— Не мог дольше выдержать.
— Почему?
— Не знаю.
Учитывая три года его безупречной службы, к нему отнеслись с определенным снисхождением, но через полгода он совершил то же самое; на этот раз его схватили через двадцать четыре часа в грузовике, развозящем овощи, где он старался спрятаться.
Когда он был в Иностранном легионе, на правой руке ему вытатуировали — по его собственному желанию — морского конька. «Почему именно его, а не что-нибудь другое?» — пробовал выяснить Мегрэ.
Легионерам обычно нравятся рисунки, изображающие более пикантные создания, чем морские существа…
Ему было двадцать шесть лет, когда он предстал перед Мегрэ: невысокий, плечистый, рыжеватый блондин.
— Вы когда-нибудь видели морского конька?
— Живого никогда.
— А мертвого?
— Видел.
— Где?
— В Лозанне.
— При каких обстоятельствах?
— В комнате у одной девушки.
Из него приходилось вытягивать каждое слово.
— Что это была за девушка?
— Я приходил к ней.
— До исправительного дома в Ванне?
— Да.
— Как вы познакомились?
— Я заговорил с ней на улице.
— И у нее в комнате вы видели засушенного морского конька?
— Да. Она сказала, что это ее талисман.
— Вы знали еще каких-нибудь девушек до нее?
— Мало.
Мегрэ сразу догадался, что она была у него первой.
— Чем вы занимались после возвращения из Иностранного легиона, в Париже?
— Работал.
— Где?
— У слесаря.
— Его адрес?
— Улица Рокет.
Полиция проверила. Все совпадало. Он работал два года, ко всеобщему удовольствию. Над его неразговорчивостью смеялись, но считали прекрасным работником.
— Что вы делали вечером после работы?
— Ничего.
— Ходили в кино?
— Почти никогда.
У вас были знакомые, друзья?
— Нет.
— Приятельницы?
— Тоже нет.
Можно было бы предположить, что женщины пробуждали в нем робость. А все-таки та первая — тогда, когда ему было шестнадцать лет, — произвела на него такое впечатление, что в честь нее он вытатуировал на руке морского конька.
Следствие велось тщательно. В те времена можно было еще позволить себе разрабатывать детали. Мегрэ был тогда только инспектором полиции, по возрасту всего на три года старше Кюэнде.
Все началось так же, как и в Лозанне, с той лишь разницей, что на этот раз в полицию не поступила анонимка.
Однажды в четыре часа утра (а значит, в то самое время, когда нашли тело в Булонском лесу) полицейский остановил молодого человека, несшего большой сверток. Это произошло совершенно случайно. Задержанный бросился бежать.
В свертке были меховые шкурки, и Кюэнде отказался объяснить, откуда у него этот странный товар.
— Куда вы шли с ним?
— Сам не знаю.
— Откуда у вас это? Скажите!
— Ничего не могу вам сказать.
Было установлено, что шкурки принадлежали скорняку с улицы Фран-Буржуа.
Кюэнде жил тогда на улице Сент-Антуан, в ста метрах от площади Бастилии, и в его комнате было найдено — так же, как и в Лозанне, — большое количество самых разнообразных вещей.
— Кому вы продавали свою добычу?
— Никому.
Это звучало неправдоподобно, но все-таки не удалось установить никаких связей между неразговорчивым швейцарцем и кем-нибудь из известных полиции скупщиков краденого.
Этот случай заинтересовал Мегрэ до такой степени, что он добился от своего тогдашнего начальника комиссара Гулло, чтобы арестованного показали врачу. Медицинское заключение гласило: «Тип явно антиобщественный. Умственное развитие выше среднего. Эмоциональные реакции нормальны».
Кюэнде повезло: его тогда защищал по назначению молодой адвокат метр Гамбье, который через какое-то время стал одним из светил французской адвокатуры, поэтому он получил небольшой срок.
Сначала он отсиживал его в тюрме Сайте, позднее был переведен во Френ, где провел год; и здесь тоже вел себя безупречно — в награду срок сократили на несколько месяцев.
В то время, когда Кюэнде находился в заключении, от несчастного случая погиб его отец. Как-то в субботу он возвращался домой пьяный, не включив фары мотоцикла, и сзади на него наехал автомобиль.
Оноре вызвал в Париж мать; женщина, которая до этого не высовывала носа из спокойной швейцарской деревеньки Сенарклен, внезапно оказалась в самом центре шумной улицы Муфтар.
Не была ли и она своего рода феноменом? Огромный город должен был будить в ней робость, подавлять своей величиной, а она вскоре так освоилась в своем квартале, что стала там очень популярной личностью.
Ее звали Жюстина, и вся улица Муфтар, от начала до конца, знала старую Жюстину с хитрыми глазками и протяжным, певучим голосом.
То, что сын сидел в тюряге, ничуть ее не конфузило.
— Каждому своя судьба суждена, — говорила она сентенциозно.
Еще дважды комиссар Мегрэ имел возможность заниматься личностью Оноре Кюэнде: второй раз в связи с крупной кражей драгоценностей на улице де ля Помп в районе Пасси.
Была ограблена роскошная квартира семьи Д., в которой, кроме хозяев, было три человека прислуги. Драгоценности лежали на туалетном столике в будуаре, примыкающем к спальне супругов Д. Двери в будуар были всю ночь открыты.
Ни сам хозяин, ни его жена ничего не слышали. Горничная, которая спала в своей комнатке на том же этаже, уверяла, что входные двери она закрыла на ключ и что, когда пришла утром, они были заперты. Никаких следов взлома. Ни одного отпечатка пальцев.
Апартаменты семьи Д. находились на четвертом этаже и не имели балкона, не могло быть, значит, и речи о том, чтобы кто-то пробрался снаружи в будуар, например, из соседней квартиры.
Это была пятая или шестая кража одного типа в течение трех лет; газеты много писали об этом, называя грабителя «взломщиком-привидением».
Мегрэ прекрасно узнал той весной всю улицу де ля Помп. Он ходил один, в разное время дня, из квартиры в квартиру и скрупулезно расспрашивал не только консьержек, но и жильцов этих домов, и продавцов местных магазинчиков, и прислугу.
И именно тогда благодаря случаю или, скорее, благодаря собственной настойчивости или упорству, он наткнулся на Кюэнде.
В доме напротив того, в котором была совершена кража, комнатку на шестом этаже с окнами, выходившими на улицу, снял недавно какой-то мужчина.
— Очень вежливый, очень спокойный жилец, — было о нем мнение консьержки. — Выходит редко, вечером никогда женщин не приводит. К нему вообще никто не приходит.
— Он сам убирает? Сам готовит?
— Да, наверное! Но ручаюсь, у него очень чисто.
Неужели Кюэнде был так самоуверен, что, совершив кражу, не дал себе труда переехать куда-нибудь в другое место? Или, может быть, наоборот, он боялся навлечь на себя подозрение, если бы внезапно покинул свою квартиру?
Мегрэ застал его дома. Кюэнде сидел и читал какую-то книгу. Сквозь окно было прекрасно видно, что происходит в доме на другой стороне улицы.
— Вы не пройдете со мной?
Кюэнде не протестовал. И не возражал, когда производили обыск в его комнатке. У него не нашли ничего, абсолютно ничего: ни одной драгоценности, ни одной отмычки, никаких лестниц или веревок, словом, ни одного приспособления, чтобы взбираться.
Допрос на набережной Орфевр длился почти сутки с короткими перерывами, чтобы съесть булку и выпить пива.
— Почему вы сняли эту комнату?
— Она мне понравилась.
— Вы поссорились с матерью?
— Нет.
— Вы уже не живете вместе с ней?
— Когда-нибудь я к ней вернусь.
— Вы оставили у нее свои вещи?
— Конечно.
— В последнее время вы были у матери?
— Нет.
— Кто вас видел в том доме?
— Консьержка, соседи, может, кто-нибудь еще.
Немного странный акцент придавал его словам оттенок иронии, должно быть, невольный, поскольку выражение его лица, серьезное и спокойное, говорило о том, что он делает все, что может, чтобы удовлетворить господина комиссара.
Допрос не дал никаких результатов, но расспросы на улице Муфтар доставили кое-какой материал. Оказалось, что Оноре не в первый раз исчезал на период от трех недель до двух месяцев, после чего возвращался и снова жил в течение долгого времени вместе с матерью.
— На какие средства вы живете?
— Я умею делать все.
— Но вы нигде не работаете.
— Я отложил немного денег.
— В банке?
— Я не верю банкам.
— Так где же эти деньги?
Он молчал. Со времени своего первого ареста он проштудировал Уголовный кодекс и некоторые параграфы знал на память.
— Это не я должен доказать, что невиновен. Это вы должны доказать мне мою вину.
На этот раз Мегрэ рассердился, хотя при виде лица Кюэнде, выражавшего снисходительное неодобрение, тут же об этом пожалел.
— Вы каким-то образом избавились от драгоценностей. Скорее всего продали кому-то. Кому?
Перед этим поинтересовались известными скупщиками краденого, оповестили Антверпен, Амстердам, Лондон. Шепнули словечко доверенным информаторам. Но никто не узнал Кюэнде. Никто в глаза его не видел. Никто не поддерживал с ним отношений.
— А что я говорила? — торжествовала его мать. — Я знаю, что вы хорошие пройдохи, но у моего сына тоже есть голова на плечах… ого-го какая!
Несмотря на подозрения, несмотря на то, что фамилия Кюэнде фигурировала в реестре судимых, пришлось освободить его из-за отсутствия доказательств вины.
Он не торжествовал, как его мать. Ни на минуту не утратил враждебной флегматичности. Выходя из кабинета Мегрэ, задержался в дверях, поискал глазами шляпу и после короткого колебания протянул на прощание руку.
— До свидания, господин комиссар.
Будто бы знал, что скоро они увидятся снова.
Глава 3
Стулья с плетеными из соломы сиденьями поблескивали оттенками матового золота. Пол из обычных сосновых досок, очень старый, был покрыт воском и так натерт, что в нем, как в зеркале, отражался прямоугольник окна. Медный маятник стенных часов мерно покачивался.
Казалось, что каждый предмет в этой комнате: кочерга, вазоны, половая щетка, о которую терся кот, живут своей собственной жизнью, как на картинах старых голландских художников.
Старая женщина открыла дверцы печки и бросила туда два совка угля; вырвавшееся пламя на миг осветило ее лицо.
— Вы позволите мне снять пальто?
— Это значит, что вы пришли надолго?
— Это значит, что на дворе два градуса мороза, а у вас очень тепло.
— Старые люди мерзляки, — буркнула она скорее себе под нос, чем ему. — Я люблю, когда печь хорошо натоплена. Мой сын тоже любил тепло, даже когда был маленьким. Помню, что у нас дома, в Сенарклене, он всегда сидел у печки, когда учил уроки.
Она бросила взгляд на кресло, обитое вытертой кожей.
— И здесь он тоже пододвигал кресло к печке. Он мог часами сидеть так и читать, забывая обо всем на свете.
— А что он читал?
— Разве я знаю? — отвечала она, разводя руками. — Откуда мне знать? Он брал книги в библиотеке на улице Монж. Прочитает одну, отдает, берет другую. О, одна еще лежит здесь.
Она указала на обернутую в черное блестящее полотно книгу… Это была монография о французской революции, написанная Ленортом.
— Мой Оноре знал очень много. Никогда не говорил попусту, но сколько у него в голове было… ого-го! Газеты он читал ежедневно, по четыре-пять в день, и такие толстые журналы, очень дорогие, с цветными картинками…
Мегрэ любил тихие квартиры, у которых был свой собственный запах хорошо поддерживаемого человеческого жилья. Ему хотелось закурить трубку, и он уже начал ее машинально набивать, но заколебался.
— Можете закурить. Он тоже курил трубку. У него была целая коллекция старых трубок, а если какая-нибудь из них портилась, он долго с ней возился, но чинил сам.
— Я бы хотел задать вам один вопрос, госпожа Кюэнде.
— Почему вы обращаетесь ко мне так официально? Все попросту называют меня Жюстина. И уже так давно! Мне кажется, что в последний раз «мадам Кюэнде» называл меня мэр, который регистрировал наш брак. Пожалуйста, спрашивайте. Отвечу, если смогу.
— Вы не работаете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19