезни?
— Не из-за болезни. Я оклемаюсь чуток погодя, но не буду уверять, что не рада маленько отдохнуть. Все время на ногах, когда готовишь, а ноги мои уже не те, что прежде. Если желудок утихомирился, то я буду как новенькая, только поясница еще ноет в непогоду.
Я заметила, что к ней вернулся отзвук произношения времен ее девичества, совершенно естественно примешавшись к знакомому северному говору.
— Ты хочешь вернуться на работу? В самом деле? Ты же знаешь, что это не обязательно.
— И куда я себя дену без дела-то? Нет, девка, об этом сто раз говорено, так что не начинай сызнова. Мне тут хорошо, я всех здесь знаю, ты приезжаешь в отпуск, Семья туда-сюда через дверь бегает. Все мне по нраву, и не хватает только Тодхолла и тамошнего народа. А теперь расскажи про себя и про свою шикарную лондонскую работу, а то думается мне, ты достойна чего-нибудь получше, чем цветами торговать в магазине.
Что бы она там ни собиралась мне рассказать, было ясно, что она поведает мне все лишь тогда, когда посчитает нужным. Так что я обуздала свое любопытство и поделилась с ней теми лондонскими новостями, которые могли ей быть, по моему мнению, любопытны. После своей свадьбы я видела бабушку всего лишь раз, во время недолгого визита летом 1945 года, как раз после окончания школьных занятий. Тогда я рассказала про Джона и что я собираюсь уйти из школы и пожить в Лондоне — пока, во всяком случае, не устроятся наши дела. Я тогда предложила остаться с ней в Стратбеге, но, как нетрудно было предсказать, она не желала и слышать об этом. Мне следовало начать новую жизнь, с новыми друзьями (она подразумевала, но не сказала — «получше, чем я»), чтобы время могло залечить раны войны. Она не высказалась прямо, но я снова поняла, что она имеет в виду: «если ты останешься там, то рано или поздно, когда все отболит, встретишь кого-нибудь».
Бабушка, я знаю, надеялась, что это и есть мои новости, однако она терпеливо выслушала рассказ о каждодневных делах «Платт'с Плантс», и в свою очередь поведала мне обо всем, случившемся в Долине, и о том, как поживает в Доме Семья.
— Я звонила им, — сказала я бабушке, — и миссис Дрю пригласила меня навестить их.
— Конечно, зайди. Ее милость всегда про тебя спрашивает. Она сама тебе все и расскажет.
Говоря это, она смотрела не на меня, а в окно спальни. Но не на освещенные летним вечерним солнцем синие вершины холмов, а куда-то гораздо дальше.
Наконец-то мы добрались до сути дела. Я мягко сказала:
— Что она мне расскажет?
Шершавые руки на пледе шевельнулись:
— Я слышала об этом намедни. О том, что Семья собирается сделать с Холлом.
— Они хотят превратить его в гостиницу? Я тоже слышала об этом. И даже думаю, что работы уже начались.
— Да, начались. Энни Паскоу мне написала. Там работают Джим и Дэйви.
Дэйви был сыном Джима, плотника из Тодхолла. Жена Джима, «тетя Энни» моего детства, приходилась мне крестной матерью.
— Бабушка, тебя это беспокоит?
— А какой смысл? — отрывисто сказала она, возвращаясь к своей прежней манере. — Славный был дом, и тамошняя кухня нравилась мне гораздо больше здешней, но раз так получилось, то я рада, что вернулась к себе в Долину и что у меня теперь свой дом. Но дело не в Холле, а в нашем доме, в Розовом коттедже.
— Что с ним такое? Хочешь сказать, что и его хотят перестроить? Или продать?
— Не продать, еще нет. Разговор зашел о том, чтобы сделать из него такую часть гостиницы, где постояльцы сами о себе заботятся. Я забыла, как это называется.
— Флигель? Коттедж на самообеспечении?
— Похоже на то. Как гостиница, только ты сам готовишь. Так что если наш коттедж отведут под это дело, так его надо будет переделывать.
— Полагаю, что да… Да, конечно. Нужна ванная получше и, я думаю, электроплита и еще много чего, холодильник и посудомоечная машина, к примеру? Но дедушка всегда говорил, что постройка солидная, и они не будут сносить коттедж, верно?
— Да и одной плиты будет довольно. Чтобы ее поставить, придется убирать камин, а если они захотят превратить заднюю комнатку в крохотную кухню, как они говорят — «кухоньку», — это слово она произнесла с презрением, — то, конечно, им надо будет разобрать мою старую плиту и перенести камин из гостиной в переднюю комнату.
— Я тоже так думаю. Бабушка, тебе это очень не нравится? Мне кажется, что да. Мне это тоже не слишком-то по душе. Ведь вы столько лет жили там с дедушкой. Ты не собиралась вернуться туда, нет?
Она не слушала. Ее рука легко коснулась моего колена:
— Так вот, Кэйти, почему я просила тебя приехать.
— Но я не…
— Послушай. Ты об этом никогда не знала, да твоя тетя Бетси, благодарение Господу, тоже, но сбоку от камина, слева от каминной полки в стену встроен тайник.
— В самом деле? Я никогда его не видела.
— И не увидишь, если не будешь знать, куда смотреть. И даже не смотреть, а искать на ощупь. Он маленький, не больше консервной банки, вделан в стену и сверху заклеен обоями. Его не видно, но можно нащупать край дверки, если прижать ладонь к обоям. Помнишь, как мы последний раз клеили обои в кухне?
— Не совсем. Это ведь было… вскоре после дедушкиной смерти, перед тем, как к нам переехала тетя Бетси? Ты и… Ты сама этим занималась, так?
— Верно. Этим занимались мы с Лилиас.
Наступило молчание, которое я боялась нарушить. Через некоторое время она тяжело промолвила:
— Хорошее было время, когда жив был твой дедушка.
Я молчала. Она заговорила, отвечая на незаданный вопрос:
— Потом приехала Бетси. Она была хорошая женщина, твоя двоюродная бабка, это вне всякого сомнения, но не из тех, с кем легко ужиться. Тем более — не из тех, с кем делятся секретами. Поэтому она так и не узнала про тайник.
— Бабушка, ты сказала — слева от камина? За картиной?
— Да. За надписью из Священного Писания. Твоя тетка немало думала над этой надписью, — она подмигнула. — Очень аккуратная была хозяйка твоя тетя Бетси и готовила неплохо, но со шваброй и тряпкой особенно не дружила. Можно сказать, что она вытирала пыль благоговейно, не сдвигая вещей не поднимая их, потому и ничего не заметила. Но даже если бы она подняла картинку, то едва ли что-нибудь разглядела бы кроме небольшой выпуклости на узоре, в середке одной из роз. Достаточно безопасное место. Потому-то твой дедушка и называл его «сейфом».
Я медленно выговорила:
— Мне надо туда поехать, я думаю. Там, в «сейфе», что-то осталось?
— Верно. В предотъездной суете, пока я помогала Семье со сборами, я так и не вспомнила про него. И когда скончалась тетя Бетси — тоже. Медсестра приходила почти каждый день, Энни Паскоу помогала, когда надо было… то одно, то другое — так что про сейф я напрочь забыла. Я, наверное, тогда думала, что однажды мы вернемся туда, — она вздохнула и снова взглянула в окно, словно далеко в прошлое. И опять повернулась ко мне:
— Значит, там все лежит по-прежнему, если только строители не разломали уже камин и не нашли тайник.
— Что там, бабушка?
— Фамильные вещи. Ничего драгоценного, кроме пяти золотых соверенов, которые сэр Джайлс, тогдашний сквайр, подарил нам в день свадьбы и которые твой дед даже не подумал потратить, но и всего остального мне было бы жаль лишиться. Кольцо, которое надел мне твой дедушка, в день помолвки, брошка, подаренная мне леди на свадьбу, очень красивая, ты ее видела, с жемчужинами и зелеными камнями — забыла, как они называются.
— Хризолиты.
— Именно. Еще браслет твоей мамы, который мне прислали из Ирландии после несчастного случая, письма деда с войны из Франции — если это только можно назвать письмами: одно написано на куске картона, оторванного от коробки, но оно дошло до меня так же исправно, как будто было в конверте, и штамп почтовый на нем стоит. Его медали — он получил две, его часы, обручальное кольцо и целая связка документов: наше свидетельство о браке, метрика твоей матери и все в этом роде.
— Ты хочешь сказать, что мое свидетельство о рождении тоже там?
Молчание.
— Ничего страшного, бабушка, милая. Я его уже видела.
— Ты его видела? — резко спросила она. — Но как?
— Всего лишь копию. Просто написала в Сомерсет-хауз, чтобы мне ее прислали — я хотела взглянуть на нее сама, чтобы убедиться. Ты же знаешь: я все рассказала Джону про нас, я хочу сказать — про нашу семью. И показала ему эту копию. Ты меня понимаешь, верно?
— Да, — сказала она. — Конечно. Ты поступила правильно.
Сплетенные руки на покрывале шевельнулись:
— Тогда мне нет нужды рассказывать, что из этого документа ты ничего не узнаешь.
— Да.
Молчание. Я наклонилась и легко прикоснулась к старческой руке:
— Бабушка…
— Ну что?
— Знаешь, бабуль, я уже не школьница и мне не шестнадцать. Я успела выйти замуж и овдоветь, мне двадцать четыре года, да и люди теперь думают по-другому — во всяком случае, после войны. Ты всегда говорила, что не знаешь, кто он был, но если ты просто защищаешь меня от того, что может ранить меня…
— Кэйти, милая моя, нет. Я правда не знаю, поверь мне. Она никогда мне этого не говорила. А догадки тебе не помогут.
— Догадки? Ты о чем-то догадываешься?
Мой голос, наверное, стал резче. Бабушка взглянула на меня, потом, словно погладив рукой воздух, сказала неуверенно:
— Никто ничего не знает. Говорить-то не о чем.
— Что ты имеешь в виду? Бабушка, милая моя, ты должна сказать мне, ты обязана. У меня есть право знать все, абсолютно все.
— Да, ты права, — сказала она и неохотно продолжала:
— Ладно. Все, что я могу — так это передать ходившие тогда в деревне сплетни. В лощине останавливались цыгане… Ты помнишь Цыганскую Лощину?
— Да.
Это была тропка недалеко от Розового коттеджа, короткий путь до станции, которым редко пользовались деревенские.
— Цыгане жили там, когда ушла твоя мать. В лощине, с шатрами и фургоном. А на следующий день они исчезли. И люди говорили, что твоя мать ушла с ними.
— Да, говорили. Может быть, так и произошло. Но как это связано со мной, то есть с тем, кто был моим отцом? Мне было шесть лет, когда она ушла.
— Да, верно. Сплетничали, что с одним из них твоя мать гуляла еще когда они приезжали раньше, и что, уйдя из дому, она вернулась к нему. Больше ничего. Я говорила тебе, что все это впустую. Люди нагородят с три короба, а потом сами в это верят.
Она снова дотронулась до моей руки:
— Прости меня, милая. Это все. А теперь, когда ее нет, нам неоткуда узнать.
Снова молчание. Я поднялась и подошла к окну. Еще не угасли спокойные серо-синие летние сумерки шотландских нагорий. Где-то запел дрозд. Я повернулась к ней и сказала мягко:
— Ничего страшного, ведь сейчас это неважно. Я — это я, и никому ничем не обязана, кроме тебя, дедушки и Джона. Спасибо, что ты мне все рассказала, и давай про это забудем.
Я вернулась к кровати и снова села на стул:
— Ладно. Итак, я правильно тебя поняла? Ты хочешь, чтобы я съездила в Тодхолл и забрала из «сейфа» твои вещи, пока никто их не нашел.
— Так, но это не все.
— Что-то еще?
— Да. Раз уж у меня появился собственный дом, я хочу забрать оттуда свои вещи. Мебель и всякую мелочь, которую я оставила тогда твоей тете. Конечно, не всю мебель, у меня нет ни места, ни нужды в кроватях, но там стоит мой гардероб, и еще мебель в комнате Бетси, кое-какие картины и безделушки, мой чайный сервиз с розовыми бутонами и дедово кресло-качалка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29