на кухне теперь были прокопченные черные балки и ярко-желтые доски, проолифленные трижды. Это великолепно гармонировало со старинными медными кастрюлями и сковородками, развешанными на печке, сложенной из грубого кирпича.
Неуманн приезжал сюда каждую субботу, устранял недоделки, которые были не заметны никому иному, кроме его самого, а белые ночи проводил на реке – ловил форель. Здесь не было хуторов, и он чувствовал себя один на один с природой в этом громадном, тихом, замшелом сосновом бору.
Здесь ему было спокойно и радостно: отходили все будничные заботы. Неуманн понял совершенно ясно, что шеф политической полиции никогда не станет государственным деятелем – министром или парламентарием. Дорвавшись до этого поста, он поначалу был в упоении и лишь по прошествии лет начал отдавать себе отчет в главной ошибке – какие-то посты в служебной лестнице, если всерьез думаешь о карьере, стоит «перескакивать». Поняв, что его «прочность» в полиции сыграла с ним дурную шутку, отрезав путь к высокой политике, Неуманн решил навечно остаться «первым инквизитором». Это возможно было лишь в том случае, если работа его будет четкой, незаметной, быстрой, но не суетливой и обязательно тихой – без скандалов и газетной шумихи. Поэтому, отладив работу аппарата, «заземлив» его, наперекор своим первоначальным планам, Неуманн добился определенной стабильности во всех звеньях своего ведомства, и беспокоиться ему практически было нечего – он полагался на своих помощников, а те дела, которые решал вести сам, должны были быть хоть в какой-то мере с изюминкой. Тут и ошибка простится, и успех будет заметен.
…Солнце по ночам не сходило с небосвода; только в полночь лучи его делались бесцветными, невесомыми, а оттого размыто-нежными, легкими, земными.
Неуманн научился подкрадываться к бочажинам. Он видел, как, замерев, стояли на самой поверхности громадные рыбы – недвижные и литые, как и вода. Он мог подолгу любоваться этими замершими рыбами и ничуть не огорчался, если форель вдруг исчезала, оставляя после себя медленные круги.
А когда ему удавалось забросить крючок с двумя нанизанными на него червями прямо перед носом форели и та мгновенно заглатывала наживу, Неуманн вытаскивал тяжелую рыбу, ощущая грань легкости и тяжести ее в воде и воздухе, и долго любовался форелью, а потом, завернув ее в лопух, складывал в рюкзачок и шел дальше – к порогам.
Возле порогов он разводил костер и, натаскав сухих еловых лап, ложился спать до утреннего жора.
Но в это утро он просыпался нехотя – ему снилось, что кто-то теребит его за плечо, и ему не хотелось открывать глаза, а когда он все-таки глаза открыл, то увидел двух людей, сидевших возле него на корточках, и страшное предчувствие беды охватило его.
– Сядьте, – сказал Роман, – у меня к вам дело.
– А что, собственно, случилось? – спросил Неуманн и удивился своему голосу. – Кто вы, господа?
– Сядьте! – повторил Роман. – И слушайте внимательно. Вы согласны помочь Исаеву?
– Как я могу это сделать?
– Это мы скажем – как… Сначала ответьте: вы согласны?
– Я никогда не преступал служебного долга.
– Если вы откажетесь помочь, Исаеву может грозить смерть. У нас нет иной возможности спасти друга. Поэтому ваш отказ помочь будет равнозначен двум смертным приговорам: Исаеву – в тюрьме, вам – здесь!
– Вы с ума сошли! Я представитель закона!
– Я повторять два раза не намерен, Неуманн, – сказал Роман и посмотрел на Юха. Тот, видимо, понял его, потому что рывком поднялся с земли и ударом в шею опрокинул Неуманна. Тот протяжно, по-заячьи заверещал, а Юха, сев на него верхом, заломил ему руки за шею и спросил, обернувшись к Роману:
– Кляп готов?
– Не нужен кляп. Ударь его в висок, и оттащим в реку…
– Я сделаю! – прохрипел Неуманн, увидавший явственно и до жути ощутимо свою мызу, медные сковородки на стенах, тяжелые дубовые балки и мягкий свет сумерек в ровных квадратах окон.
– Пусти его, – сказал Роман.
Неуманн сел, тяжело дыша. Роман протянул ему бумагу и ручку.
– Пишите, – сказал он, – и чтобы не было фокусов с почерком, у меня есть образцы ваших реляций – я сличу.
– Что писать?
– «Я, Неуманн Артур Иванович, обязуюсь сотрудничать с резидентом ЧК в Эстонии Павлом». Подпишитесь внизу. Это раз. Теперь дальше: «Сообщаю, что секретарь комфракции Пауль Раудсепп будет перевезен в Раквере, где его намереваются убить в лесу при попытке к бегству. Дату перевоза Раудсеппа я постараюсь выяснить у Плоома, который, вероятно, будет в курсе событий. А р т у р ».
– Я не стану…
– Станете, – тихо сказал Роман.
– Что еще?
– Пишите: «Исаев поступил в мое ведение. Нолмар через свою агентуру настаивает на том, что он является русским нелегалом в Ревеле. А р т у р ». Дальше: «Мною, Неуманном Артуром Ивановичем, получено от Павла 3000 (три) тысячи французских франков». Подпишитесь своим именем.
Роман спрятал эти документы в карман, придвинулся к костру, погрел руки и сказал:
– Теперь о том, что вы должны будете сделать… Исаев попросит у вас врача, поскольку у него начнутся сильнейшие боли в позвоночнике… И вы переведете его в больницу, как человека недвижимого, у которого отнимаются ноги. Естественно, вы сделаете это лишь после заключения экспертов о его нетранспортабельности – чтобы соблюсти ваше реноме… Поскольку теперь вы – мой агент, ваше реноме будет соблюдаться вдвойне тщательно, обещаю вам это совершенно твердо.
– Я не смогу держать его в больнице без охраны.
– Поставьте охрану.
– Я не убежден, что ваши люди смогут взять его оттуда – охрана в достаточной мере натренирована…
– Если мы не сможем взять его – к вам претензий не будет. Конечно, коли вы захотите устроить засаду, чтобы угробить наших людей и через них выйти на меня, – тогда другое дело… Во-первых, мы живем не в семнадцатом веке и ваши расписки сегодня же уйдут за кордон; во-вторых, если, несмотря на это обстоятельство, вы все же рискнете на пакость – я не поставлю за вашу жизнь и ломаного гроша: у меня иного выхода нет. А это вот, – Роман протянул Неуманну деньги, толстую пачку марок, – возьмите, первый гонорар, и, надеюсь, не последний.
Неуманн осторожно положил деньги в карман – будто змею прятал.
– Теперь умойтесь и будем обговаривать детали…
Неуманн пошел к реке: сгорбленный, постаревший на десять лет, жалкий и до странности маленький ростом, раньше он казался Роману значительно выше.
– Не утопится? – шепотом спросил Юха.
Роман молча покачал головой и, сорвав травинку, начал неторопливо ее покусывать.
«А. О. Альскому.
т. Альский! Приняты ли меры ускорения и усиления работы Гохрана?
Мобилизации коммунистов?
Итог: через сколько месяцев и что именно будет сделано? Вы виноваты будете, если вопрос будет «застревать», ибо в подобном случае Вы должны обжаловать быстро , довести до высшей инстанции , т.е. до Политбюро.
Но быстро .
Летом надо воспользоваться, а Вы прозеваете лето: предупреждаю, что всецело на Вас ляжет ответственность. Торопите и жалуйтесь мне (насчет СТО) и в Политбюро, если я не компетентен.
Ленин ».
Проект директивы насчет работы СТО и СНК, а также Малого СНК
«…Недоверие к директивам, к учреждениям, к „реорганизациям“ и к сановникам, особенно из коммунистов; борьба с тиной бюрократизма и волокиты проверкой людей и проверкой фактической работы; беспощадное изгнание лишних чиновников, сокращение штатов, смещение коммунистов, не учащихся делу управления всерьез, – такова должна быть линия наркомов и СНКома, его преда и замов.
Ленин ».
17. Разведка боем
Ночью в камеру к Исаеву перевели Никандрова. В слабом, неровном свете лампы, забранной металлической сеткой, лицо сокамерника показалось Исаеву отдаленно знакомым, но расспрашивать он его ни о чем не стал, понимая, что к нему этого человека подсадили неспроста: Неуманн затеял серьезную игру и баловать «подопечного» соседом просто так в его задачу, понятно, не входило.
«Посмотрим, как работают здешние подсадки, – подумал Исаев, укрываясь одеялом, – это тоже интересно».
Утро он начал с гимнастики. Занимался он гимнастикой изнурительно, до обильного пота, но сегодня старался не шуметь, прыгал только на мысочках и отдувался вполсилы: сокамерник еще спал. Вообще-то Исаев ненавидел гимнастику. Он считал, что пешие и лыжные прогулки, поездки на воды и верховая езда никак не могут гарантировать человека от падения на голову куска штукатурки или отравления угарным газом, но здесь, в тюрьме, гимнастика необходима как «инструмент дисциплины».
– Потом воняет, – услыхал он хрипловатый голос.
– Пот не дерьмо, можно перетерпеть, – ответил Исаев и обернулся. – Во-первых, вставайте, граф, вас ждут великие дела, а во-вторых, давайте знакомиться. Максим Исаев.
– Леонид Иванович Никандров.
– Не может быть! Тот самый?
– Какая разница… Тот – другой…
– Разница огромная. Понимаете, мне здесь не дают книг. Только Библию…
Никандров перебил его:
– А что Библия? Не книга, по-вашему?
– Дослушай – после казни! Так, кажется, у древних?
– Если бы вы всегда исповедовали эту истину.
Исаев расхохотался. Он смеялся долго – для того, чтобы сэкономить время на раздумья. «Значит, – думал он, – Неуманн сказал несчастному писателю, откуда я. Они его, видимо, переломали на деле Воронцова и подсадили ко мне…»
– Про меня несколько позже, Леонид Иванович. Поднимайтесь, попробуйте помахать руками, потом я сделаю вам массаж, и начнем наш реферат.
– Вы сумасшедший?
– Да. А что? Задирайте рубаху, исполню вам массаж, но завтра все равно заставлю делать ногодрыганье и руковерченье…
Исаев сел на краешек нар, возле плеча Никандрова. Тот в ужасе от него отодвинулся – не смог скрыть тяжелой, испуганной ненависти.
Исаев покачал головой и тихо, очень дружелюбно сказал:
– Леонид Иванович, вам следует завязать со мной добрые отношения.
Никандров рывком сел. Потер мятое лицо свое большой, исхудавшей пятерней, словно отгоняя наваждение, и спросил:
– Зачем? Почему я должен завязывать с вами добрые отношения?
– Не кричите… Стражники рассердятся. Задирайте рубаху. И на пузо, извольте.
В девятнадцатом, когда Исаев был офицером в пресс-группе Колчака, он попал в плен к партизанам. Он не имел права открываться даже своим. Да и откройся, кто б поверил. Поэтому, крепко отлупив «белого гада», партизаны бросили его в сарай, но под утро завязался бой с подошедшим бронепоездом адмирала, об Исаеве в пылу схватки забыли, и утром, после крепкого чая с водкой, его растер поручик Курочкин – из конных каппелевцев. Массаж сделал он мастерски, и с тех пор Исаев поверил в волшебство этого врачевания. Однажды, смеясь, сказал Бокию: «Глеб, я могу перевербовать любого стареющего разведчика на каппелевском кавалерийском массаже».
Он долго растирал Никандрова, и тот уснул со странной, тихой улыбкой на лице.
После завтрака Исаев сказал:
– А теперь давайте, до обеда дискуссия.
– У меня прогулка до обеда…
«Бедненький, – усмехнулся Исаев, – все ясно. Ему поручили установить для меня связь. Им важно узнать, кого я хотел бы здесь найти и как связаться с волей».
– Прогулка прогулкой, а лежать все время грех. Поднимайтесь. И давайте дискутировать стоя. Вы знаете новую теорию медицины? Нет? Если человек будет стоять по восемь часов в сутки, он гарантирует себя от язвы, геморроя и атрофии простаты.
– Дайте мне спокойно лежать…
– Не дам!
– У меня ноги болят…
– Перестанут! Поднимайтесь!
Никандров поднялся, отошел к стене.
– Вот так, – одобрительно заметил Исаев. – Очень хорошо. Итак, мы начинаем! Работая в пресс-группе покойного адмирала, я передавал телеграфом корреспонденции, которые сразу же шли в номер. Стремительность войны предполагала стремительность языка. Библия – это история, отсюда краткость, сжатость и афористичность языка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Неуманн приезжал сюда каждую субботу, устранял недоделки, которые были не заметны никому иному, кроме его самого, а белые ночи проводил на реке – ловил форель. Здесь не было хуторов, и он чувствовал себя один на один с природой в этом громадном, тихом, замшелом сосновом бору.
Здесь ему было спокойно и радостно: отходили все будничные заботы. Неуманн понял совершенно ясно, что шеф политической полиции никогда не станет государственным деятелем – министром или парламентарием. Дорвавшись до этого поста, он поначалу был в упоении и лишь по прошествии лет начал отдавать себе отчет в главной ошибке – какие-то посты в служебной лестнице, если всерьез думаешь о карьере, стоит «перескакивать». Поняв, что его «прочность» в полиции сыграла с ним дурную шутку, отрезав путь к высокой политике, Неуманн решил навечно остаться «первым инквизитором». Это возможно было лишь в том случае, если работа его будет четкой, незаметной, быстрой, но не суетливой и обязательно тихой – без скандалов и газетной шумихи. Поэтому, отладив работу аппарата, «заземлив» его, наперекор своим первоначальным планам, Неуманн добился определенной стабильности во всех звеньях своего ведомства, и беспокоиться ему практически было нечего – он полагался на своих помощников, а те дела, которые решал вести сам, должны были быть хоть в какой-то мере с изюминкой. Тут и ошибка простится, и успех будет заметен.
…Солнце по ночам не сходило с небосвода; только в полночь лучи его делались бесцветными, невесомыми, а оттого размыто-нежными, легкими, земными.
Неуманн научился подкрадываться к бочажинам. Он видел, как, замерев, стояли на самой поверхности громадные рыбы – недвижные и литые, как и вода. Он мог подолгу любоваться этими замершими рыбами и ничуть не огорчался, если форель вдруг исчезала, оставляя после себя медленные круги.
А когда ему удавалось забросить крючок с двумя нанизанными на него червями прямо перед носом форели и та мгновенно заглатывала наживу, Неуманн вытаскивал тяжелую рыбу, ощущая грань легкости и тяжести ее в воде и воздухе, и долго любовался форелью, а потом, завернув ее в лопух, складывал в рюкзачок и шел дальше – к порогам.
Возле порогов он разводил костер и, натаскав сухих еловых лап, ложился спать до утреннего жора.
Но в это утро он просыпался нехотя – ему снилось, что кто-то теребит его за плечо, и ему не хотелось открывать глаза, а когда он все-таки глаза открыл, то увидел двух людей, сидевших возле него на корточках, и страшное предчувствие беды охватило его.
– Сядьте, – сказал Роман, – у меня к вам дело.
– А что, собственно, случилось? – спросил Неуманн и удивился своему голосу. – Кто вы, господа?
– Сядьте! – повторил Роман. – И слушайте внимательно. Вы согласны помочь Исаеву?
– Как я могу это сделать?
– Это мы скажем – как… Сначала ответьте: вы согласны?
– Я никогда не преступал служебного долга.
– Если вы откажетесь помочь, Исаеву может грозить смерть. У нас нет иной возможности спасти друга. Поэтому ваш отказ помочь будет равнозначен двум смертным приговорам: Исаеву – в тюрьме, вам – здесь!
– Вы с ума сошли! Я представитель закона!
– Я повторять два раза не намерен, Неуманн, – сказал Роман и посмотрел на Юха. Тот, видимо, понял его, потому что рывком поднялся с земли и ударом в шею опрокинул Неуманна. Тот протяжно, по-заячьи заверещал, а Юха, сев на него верхом, заломил ему руки за шею и спросил, обернувшись к Роману:
– Кляп готов?
– Не нужен кляп. Ударь его в висок, и оттащим в реку…
– Я сделаю! – прохрипел Неуманн, увидавший явственно и до жути ощутимо свою мызу, медные сковородки на стенах, тяжелые дубовые балки и мягкий свет сумерек в ровных квадратах окон.
– Пусти его, – сказал Роман.
Неуманн сел, тяжело дыша. Роман протянул ему бумагу и ручку.
– Пишите, – сказал он, – и чтобы не было фокусов с почерком, у меня есть образцы ваших реляций – я сличу.
– Что писать?
– «Я, Неуманн Артур Иванович, обязуюсь сотрудничать с резидентом ЧК в Эстонии Павлом». Подпишитесь внизу. Это раз. Теперь дальше: «Сообщаю, что секретарь комфракции Пауль Раудсепп будет перевезен в Раквере, где его намереваются убить в лесу при попытке к бегству. Дату перевоза Раудсеппа я постараюсь выяснить у Плоома, который, вероятно, будет в курсе событий. А р т у р ».
– Я не стану…
– Станете, – тихо сказал Роман.
– Что еще?
– Пишите: «Исаев поступил в мое ведение. Нолмар через свою агентуру настаивает на том, что он является русским нелегалом в Ревеле. А р т у р ». Дальше: «Мною, Неуманном Артуром Ивановичем, получено от Павла 3000 (три) тысячи французских франков». Подпишитесь своим именем.
Роман спрятал эти документы в карман, придвинулся к костру, погрел руки и сказал:
– Теперь о том, что вы должны будете сделать… Исаев попросит у вас врача, поскольку у него начнутся сильнейшие боли в позвоночнике… И вы переведете его в больницу, как человека недвижимого, у которого отнимаются ноги. Естественно, вы сделаете это лишь после заключения экспертов о его нетранспортабельности – чтобы соблюсти ваше реноме… Поскольку теперь вы – мой агент, ваше реноме будет соблюдаться вдвойне тщательно, обещаю вам это совершенно твердо.
– Я не смогу держать его в больнице без охраны.
– Поставьте охрану.
– Я не убежден, что ваши люди смогут взять его оттуда – охрана в достаточной мере натренирована…
– Если мы не сможем взять его – к вам претензий не будет. Конечно, коли вы захотите устроить засаду, чтобы угробить наших людей и через них выйти на меня, – тогда другое дело… Во-первых, мы живем не в семнадцатом веке и ваши расписки сегодня же уйдут за кордон; во-вторых, если, несмотря на это обстоятельство, вы все же рискнете на пакость – я не поставлю за вашу жизнь и ломаного гроша: у меня иного выхода нет. А это вот, – Роман протянул Неуманну деньги, толстую пачку марок, – возьмите, первый гонорар, и, надеюсь, не последний.
Неуманн осторожно положил деньги в карман – будто змею прятал.
– Теперь умойтесь и будем обговаривать детали…
Неуманн пошел к реке: сгорбленный, постаревший на десять лет, жалкий и до странности маленький ростом, раньше он казался Роману значительно выше.
– Не утопится? – шепотом спросил Юха.
Роман молча покачал головой и, сорвав травинку, начал неторопливо ее покусывать.
«А. О. Альскому.
т. Альский! Приняты ли меры ускорения и усиления работы Гохрана?
Мобилизации коммунистов?
Итог: через сколько месяцев и что именно будет сделано? Вы виноваты будете, если вопрос будет «застревать», ибо в подобном случае Вы должны обжаловать быстро , довести до высшей инстанции , т.е. до Политбюро.
Но быстро .
Летом надо воспользоваться, а Вы прозеваете лето: предупреждаю, что всецело на Вас ляжет ответственность. Торопите и жалуйтесь мне (насчет СТО) и в Политбюро, если я не компетентен.
Ленин ».
Проект директивы насчет работы СТО и СНК, а также Малого СНК
«…Недоверие к директивам, к учреждениям, к „реорганизациям“ и к сановникам, особенно из коммунистов; борьба с тиной бюрократизма и волокиты проверкой людей и проверкой фактической работы; беспощадное изгнание лишних чиновников, сокращение штатов, смещение коммунистов, не учащихся делу управления всерьез, – такова должна быть линия наркомов и СНКома, его преда и замов.
Ленин ».
17. Разведка боем
Ночью в камеру к Исаеву перевели Никандрова. В слабом, неровном свете лампы, забранной металлической сеткой, лицо сокамерника показалось Исаеву отдаленно знакомым, но расспрашивать он его ни о чем не стал, понимая, что к нему этого человека подсадили неспроста: Неуманн затеял серьезную игру и баловать «подопечного» соседом просто так в его задачу, понятно, не входило.
«Посмотрим, как работают здешние подсадки, – подумал Исаев, укрываясь одеялом, – это тоже интересно».
Утро он начал с гимнастики. Занимался он гимнастикой изнурительно, до обильного пота, но сегодня старался не шуметь, прыгал только на мысочках и отдувался вполсилы: сокамерник еще спал. Вообще-то Исаев ненавидел гимнастику. Он считал, что пешие и лыжные прогулки, поездки на воды и верховая езда никак не могут гарантировать человека от падения на голову куска штукатурки или отравления угарным газом, но здесь, в тюрьме, гимнастика необходима как «инструмент дисциплины».
– Потом воняет, – услыхал он хрипловатый голос.
– Пот не дерьмо, можно перетерпеть, – ответил Исаев и обернулся. – Во-первых, вставайте, граф, вас ждут великие дела, а во-вторых, давайте знакомиться. Максим Исаев.
– Леонид Иванович Никандров.
– Не может быть! Тот самый?
– Какая разница… Тот – другой…
– Разница огромная. Понимаете, мне здесь не дают книг. Только Библию…
Никандров перебил его:
– А что Библия? Не книга, по-вашему?
– Дослушай – после казни! Так, кажется, у древних?
– Если бы вы всегда исповедовали эту истину.
Исаев расхохотался. Он смеялся долго – для того, чтобы сэкономить время на раздумья. «Значит, – думал он, – Неуманн сказал несчастному писателю, откуда я. Они его, видимо, переломали на деле Воронцова и подсадили ко мне…»
– Про меня несколько позже, Леонид Иванович. Поднимайтесь, попробуйте помахать руками, потом я сделаю вам массаж, и начнем наш реферат.
– Вы сумасшедший?
– Да. А что? Задирайте рубаху, исполню вам массаж, но завтра все равно заставлю делать ногодрыганье и руковерченье…
Исаев сел на краешек нар, возле плеча Никандрова. Тот в ужасе от него отодвинулся – не смог скрыть тяжелой, испуганной ненависти.
Исаев покачал головой и тихо, очень дружелюбно сказал:
– Леонид Иванович, вам следует завязать со мной добрые отношения.
Никандров рывком сел. Потер мятое лицо свое большой, исхудавшей пятерней, словно отгоняя наваждение, и спросил:
– Зачем? Почему я должен завязывать с вами добрые отношения?
– Не кричите… Стражники рассердятся. Задирайте рубаху. И на пузо, извольте.
В девятнадцатом, когда Исаев был офицером в пресс-группе Колчака, он попал в плен к партизанам. Он не имел права открываться даже своим. Да и откройся, кто б поверил. Поэтому, крепко отлупив «белого гада», партизаны бросили его в сарай, но под утро завязался бой с подошедшим бронепоездом адмирала, об Исаеве в пылу схватки забыли, и утром, после крепкого чая с водкой, его растер поручик Курочкин – из конных каппелевцев. Массаж сделал он мастерски, и с тех пор Исаев поверил в волшебство этого врачевания. Однажды, смеясь, сказал Бокию: «Глеб, я могу перевербовать любого стареющего разведчика на каппелевском кавалерийском массаже».
Он долго растирал Никандрова, и тот уснул со странной, тихой улыбкой на лице.
После завтрака Исаев сказал:
– А теперь давайте, до обеда дискуссия.
– У меня прогулка до обеда…
«Бедненький, – усмехнулся Исаев, – все ясно. Ему поручили установить для меня связь. Им важно узнать, кого я хотел бы здесь найти и как связаться с волей».
– Прогулка прогулкой, а лежать все время грех. Поднимайтесь. И давайте дискутировать стоя. Вы знаете новую теорию медицины? Нет? Если человек будет стоять по восемь часов в сутки, он гарантирует себя от язвы, геморроя и атрофии простаты.
– Дайте мне спокойно лежать…
– Не дам!
– У меня ноги болят…
– Перестанут! Поднимайтесь!
Никандров поднялся, отошел к стене.
– Вот так, – одобрительно заметил Исаев. – Очень хорошо. Итак, мы начинаем! Работая в пресс-группе покойного адмирала, я передавал телеграфом корреспонденции, которые сразу же шли в номер. Стремительность войны предполагала стремительность языка. Библия – это история, отсюда краткость, сжатость и афористичность языка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47