Почему вы не ищете путей к миру, а норовите заменить заповедь «не убий» на новую: «ответь ударом на удар»?!
– Помните, у Екклезиаста? «Ибо тот из темницы выйдет на царство, хотя родился в царстве своем бедном». Ну, вышли? Вышли. Снисходительность – свидетельство доброты? А снисходительность к нации – это как?
– Вы философ? Тогда отчего сердитесь? Даже стали Екклезиаста приводить, а я его в жизни не читала.
– Плохо.
– А вы почему этого Екклезиаста защищаете?
– Я защищаю свою точку зрения; а вы – прелесть. Все-таки давайте-ка мы ослушаемся Романа и я потихоньку пойду один.
– Роман будет волноваться. Хотите, погадаю по Лермонтову?
– Хочу.
– Говорите страницу.
– Сто шестая.
– Ага! Один плюс шесть – семь. Вы в семерку верите!
– Угадали.
– Вот видите. А строчка какая?
– Первая.
– Снизу или сверху?
– Сверху.
– «Когда надежде недоступный…» Это что-то мало. Давайте дальше посмотрим… «Не смея плакать и любить». Ага, так! «Когда надежде недоступный, не смея плакать и любить, пороки юности преступной я мнил страданьем искупить…»
Исаева поразило, как преобразилось лицо Боссэ.
Когда былое ежечасно
Очам являлося моим
И все, что свято и прекрасно,
Отозвалося мне чужим, –
Тогда молитвой безрассудной
Я долго Богу докучал
И вдруг услышал голос чудный,
«Чего ты просишь? – он вещал, –
Ты жить устал? Но я ль виновен,
Смири страстей своих порыв,
Будь, как другие, хладнокровен,
Будь, как другие, терпелив.
Твое блаженство было ложно;
Ужель мечты тебе так жаль?
Глупец! Где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся вдаль…»
Лида опустила книжку на колени, долго сидела молча, зажгла Исаеву спичку, когда он кончил разминать папиросу, и сказала очень серьезно и просто:
– А смотрите-ка – ни одного восклицательного знака.
Исаев поднялся:
– Прелесть вы, Лида… До свиданья… Пора…
Лида отрицательно покачала головой.
– Нет уж, – сказала она, – один вы никуда не пойдете…
16. Операция
Сначала Оленецкая не очень-то обратила внимание на эту телеграмму: ее принесли из секретариата и попросили зашифровать вне очереди, как особо секретную. Она думала о Викторе, ждала каких-то сведений о нем, а Нолмар назначил встречу только на следующий четверг, потому что, сказал он, «следует проявлять максимум осторожности во всем, если мы хотим помочь Воронцову».
Но, вчитавшись в телеграмму, подписанную, как и первая о Викторе, кодовым номером «974», Оленецкая поняла, что эта телеграмма дает ей повод пойти к Нолмару. В телеграмме говорилось: «По сведениям, поступившим из информированных источников, следует предполагать приезд в Ревель трех высших представителей из Лондона для встреч с нашими европейскими торговыми агентами. О месте встречи сообщается, что, вероятно, это произойдет в Нымме, в доме барона Грауерса. 974».
«А зачем ждать вечера? – подумала Мария Николаевна. – Телеграмма такова, что следует рисковать. А может быть, что-нибудь есть от Виктора. Я схожу к нему во время обеда».
– Убежден? – переспросил Роман собеседника. – Не путаешь?
– Я не путаю. С Воронцовым сидел вот этот, – и человек указал на фотографический портрет Пожамчи.
– Вот так фокус… Дядя Коля?..
– Что?
– Ничего… Я встречался с этим человеком. Более того, я его знаю. Ладно. Спасибо тебе, Ян.
В квартире Нолмара раздался телефонный звонок:
– Отто Васильевич, наш знакомый идет по городу.
– Где вы?
– Возле Домской церкви.
– А он?
– Пошел вниз.
– Куда – вниз?
– К городу.
– Стойте там, сейчас за вами приедут.
Нолмар позвонил своим людям в полицию и бросился к машине.
Оленецкая подошла к его дому с текстом исаевской «дезы» через две минуты после того, как он уехал.
– Роман, – услышал резидент в телефоне голос того, кто отвечал за пост наблюдения за Нолмаром, – Карл побежал куда-то, наверное, за доктором, очень торопился.
– Бедный Карл, – ответил Роман задумчиво, – ладно, я попробую помочь ему сам.
– А мне что? Идти к тете Линде?
– Нет. Побудь дома, вдруг ты понадобишься… Может быть, кто-нибудь приедет к нашему Карлу.
Второй сигнал был еще более неожиданный. К Роману прибежал Ханс («Сколько раз я его просил не пыхтеть по улице – нет более запоминающегося человека, чем тот, кто бежит», – подумал Роман), организовавший наблюдение за нолмаровской квартирой. Он сообщил, что только что довел до русского посольства женщину, которая довольно долго звонила в пустую квартиру немца.
– Немолодая, лет сорока… Ничего приметного…
– Глаза?
– Серые. Или голубые. Одним словом, светлые.
– Родинки на лице, особые приметы?
– Родинок нет. Губы такие, обыкновенные…
– Сережки? Очки? Сумка?
– О! Сумка была. Коричневая, тоненькая.
– Из чего сделана?
– Сделана из этого… ну… как его… в Африке живет…
– Крокодил?
– Точно!
– Во что одета?
– Коричневая курточка и туфли коричневые. А пряжки золотые.
Коричневую курточку из материала в пупырышках сразу узнали в раздевалке: она принадлежала шифровальщице Оленецкой. На ней были коричневые туфли с «золотыми» пряжками, а раскрытая плоская сумочка крокодиловой кожи лежала на столе в ее комнате.
Простившись с Боссэ возле Вяйке-Карья – Исаев сказал ей, что дальше пойдет к себе на явку проходными дворами, – он юркнул в парадное, вышел на другую, пустынную улицу и неторопливо двинулся к центру.
Эта прогулка с Лидой была разыграна не зря – женщина была маяком для тех людей Романа, которые организовали наблюдение за возможными чужими наблюдателями. Они-то и дали ей условный сигнал, что опасности нет, за Исаевым никто не «топает», только поэтому она его и оставила…
Исаев так строил свои беседы, встречаясь в Ревеле с кадетами и эсерами, что давал им повод присматриваться к себе самым тщательным образом. Легенда его была точной, не подкопаешься: действительно, в девятнадцатом году он семь месяцев служил в пресс-группе Колчака, и алиби его, понадобись, было абсолютно надежным. Он справедливо полагал, что эмигранты после того, как он в первый раз легко ушел от их «наружки», станут в будущем обращаться за помощью. К кому? Это интересовало и Романа и Максима как в связи с возможной изменой в посольстве, так и на будущее. Эксперимент был рискованным. Роман поначалу отверг было его, не считая возможным разрешить Исаеву стать «подсадной уткой», но тот выдвинул свои доводы. Алиби с Колчаком и Ванюшиным – на крайний случай; умение уходить от наружки; надежда на своих людей, которые в критический момент, если он настанет, придут на помощь.
Операция, которую так незаметно, спокойно, исподволь проводили Исаев и Роман, развивалась в трех направлениях. Во-первых, «деза», которая затрагивает интересы немцев (а потом французов и англичан), была «пропущена» через посольство так, что о ней стало известно довольно широкому кругу людей. Если там действительно сидит враг, он обязательно пойдет на срочный контакт со своим руководителем. Во-вторых, поскольку Стопанский утверждал, что дипломата готовили к вербовке монархисты, Исаев повел с ними игру довольно тонкую: он «темнил», позволял думать о себе всякое и по-разному толковать свое поведение здесь, в Ревеле. Он считал, что эмиграция пойдет на контакт с одной из разведок, работавших в Эстонии: у тех возможностей побольше, им легче установить, кто же такой на самом деле Максим Максимович Исаев – представитель кадетского подполья, действующего в России, или же агент чека. «Приманка» была рассчитана точно – эмиграция в Ревеле жила без связей с Москвой, поэтому всякий человек «оттуда» был для кадетов и эсеров сущим кладом. Под такого надежного человека можно просить деньги у англичан или французов – под разговоры деньги платить перестали. И наконец, в-третьих, Исаев допускал возможность «промежуточной» связи завербованного дипломата с иностранной разведкой через соплеменников, которые – чем дальше, тем больше – начали захаживать в советское посольство: кто наводил справки о судьбе родных, а кто заводил осторожные разговоры о том, как бы податься назад, на родину.
Во всех трех направлениях поиска чужого агента Исаев намеренно приоткрывал себя. Это был риск, но риск необходимый и оправданный, потому что Ревель стал узловым пунктом, через который наша дипломатия налаживала контакты с Лондоном и Стокгольмом, а присутствие в посольстве чужака ставило под угрозу проведение этих столь необходимых республике акций, целью которых был прорыв экономической блокады.
Исаев помнил слова Кедрова: «Когда разведчик начинает палить из револьвера и бегать по крышам – он кончился, и нет в этом подвига, а лишь одно неумение. Даже если ему грозит провал, он обязан и провал обернуть в свою пользу».
– Максим Максимович, – окликнул Исаева кто-то, очень четко выговаривающий каждую букву в его имени-отчестве, – добрый день.
Исаев неторопливо обернулся: за рулем спортивной машины сидел Нолмар.
– Здравствуйте. С кем имею честь?
– Меня зовут Отто Васильевич. Я торговый атташе Германии.
– Очень приятно, но торговля не по моей части, – ответил Исаев, заметив, как на другой стороне улицы, шагах в двадцати, трое квадратнолицых мужчин деловито разглядывали витрины бакалеи.
– Как знать, как знать, – улыбнулся Нолмар, – вы не согласились бы побеседовать со мной?
– Завтра в пять я буду обедать в «России».
– Господи, – удивился Нолмар, – да разве в наше время можно жить завтрашним днем? Нет, я просил бы вас выкроить для меня время сейчас.
– К сожалению, сейчас я занят, господин Нолмар.
– Ваш отказ только усложнит вашу жизнь на сегодня, да и вообще на ближайшее обозримое будущее, – сказал Нолмар и чуть кивнул головой на тех троих, которые по-прежнему настороженно изучали витрину, и Максим Максимович ощутил напряженное ожидание, сокрытое в затылках этой троицы.
«Надо принимать драку, – понял Исаев. – Звать полицию – глупо. А то, что он мной столь стремительно заинтересовался, означает, что мы с Романом на верном пути».
Исаев сел рядом с Нолмаром и спросил:
– Бензину жрет много?
– Что? – не понял Нолмар.
– Я спрашиваю – много ли жрет бензина ваш мотор?
– Спортивные автомобили прожорливы, огромное сгорание… Восемь цилиндров, что ни говорите.
– А руль? Устойчив? – спросил Исаев и, резко положив руки на баранку, несколько раз крутанул из стороны в сторону.
– Осторожней! – крикнул Нолмар, и лицо его враз побледнело. – Я же могу на тротуар въехать!
Он затормозил около своего подъезда.
– Здесь я живу.
– Хороший дом?
– Теплый – это его главное достоинство.
Они вошли в парадное и стали подниматься по деревянной лестнице. Исаев неожиданно крикнул:
– Ого!
– Что вы? – снова дрогнул лицом Нолмар. – Что случилось?
– Ничего. Проверяю акустику. У нас дома поразительная акустика: консьерж чихнет, а я просыпаюсь.
Нолмар, конечно, не мог знать, что Исаев прокричал свое «ого» для тех, кто сидел здесь рядом, в одной из освободившихся недавно квартир, и имел связь с Романом. Он, подстраховываясь, хотел привлечь внимание (вдруг зазевались) к Нолмару и себе, и он своего добился: Артур Крейц внимательно наблюдал за тем, как лощеный молодой мужчина пружинистой походкой поднимался вместе с громадным Нолмаром.
– Алло, можно Романа?
– Он скоро будет. Что передать?
– Пусть позвонит к тете Розе, она себя очень плохо чувствует, к ней только что пришли на консилиум врачи.
Но Роман мотался по городу, а оставленный им связник не имел права выйти из квартиры. Поэтому сцепление случайностей оставило Исаева один на один с Нолмаром и с теми четырьмя агентами полиции, немцами по происхождению, которые сидели в небольшой спальне, соседствующей с кабинетом, где сейчас беседовали двое. Фонографы были включены агентами полиции после того, как зажглась лампа возле кровати: это Нолмар нажал сигнализацию у себя под столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Помните, у Екклезиаста? «Ибо тот из темницы выйдет на царство, хотя родился в царстве своем бедном». Ну, вышли? Вышли. Снисходительность – свидетельство доброты? А снисходительность к нации – это как?
– Вы философ? Тогда отчего сердитесь? Даже стали Екклезиаста приводить, а я его в жизни не читала.
– Плохо.
– А вы почему этого Екклезиаста защищаете?
– Я защищаю свою точку зрения; а вы – прелесть. Все-таки давайте-ка мы ослушаемся Романа и я потихоньку пойду один.
– Роман будет волноваться. Хотите, погадаю по Лермонтову?
– Хочу.
– Говорите страницу.
– Сто шестая.
– Ага! Один плюс шесть – семь. Вы в семерку верите!
– Угадали.
– Вот видите. А строчка какая?
– Первая.
– Снизу или сверху?
– Сверху.
– «Когда надежде недоступный…» Это что-то мало. Давайте дальше посмотрим… «Не смея плакать и любить». Ага, так! «Когда надежде недоступный, не смея плакать и любить, пороки юности преступной я мнил страданьем искупить…»
Исаева поразило, как преобразилось лицо Боссэ.
Когда былое ежечасно
Очам являлося моим
И все, что свято и прекрасно,
Отозвалося мне чужим, –
Тогда молитвой безрассудной
Я долго Богу докучал
И вдруг услышал голос чудный,
«Чего ты просишь? – он вещал, –
Ты жить устал? Но я ль виновен,
Смири страстей своих порыв,
Будь, как другие, хладнокровен,
Будь, как другие, терпелив.
Твое блаженство было ложно;
Ужель мечты тебе так жаль?
Глупец! Где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся вдаль…»
Лида опустила книжку на колени, долго сидела молча, зажгла Исаеву спичку, когда он кончил разминать папиросу, и сказала очень серьезно и просто:
– А смотрите-ка – ни одного восклицательного знака.
Исаев поднялся:
– Прелесть вы, Лида… До свиданья… Пора…
Лида отрицательно покачала головой.
– Нет уж, – сказала она, – один вы никуда не пойдете…
16. Операция
Сначала Оленецкая не очень-то обратила внимание на эту телеграмму: ее принесли из секретариата и попросили зашифровать вне очереди, как особо секретную. Она думала о Викторе, ждала каких-то сведений о нем, а Нолмар назначил встречу только на следующий четверг, потому что, сказал он, «следует проявлять максимум осторожности во всем, если мы хотим помочь Воронцову».
Но, вчитавшись в телеграмму, подписанную, как и первая о Викторе, кодовым номером «974», Оленецкая поняла, что эта телеграмма дает ей повод пойти к Нолмару. В телеграмме говорилось: «По сведениям, поступившим из информированных источников, следует предполагать приезд в Ревель трех высших представителей из Лондона для встреч с нашими европейскими торговыми агентами. О месте встречи сообщается, что, вероятно, это произойдет в Нымме, в доме барона Грауерса. 974».
«А зачем ждать вечера? – подумала Мария Николаевна. – Телеграмма такова, что следует рисковать. А может быть, что-нибудь есть от Виктора. Я схожу к нему во время обеда».
– Убежден? – переспросил Роман собеседника. – Не путаешь?
– Я не путаю. С Воронцовым сидел вот этот, – и человек указал на фотографический портрет Пожамчи.
– Вот так фокус… Дядя Коля?..
– Что?
– Ничего… Я встречался с этим человеком. Более того, я его знаю. Ладно. Спасибо тебе, Ян.
В квартире Нолмара раздался телефонный звонок:
– Отто Васильевич, наш знакомый идет по городу.
– Где вы?
– Возле Домской церкви.
– А он?
– Пошел вниз.
– Куда – вниз?
– К городу.
– Стойте там, сейчас за вами приедут.
Нолмар позвонил своим людям в полицию и бросился к машине.
Оленецкая подошла к его дому с текстом исаевской «дезы» через две минуты после того, как он уехал.
– Роман, – услышал резидент в телефоне голос того, кто отвечал за пост наблюдения за Нолмаром, – Карл побежал куда-то, наверное, за доктором, очень торопился.
– Бедный Карл, – ответил Роман задумчиво, – ладно, я попробую помочь ему сам.
– А мне что? Идти к тете Линде?
– Нет. Побудь дома, вдруг ты понадобишься… Может быть, кто-нибудь приедет к нашему Карлу.
Второй сигнал был еще более неожиданный. К Роману прибежал Ханс («Сколько раз я его просил не пыхтеть по улице – нет более запоминающегося человека, чем тот, кто бежит», – подумал Роман), организовавший наблюдение за нолмаровской квартирой. Он сообщил, что только что довел до русского посольства женщину, которая довольно долго звонила в пустую квартиру немца.
– Немолодая, лет сорока… Ничего приметного…
– Глаза?
– Серые. Или голубые. Одним словом, светлые.
– Родинки на лице, особые приметы?
– Родинок нет. Губы такие, обыкновенные…
– Сережки? Очки? Сумка?
– О! Сумка была. Коричневая, тоненькая.
– Из чего сделана?
– Сделана из этого… ну… как его… в Африке живет…
– Крокодил?
– Точно!
– Во что одета?
– Коричневая курточка и туфли коричневые. А пряжки золотые.
Коричневую курточку из материала в пупырышках сразу узнали в раздевалке: она принадлежала шифровальщице Оленецкой. На ней были коричневые туфли с «золотыми» пряжками, а раскрытая плоская сумочка крокодиловой кожи лежала на столе в ее комнате.
Простившись с Боссэ возле Вяйке-Карья – Исаев сказал ей, что дальше пойдет к себе на явку проходными дворами, – он юркнул в парадное, вышел на другую, пустынную улицу и неторопливо двинулся к центру.
Эта прогулка с Лидой была разыграна не зря – женщина была маяком для тех людей Романа, которые организовали наблюдение за возможными чужими наблюдателями. Они-то и дали ей условный сигнал, что опасности нет, за Исаевым никто не «топает», только поэтому она его и оставила…
Исаев так строил свои беседы, встречаясь в Ревеле с кадетами и эсерами, что давал им повод присматриваться к себе самым тщательным образом. Легенда его была точной, не подкопаешься: действительно, в девятнадцатом году он семь месяцев служил в пресс-группе Колчака, и алиби его, понадобись, было абсолютно надежным. Он справедливо полагал, что эмигранты после того, как он в первый раз легко ушел от их «наружки», станут в будущем обращаться за помощью. К кому? Это интересовало и Романа и Максима как в связи с возможной изменой в посольстве, так и на будущее. Эксперимент был рискованным. Роман поначалу отверг было его, не считая возможным разрешить Исаеву стать «подсадной уткой», но тот выдвинул свои доводы. Алиби с Колчаком и Ванюшиным – на крайний случай; умение уходить от наружки; надежда на своих людей, которые в критический момент, если он настанет, придут на помощь.
Операция, которую так незаметно, спокойно, исподволь проводили Исаев и Роман, развивалась в трех направлениях. Во-первых, «деза», которая затрагивает интересы немцев (а потом французов и англичан), была «пропущена» через посольство так, что о ней стало известно довольно широкому кругу людей. Если там действительно сидит враг, он обязательно пойдет на срочный контакт со своим руководителем. Во-вторых, поскольку Стопанский утверждал, что дипломата готовили к вербовке монархисты, Исаев повел с ними игру довольно тонкую: он «темнил», позволял думать о себе всякое и по-разному толковать свое поведение здесь, в Ревеле. Он считал, что эмиграция пойдет на контакт с одной из разведок, работавших в Эстонии: у тех возможностей побольше, им легче установить, кто же такой на самом деле Максим Максимович Исаев – представитель кадетского подполья, действующего в России, или же агент чека. «Приманка» была рассчитана точно – эмиграция в Ревеле жила без связей с Москвой, поэтому всякий человек «оттуда» был для кадетов и эсеров сущим кладом. Под такого надежного человека можно просить деньги у англичан или французов – под разговоры деньги платить перестали. И наконец, в-третьих, Исаев допускал возможность «промежуточной» связи завербованного дипломата с иностранной разведкой через соплеменников, которые – чем дальше, тем больше – начали захаживать в советское посольство: кто наводил справки о судьбе родных, а кто заводил осторожные разговоры о том, как бы податься назад, на родину.
Во всех трех направлениях поиска чужого агента Исаев намеренно приоткрывал себя. Это был риск, но риск необходимый и оправданный, потому что Ревель стал узловым пунктом, через который наша дипломатия налаживала контакты с Лондоном и Стокгольмом, а присутствие в посольстве чужака ставило под угрозу проведение этих столь необходимых республике акций, целью которых был прорыв экономической блокады.
Исаев помнил слова Кедрова: «Когда разведчик начинает палить из револьвера и бегать по крышам – он кончился, и нет в этом подвига, а лишь одно неумение. Даже если ему грозит провал, он обязан и провал обернуть в свою пользу».
– Максим Максимович, – окликнул Исаева кто-то, очень четко выговаривающий каждую букву в его имени-отчестве, – добрый день.
Исаев неторопливо обернулся: за рулем спортивной машины сидел Нолмар.
– Здравствуйте. С кем имею честь?
– Меня зовут Отто Васильевич. Я торговый атташе Германии.
– Очень приятно, но торговля не по моей части, – ответил Исаев, заметив, как на другой стороне улицы, шагах в двадцати, трое квадратнолицых мужчин деловито разглядывали витрины бакалеи.
– Как знать, как знать, – улыбнулся Нолмар, – вы не согласились бы побеседовать со мной?
– Завтра в пять я буду обедать в «России».
– Господи, – удивился Нолмар, – да разве в наше время можно жить завтрашним днем? Нет, я просил бы вас выкроить для меня время сейчас.
– К сожалению, сейчас я занят, господин Нолмар.
– Ваш отказ только усложнит вашу жизнь на сегодня, да и вообще на ближайшее обозримое будущее, – сказал Нолмар и чуть кивнул головой на тех троих, которые по-прежнему настороженно изучали витрину, и Максим Максимович ощутил напряженное ожидание, сокрытое в затылках этой троицы.
«Надо принимать драку, – понял Исаев. – Звать полицию – глупо. А то, что он мной столь стремительно заинтересовался, означает, что мы с Романом на верном пути».
Исаев сел рядом с Нолмаром и спросил:
– Бензину жрет много?
– Что? – не понял Нолмар.
– Я спрашиваю – много ли жрет бензина ваш мотор?
– Спортивные автомобили прожорливы, огромное сгорание… Восемь цилиндров, что ни говорите.
– А руль? Устойчив? – спросил Исаев и, резко положив руки на баранку, несколько раз крутанул из стороны в сторону.
– Осторожней! – крикнул Нолмар, и лицо его враз побледнело. – Я же могу на тротуар въехать!
Он затормозил около своего подъезда.
– Здесь я живу.
– Хороший дом?
– Теплый – это его главное достоинство.
Они вошли в парадное и стали подниматься по деревянной лестнице. Исаев неожиданно крикнул:
– Ого!
– Что вы? – снова дрогнул лицом Нолмар. – Что случилось?
– Ничего. Проверяю акустику. У нас дома поразительная акустика: консьерж чихнет, а я просыпаюсь.
Нолмар, конечно, не мог знать, что Исаев прокричал свое «ого» для тех, кто сидел здесь рядом, в одной из освободившихся недавно квартир, и имел связь с Романом. Он, подстраховываясь, хотел привлечь внимание (вдруг зазевались) к Нолмару и себе, и он своего добился: Артур Крейц внимательно наблюдал за тем, как лощеный молодой мужчина пружинистой походкой поднимался вместе с громадным Нолмаром.
– Алло, можно Романа?
– Он скоро будет. Что передать?
– Пусть позвонит к тете Розе, она себя очень плохо чувствует, к ней только что пришли на консилиум врачи.
Но Роман мотался по городу, а оставленный им связник не имел права выйти из квартиры. Поэтому сцепление случайностей оставило Исаева один на один с Нолмаром и с теми четырьмя агентами полиции, немцами по происхождению, которые сидели в небольшой спальне, соседствующей с кабинетом, где сейчас беседовали двое. Фонографы были включены агентами полиции после того, как зажглась лампа возле кровати: это Нолмар нажал сигнализацию у себя под столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47