Мегрэ приоткрыл дверь в соседнюю, более узкую комнату. Она состояла из туалета и нескольких стеклянных шкафчиков, в которых в строгом порядке были разложены сверкающие никелем инструменты.
Комиссар, держа руки в карманах, медленно осматривался, к великому раздражению следователя, который злился все больше и больше. Потом Мегрэ наклонился над столом.
– Серебряного ножа нет на месте, – задумчиво констатировал он.
– А кто вам сказал, что его место здесь?
– Я только высказал предположение. Если хотите, можете позвать сюда своего слугу. Ему будет легче ответить на этот вопрос.
– У меня действительно лежал на столе нож для разрезания бумаги с серебряной рукояткой. Я даже не заметил его исчезновения.
– Однако вы принимали больных первого августа?
– В принципе я принимаю три раза в неделю, а иногда и в другие дни по договоренности.
– В какие часы вы проводите консультации?
– Это вы можете проверить по медной табличке, что висит на двери с улицы. Понедельник, среда и пятница с десяти до двенадцати.
– И никогда не принимаете вечером?
– Извините?..
– Я вас спросил, не случалось ли вам принимать вечером?
– Редко. Только в том случае, если какой-нибудь больной почему-либо не может прийти днем.
– В ближайшем прошлом было что-то подобное?
– Сейчас не помню, но можете посмотреть в моих записях на столе.
Мегрэ без всякого стеснения полистал записи. Фамилии, помеченные там, ни о чем ему не говорили.
– Разрешаете ли вы домашним беспокоить вас, когда вы здесь?
– Уточните, кого вы имеете в виду под домашними?
– Слуг, например. Вашего слугу или горничную мадам Беллами.
– Конечно же нет. Существует внутренний телефон, соединяющий флигель с основным зданием.
– А ваша жена?
– Полагаю, что она ни разу не была в этом кабинете.
Может, только когда мы поженились и я водил ее показывать дом и все поместье в целом.
– А ваша мать?
– Она заходит только в мое отсутствие, чтобы проследить в дни генеральных уборок за слугами.
– А ваша свояченица?
– Нет.
Оба уже не заботились о вежливости. Обменивались короткими и резкими репликами. Ни тот и ни другой не пытались при этом мило улыбаться.
Мегрэ самым спокойным образом открыл одно из окон, и сразу стали видны деревья в саду. Между буком и сосной можно было разглядеть часть дома, два окна на втором этаже и окошечко на третьем, ведущее в мансарду.
– Эти окна в какой комнате?
– Слева коридор, справа туалет моей свояченицы.
– А выше?
– Спальня Жанны. Я имею в виду горничную.
– Вы не знаете, когда исчез нож?
– До вашего прихода я вообще не знал, что он исчез.
Не помню, когда мне в кабинете приходилось в последний раз разрезать книги. Что касается переписки, то я чаще всего занимаюсь этим в библиотеке.
– Благодарю вас.
– И это все?
– Все. С вашего позволения, я выйду через маленькую дверь, ведущую на улочку.
На узкой лестнице он обернулся:
– Когда же вы вернулись этой ночью?
– Не могу сказать точно, но, должно быть, где-то около двенадцати. Франсис ушел, оставив поднос с виски в библиотеке. Я еще спускался, чтобы взять лед в холодильнике.
– Вы тогда видели свою жену?
– Нет.
– А ваша мать ее видела?
– Этим утром, перед похоронами.
– В вашем присутствии?
– Да.
Он не поднимался наверх. Механика сработала прекрасно и так без задержек и заеданий. Только голос доктора стал каким-то прерывистым.
Накануне они были в хорошей компании, вроде бы в полном согласии расстались. Сегодня же получилось нечто вроде схватки.
– Вы мне разрешаете заходить к вам, чтобы еще поговорить, доктор? Заметьте, что, как правильно обратил на это внимание месье Ален де Фоллетье, я здесь в отпуске и у меня нет никакого права требовать от вас чего бы то ни было. Он здесь следователь с официальной миссией в Сабль, но у вас в ранге гостя.
– Я в вашем распоряжении.
Он отстегнул цепочку, страховавшую вход.
– До скорой встречи, доктор.
– Как пожелаете.
Он, несколько поколебавшись, протянул Мегрэ руку, когда тот уже ступал на порог, и комиссар ее пожал.
А вот этот прокурорский сделал вид, что не замечает протянутой руки гостя.
– Прощайте, месье следователь. Сообщаю вам по случаю, для помощи в расследовании, что малышка Люсиль Дюфье вчера около половины пятого выходила из спальни мадам Беллами.
– Я знаю.
Мегрэ, который уже стоял на тротуаре, живо обернулся.
– Мой друг Филипп сказал мне об этом как раз перед вашим приходом!
Улочка оказалась пустынна, и видны были только запертые двери гаража доктора, голые стены и небольшое побеленное известкой здание с комнатой ожидания на первом этаже и кабинетом для консультаций на втором.
На медной табличке значилось имя доктора Беллами, а также дни и часы его консультаций. Отдельная надпись для клиентов гласила, что войти в приемную можно, нажав кнопку звонка.
Глава 7
Улочка, располагающаяся по краю города и полей, приняла свой обычный вид. Иногда у порога на стуле можно было увидеть пенсионера, покуривающего трубку. Время от времени из какого-нибудь окна доносился женский голос, зовущий ребенка. Посреди улицы мальчишки гоняли мяч, а чуть в стороне какой-то малыш в голубой рубашонке и без штанов сидел голым задом на краю тротуара.
Дверь в домик Дюфье закрыта. Их наконец оставили в покое, и только один Мегрэ собирался сейчас побеспокоить.
Сказанное следователем ошеломило его. Получилось так, что доктор Беллами опередил его, первым сообщив о визите малышки. Как же он объяснил ее присутствие в спальне своей жены?
Мегрэ постучал, услышал, как скрипнул стул, и дверь открылась. Перед ним оказалась та самая толстая старая женщина, которую он видел утром. Узнала ли она его?
Может быть, за день, уже ответив на вопросы стольким людям, она посчитала, что одним больше, одним меньше ничего не значит.
Приложив палец к губам, только шепнула:
– Тсс! Она спит.
Мегрэ вошел, снял шляпу и взглянул на дверь спальни, которая была приоткрыта. Наверное, это для того, чтобы услышать, если мадам Дюфье, которой врач дал снотворное, вдруг проснется и позовет.
Почему на комиссара неожиданно повеяло зимой, хотя на дворе стоял август? Может быть, так всегда бывает в маленьких домишках. Стоял полусумрак, было темновато, как в предвечерние часы. В плите горел огонь. Там варился суп, распространяя луковый запах. Наверное, эта плита, конфорка которой раскалилась докрасна, и заставляла вспомнить о зиме.
Месье Дюфье в расстегнутой рубахе сидел в кресле, откинув голову на спинку и дремал, полураскрыв рот.
И как это старуха сумела все здесь прибрать и вымыть после хождения стольких людей взад-вперед? Теперь домик внутри сверкал чистотой и пах мылом. Старая женщина взяла в руки вязанье, сделав это совершенно машинально. Такие, как она, просто не могут жить без какого-либо дела.
Мегрэ придвинул себе стул к плите. Он понимал, что для некоторых людей плита заменяет компанию. Помолчав, негромко спросил:
– Вы член семьи?
– Дети зовут меня тетушкой, – ответила она, не переставая считать петли вязанья. – Но я не родственница. Просто живу двумя домами дальше. Я приходила, когда Марта рожала. У меня же она оставляла малышку, когда нужно было куда-нибудь выйти. Здоровьем она не отличается.
– Вы знаете, почему она ходила к доктору Беллами?
Я имею в виду вчерашний визит к нему Люсиль.
– Она ходила к доктору? Родители мне ничего об этом не говорили. А сами вы не спрашивали? Подождите… Ведь они что-то говорили мне о деньгах, которые нашли в коробке вместе с лотерейными билетами…
Они должны быть здесь… Сходите сами в комнату.
Мои старые ноги побаливают. Откройте шкаф. Когда все здесь разошлись, я навела порядок, разложила по местам. Справа в глубине лежит жестяная коробка.
Тела в спальне уже не было. Как и Лили Годро, маленькую Люсиль увезли, чтобы подвергнуть унижению вскрытия.
Мегрэ последовал указаниям старухи. Под одеждой, которую инспекторы тщательно исследовали, он обнаружил старую коробку из-под печенья, которую и принес на кухню.
Женщина смотрела, как он снимал крышку, как пересчитывал банкноты и монеты. Возможно, от звона монет Дюфье приоткрыл глаза, но, увидев незнакомое лицо, предпочел их снова закрыть.
В коробке лежало двести тридцать пять франков, а также сброшюрованные книжечки билетов лотереи в пользу школьных касс. Один билет стоил один франк, а в книжечке их было по двадцать пять штук. Большинство продано, а на листке, вырванном из школьной тетради, записаны имена жителей квартала. Люсиль записала их карандашом.
«Малтер: одна книжечка.
Жонген: одна книжечка.
Матис: одна книжечка.
Беллами: одна книжечка».
Первые три фамилии принадлежали городским торговцам.
У доктора опять было обезоруживающее по своей простоте объяснение. Ему достаточно было сказать следователю, который, впрочем, его и ни о чем не спрашивал:
«Действительно, моя жена приняла эту девочку, которая пришла к ней вчера во второй половине дня, чтобы продать лотерейные билеты».
Для Мегрэ, конечно, такого объяснения было бы недостаточно, поскольку он уже знал, что мадам Беллами ждала девочку. Знал он и то, что Люсиль уже приходила к ней раньше и что на этот раз даже сказала свое имя Франсису.
Он сложил билеты и деньги в коробку и убрал ее обратно в шкаф.
– А не известно ли вам, мадам, как зовут ее учительницу?
– Мадам Жадэн. Живет неподалеку от кладбища. Новенький домик, который вы сразу узнаете по фасаду, выкрашенному в желтый цвет. Те господа, что здесь были, переписали имена с листка. Они тоже собирались сходить к мадам Жадэн.
– Они расспрашивали об Эмиле?
– А вы разве не вместе с ними работаете?
Он постарался обойти вопрос.
– Я принадлежу к другой службе.
– Они меня только спросили, где сейчас парень, а когда я им ответила, что он должен быть в Париже, захотели получить его тамошний адрес. Я и показала им почтовую открытку.
– А письмо?
– О нем они не спрашивали.
– Можете мне его показать?
– Возьмите, оно в буфете, в ящике справа.
Жерар Дюфье в своем полусне, должно быть, слышал их разговор, как смутный и далекий гул. Время от времени он шевелился, но слишком устал, чтобы проснуться и встать.
Ящик справа в буфете использовался как домашний хозяйственный сейф. Там лежали старые письма, счета, фотографии, потертый портфельчик, в котором хранились официальные бумаги, военный билет Дюфье, свидетельство о браке и о рождении.
– Письмо лежит сверху, – подсказала толстая женщина.
Из открытого ящика пахло чем-то пресным. Сюда скоро добавятся сувениры Люсиль и ее свидетельство о смерти.
– Вы позволите мне прочесть?
Она взглянула на спящего мужчину:
– Не стоит его будить, он очень устал…
Письмо было написано на бланке, где вверху типографским способом напечатано: «Городская типография. Ларю и Жорже». Каждое утро Мегрэ проходил мимо этого заведения, направляясь из Рембле в порт.
Письмо начиналось так:
«Моя дорогая, маленькая мамочка…»
Почерк был твердым и четким.
«Ты и представить не можешь, сколько я передумал, прежде чем решил написать тебе это письмо, которое тебя очень расстроит. Но прошу тебя читать его медленно и спокойно, сидя перед огнем на своем обычном месте.
Я очень хорошо тебя представляю. Знаю, что ты будешь плакать и даже снимать свои очки, чтобы протереть их.
И тем не менее, мама, ты знаешь, что подобное рано или поздно случается со всеми родителями. Я много размышлял над этим. Пытался найти что-нибудь подходящее в книгах и решил в конце концов, что это закон природы.
Я не чудовище и не больший эгоист, чем другие. И совсем я не бесчувственный.
Но, мамочка, мне хочется жить по-своему.
Сможешь ли ты понять, ты, которая существовала, жертвуя для других, для своего мужа, для детей? Ты помогала любому, кто в этом нуждался.
Мне нужна другая жизнь, и в этом до некоторой степени твоя вина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22