Вот если бы речь шла об убийстве, тогда дело другое. Но полиция эту версию решительно отвергла.
V
О, пускай я сравняюсь с ним силой в руках, чтобы день удержать, готовый рассыпаться в прах, ведь я еще не жил.
[Р. ВАЙНЕР]
О первых годах своей взрослой жизни, проведенных в университете, я вспоминаю с такой же неохотой, что и о детстве. На факультете я оказался на кафедре истории, всего лишь сдав приемные экзамены, которые были постыдно легкими. Столь гладкому поступлению наверняка способствовало мое прошлое рьяного стенгазетчика, но этим я свою совесть не отягощал; упоение успехом затмило все. Жалел я лишь о том, что поделиться радостью мне было не с кем.
Родители давно уже развелись. Отец переехал, он нашел работу где-то в другом месте и только изредка звонил нам по телефону. Впрочем, небольшие алименты он выплачивал исправно. На мой восемнадцатый день рождения я получил от него тысячу крон и письмо – ты, мол, уже взрослый, сам должен решить, будем ли мы общаться. Я плохо себе представлял, на какие темы мы могли бы разговаривать, и потому ничего не ответил. Сколько лет миновало с тех пор, как я в последний раз видел его?
Жизнь в общежитии была невыносимой. Мои соседи по комнате оказались юными гедонистами, совершенно не интересовавшимися учебой, которая, однако, давалась им без особого труда. Я не привык делить свою спальню с тремя посторонними людьми и мучился бессонницей. Их природная шумливость и радостная наивность бесили меня. Я менял комнату за комнатой, но нигде не мог обрести необходимый покой. Я не знал никого, кто, подобно мне, целеустремленно готовился бы ко всем семинарам, не пропускал ни единой лекции и по три ночи в неделю корпел над рекомендованной литературой. Так усердно не учился ни один человек, и я не уверен, что подобное прилежание вообще не было внове для университетских стен. Обряды посвящения новичков в студенты, дикие попойки в кабаках Старого Города, карательные экспедиции в еврейский район Йозефов, дуэли с солдатами городского гарнизона и любовные авантюры – вот о чем наиболее охотно повествуют хроники. Но нигде нет ни малейшего упоминания о людях, целиком отдававшихся учебе, готовых ради приобретения знаний отказаться от мира. Были такие или же я и впрямь стал первым?
Плодов радости от выполненной работы я не вкусил ни разу, продемонстрировать то, чему научился, мне не удавалось. Желая выделиться, я допускал глупейшие ошибки, читая подготовленные доклады, волновался из-за присутствия девушек – с каким наслаждением я прогнал бы их из аудитории! – и оттого запинался, не в силах воспроизвести элементарнейшие даты. Мои курсовые непременно заканчивались смелым выводом, который преподаватель разносил в пух и прах одним ударом. Впрочем, никому так и не удалось поколебать мою любовь к Средневековью, ибо она давно уже была сродни одержимости.
Со временем я все же заметил, что студенты разнятся между собой. Я поделил их на четыре основные группы: отличники, для которых учеба не представляет труда; бездельники, которые по доброй воле стремятся к исключению, но при этом до последнего не отказываются ни от одной из радостей жизни; лентяи, которые и пальцем не пошевельнут до самой сессии, однако во время экзаменов все же защищают свое право на место в университете; и наконец, привилегированные, которые, хотя и называются студентами, учебой манкируют, и это им сходит с рук. Круг интересов данных загадочных личностей, занимавших в общежитиях лучшие комнаты и регулярно ездивших стажироваться по обмену за границу, с головой выдавал их неразрывную связь с официальной государственной идеологией, и хотя эти студенты и называли себя историками или философами, их занятия не имели с наукой ничего общего.
Мое невезение как раз и объяснялось присутствием вокруг такого огромного количества студентов. Сами того не подозревая, они выселили меня из общежития. Пытаться заниматься, когда в коридоре происходят импровизированные хоккейные матчи или соревнования по пинг-понгу на сдвинутых вместе столах, мог только идеалист. Впрочем, я попробовал… я даже попросил общежитского старосту выгнать этих галдящих идиотов вон. Однако же ничего не изменилось. Разве что в столовой я как-то услышал свое новое прозвище: иезуит.
Тогда я снял жилье в спальном районе Просек – у своей дальней родственницы. Госпожа Фридова, одинокая пенсионерка, выделила мне в большой квартире самую маленькую комнатку с окном на север. Моя хозяйка была очень набожна – во всяком случае, твердила она об этом непрестанно. В первый же вечер похвасталась, что каждый день с утра до вечера повторяет «Отче наш» и не пропускает ни одной воскресной службы. Потом она говорила мне об этом не раз, возомнив отчего-то, что я составлю ей компанию. Но я сказал, что ходить в церковь надо уметь, а я не умею.
Поначалу ее болтовня утомляла меня, но со временем я привык. Привык и к неприветливому жилью, причем на удивление быстро. Я ждал, что окажусь в аду, в пекле, привычному мне по Болеславу, а попал всего лишь в пустыню. Подобно Симеону Столпнику, я тихо и неподвижно сидел у окна, глядя на улицу. Большую часть суток вокруг царило безлюдье: тысячи квартир – и ни единого признака жизни. Тишина бетонных стен казалась странной, но только здесь мне удавалось по-настоящему сосредоточиться. Единственным звуком, который издавали цементные соты, был стон – стон железной арматуры, остывавшей после жаркого лета. Больше уже никто и никогда не родится, думал я тогда, и по спине у меня бежал холодок. На этом свете, в этой цивилизации, в этом городе – нет! Тот, кто пока еще жив, потихоньку доживет свой век, и некому будет сменить его.
Дни и ночи напролет смотрел я на свою угловатую серую Гоби и гнал прочь мысль о том, что именно в двадцатом веке человек страстнее всего мечтал и страшнее всего ошибался. Но потом мысль эта переросла в убежденность.
В Болеслав я ездил редко, понятие «дом» лишилось смысла, я его больше не чувствовал. Я придумал развлечение, которое помогало мне скоротать бесконечные субботы и воскресенья, когда, измученный учебой, не знал, куда девать свободное время. Я бродил по северной границе города и с радостью – тем большей, что она была нечаянной, – обнаруживал всяческие животворные оазисы: рощу с заросшей каменоломней, бывшее стрельбище, обсерваторию, сооруженную астрономами-любителями, водонапорную башню, построенную как раз вовремя, чтобы не оказаться затронутой функционализмом, кладбище, к которому до сих пор ведет лишь проселочная дорога. Таких мест немного, но несколько раз они спасали меня от депрессии.
Однажды ясным ветреным днем, когда небо с редкими купами белых облачков сияло лазурью, я подался далеко, на самые Градчаны. Мне хотелось взглянуть с большой башни собора Святого Вита на те кварталы, что возникли в эпоху, когда строители жилых домов не брезговали еще понятием Красота. По этому случаю я вооружился биноклем и весь путь проделал пешком. На башню в тот день я так и не поднялся. Стояло бабье лето, теплынь была, точно в июле, и после двухчасовой прогулки мне требовался отдых в холодке под сенью собора. Я сел на скамью в дальней части главного нефа и принялся разглядывать иностранцев, которые с самодовольной тупостью бродили по храму прямо в кепках и панамах. Задранные кверху или опущенные вниз головы делали их похожими на сорок. Я сказал себе, что, подобно им, тоже чужой здесь, и, отринув их приземленность, поглядел на высокие церковные своды.
Передо мной было прошлое: каменные окружья обрамляли стекла с изумительными витражами, колонны переходили в нервюры, которые изгибались в покорных, однако же радостных поклонах и усердно подпирали потолок, чердак и крышу святыни. Они несли в себе смирение человека Средневековья, одинаково присущее священнику, воину или рабочему… И создатели соборов тоже не были исключением. Я поднял бинокль и нацелил его вверх и наискосок. Он немедленно превратился в детский калейдоскоп, я даже зажмурился от ослепительного сияния, целого моря отблесков и радужного многоцветья в высоких окнах, этих завораживающих толкователях дневного света, который вне церковных стен, как известно, всего лишь белый. Для начала меня заинтересовало окно в часовне Гроба Господня, на котором изображалось, как закладывали первый камень храма. Мне захотелось опуститься на колени, благодарность этой красоте внезапно запретила мне сидеть. Чтобы совсем уж не растрогаться, я перевел взгляд на окно Туновской часовни и увидел человека, боровшегося за свою жизнь. Он был одним из нас, его лицо имело и женские, и мужские черты… в том числе и мои. Я настолько хорошо узнал себя, что от ужаса сжался на скамье. Когда я отважился в третий раз взглянуть в свои увеличительные стекла, то увидел картину торжественную и жуткую одновременно. Страшный суд в окне поперечного нефа. И ясно услышал голос: спасайся, пока еще есть время. Меня охватила паника, и я отвел глаза и, не поднимаясь с молитвенной скамеечки, повернулся назад и посмотрел на ребра-нервюры, перекрещивающиеся, точно кости скелета; стоило протянуть руку – и я коснулся бы хрупкой бренности. Вывернув позвоночник, утонул взглядом в недрах розетты над западным порталом – и окаменел от страха. Передо мной открылось само начало – сотворение мира. Но сотворение это оказалось перевернутым. И это опрокинутое изображение, понял я вдруг, говорит о человеке куда больше, чем все книги мира.
Неделю за неделей я с биноклем в рюкзаке обходил пражские храмы, выбирая те, что были украшены самыми яркими витражами. Места, обласканные путеводителями, меня не привлекали. Малую Страну и Старый Город я оставил туристам, предпочтя Карлов Новый Город. Меня очаровала его верхняя часть, окрестности церквей Святой Екатерины, Святого Аполлинария и Святого Карла Великого, а также ни прежде, ни теперь не застроенные, обнесенные средневековой стеной склоны под Карловом, где еще совсем недавно паслись овцы и зрел виноград… А еще я всем сердцем привязался к тихим улочкам возле больницы, улочкам, по которым бродит смерть и почти всегда собирает тут свою жатву.
Не считая церквей, ратуши и нескольких подвалов жилых домов, куда трудненько было добраться, здесь и камня на камне не осталось после шагов «прогресса» времен императора Франца-Иосифа: все втоптало в землю «благоустройство» конца девятнадцатого века, называемое в художественной среде не иначе как кошмарным пражским холокостом. Я вынужден был ходить туда снова и снова, подгоняемый сочувствием к исчезнувшим домам и своеобразной ностальгией, влюбленностью в ушедшие времена, стать современником которых мне не довелось.
Постоянно углублявшийся интерес к Средневековью мало отражался на моих университетских успехах. Меня занимала повседневная жизнь горожан, занимали самые обыденные вещи – церковное причастие, воспитание детей, возможность путешествовать, покупка одежды и еды, отношения между соседями и житье под одной крышей с домашними животными. В хрониках я разыскивал свидетельства о том, что именно люди Средних веков полагали прекрасным, а что – отвратительным, как понимали они цель своего прихода в этот мир, как чувствовали себя в своем городе, на своей рыночной площади или улице, как жилось им в двухэтажных деревянных или каменных домах с остроугольными фронтонами, тонкими печными трубами и узкими, словно рукав, садиками.
Моя манера учиться никому не нравилась. Экзамены я сдавал плохо; я принадлежал к числу тех, кто изо всех сил пытается справиться с заданием, но, поскольку его интересы лежат в иной области, чувствует, как все валится у него из рук, и понимает, что не умеет объяснить свои промахи. Мне не удавалось удержать в памяти необходимые даты и события, на которые опирается историография, я не находил в этом смысла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
V
О, пускай я сравняюсь с ним силой в руках, чтобы день удержать, готовый рассыпаться в прах, ведь я еще не жил.
[Р. ВАЙНЕР]
О первых годах своей взрослой жизни, проведенных в университете, я вспоминаю с такой же неохотой, что и о детстве. На факультете я оказался на кафедре истории, всего лишь сдав приемные экзамены, которые были постыдно легкими. Столь гладкому поступлению наверняка способствовало мое прошлое рьяного стенгазетчика, но этим я свою совесть не отягощал; упоение успехом затмило все. Жалел я лишь о том, что поделиться радостью мне было не с кем.
Родители давно уже развелись. Отец переехал, он нашел работу где-то в другом месте и только изредка звонил нам по телефону. Впрочем, небольшие алименты он выплачивал исправно. На мой восемнадцатый день рождения я получил от него тысячу крон и письмо – ты, мол, уже взрослый, сам должен решить, будем ли мы общаться. Я плохо себе представлял, на какие темы мы могли бы разговаривать, и потому ничего не ответил. Сколько лет миновало с тех пор, как я в последний раз видел его?
Жизнь в общежитии была невыносимой. Мои соседи по комнате оказались юными гедонистами, совершенно не интересовавшимися учебой, которая, однако, давалась им без особого труда. Я не привык делить свою спальню с тремя посторонними людьми и мучился бессонницей. Их природная шумливость и радостная наивность бесили меня. Я менял комнату за комнатой, но нигде не мог обрести необходимый покой. Я не знал никого, кто, подобно мне, целеустремленно готовился бы ко всем семинарам, не пропускал ни единой лекции и по три ночи в неделю корпел над рекомендованной литературой. Так усердно не учился ни один человек, и я не уверен, что подобное прилежание вообще не было внове для университетских стен. Обряды посвящения новичков в студенты, дикие попойки в кабаках Старого Города, карательные экспедиции в еврейский район Йозефов, дуэли с солдатами городского гарнизона и любовные авантюры – вот о чем наиболее охотно повествуют хроники. Но нигде нет ни малейшего упоминания о людях, целиком отдававшихся учебе, готовых ради приобретения знаний отказаться от мира. Были такие или же я и впрямь стал первым?
Плодов радости от выполненной работы я не вкусил ни разу, продемонстрировать то, чему научился, мне не удавалось. Желая выделиться, я допускал глупейшие ошибки, читая подготовленные доклады, волновался из-за присутствия девушек – с каким наслаждением я прогнал бы их из аудитории! – и оттого запинался, не в силах воспроизвести элементарнейшие даты. Мои курсовые непременно заканчивались смелым выводом, который преподаватель разносил в пух и прах одним ударом. Впрочем, никому так и не удалось поколебать мою любовь к Средневековью, ибо она давно уже была сродни одержимости.
Со временем я все же заметил, что студенты разнятся между собой. Я поделил их на четыре основные группы: отличники, для которых учеба не представляет труда; бездельники, которые по доброй воле стремятся к исключению, но при этом до последнего не отказываются ни от одной из радостей жизни; лентяи, которые и пальцем не пошевельнут до самой сессии, однако во время экзаменов все же защищают свое право на место в университете; и наконец, привилегированные, которые, хотя и называются студентами, учебой манкируют, и это им сходит с рук. Круг интересов данных загадочных личностей, занимавших в общежитиях лучшие комнаты и регулярно ездивших стажироваться по обмену за границу, с головой выдавал их неразрывную связь с официальной государственной идеологией, и хотя эти студенты и называли себя историками или философами, их занятия не имели с наукой ничего общего.
Мое невезение как раз и объяснялось присутствием вокруг такого огромного количества студентов. Сами того не подозревая, они выселили меня из общежития. Пытаться заниматься, когда в коридоре происходят импровизированные хоккейные матчи или соревнования по пинг-понгу на сдвинутых вместе столах, мог только идеалист. Впрочем, я попробовал… я даже попросил общежитского старосту выгнать этих галдящих идиотов вон. Однако же ничего не изменилось. Разве что в столовой я как-то услышал свое новое прозвище: иезуит.
Тогда я снял жилье в спальном районе Просек – у своей дальней родственницы. Госпожа Фридова, одинокая пенсионерка, выделила мне в большой квартире самую маленькую комнатку с окном на север. Моя хозяйка была очень набожна – во всяком случае, твердила она об этом непрестанно. В первый же вечер похвасталась, что каждый день с утра до вечера повторяет «Отче наш» и не пропускает ни одной воскресной службы. Потом она говорила мне об этом не раз, возомнив отчего-то, что я составлю ей компанию. Но я сказал, что ходить в церковь надо уметь, а я не умею.
Поначалу ее болтовня утомляла меня, но со временем я привык. Привык и к неприветливому жилью, причем на удивление быстро. Я ждал, что окажусь в аду, в пекле, привычному мне по Болеславу, а попал всего лишь в пустыню. Подобно Симеону Столпнику, я тихо и неподвижно сидел у окна, глядя на улицу. Большую часть суток вокруг царило безлюдье: тысячи квартир – и ни единого признака жизни. Тишина бетонных стен казалась странной, но только здесь мне удавалось по-настоящему сосредоточиться. Единственным звуком, который издавали цементные соты, был стон – стон железной арматуры, остывавшей после жаркого лета. Больше уже никто и никогда не родится, думал я тогда, и по спине у меня бежал холодок. На этом свете, в этой цивилизации, в этом городе – нет! Тот, кто пока еще жив, потихоньку доживет свой век, и некому будет сменить его.
Дни и ночи напролет смотрел я на свою угловатую серую Гоби и гнал прочь мысль о том, что именно в двадцатом веке человек страстнее всего мечтал и страшнее всего ошибался. Но потом мысль эта переросла в убежденность.
В Болеслав я ездил редко, понятие «дом» лишилось смысла, я его больше не чувствовал. Я придумал развлечение, которое помогало мне скоротать бесконечные субботы и воскресенья, когда, измученный учебой, не знал, куда девать свободное время. Я бродил по северной границе города и с радостью – тем большей, что она была нечаянной, – обнаруживал всяческие животворные оазисы: рощу с заросшей каменоломней, бывшее стрельбище, обсерваторию, сооруженную астрономами-любителями, водонапорную башню, построенную как раз вовремя, чтобы не оказаться затронутой функционализмом, кладбище, к которому до сих пор ведет лишь проселочная дорога. Таких мест немного, но несколько раз они спасали меня от депрессии.
Однажды ясным ветреным днем, когда небо с редкими купами белых облачков сияло лазурью, я подался далеко, на самые Градчаны. Мне хотелось взглянуть с большой башни собора Святого Вита на те кварталы, что возникли в эпоху, когда строители жилых домов не брезговали еще понятием Красота. По этому случаю я вооружился биноклем и весь путь проделал пешком. На башню в тот день я так и не поднялся. Стояло бабье лето, теплынь была, точно в июле, и после двухчасовой прогулки мне требовался отдых в холодке под сенью собора. Я сел на скамью в дальней части главного нефа и принялся разглядывать иностранцев, которые с самодовольной тупостью бродили по храму прямо в кепках и панамах. Задранные кверху или опущенные вниз головы делали их похожими на сорок. Я сказал себе, что, подобно им, тоже чужой здесь, и, отринув их приземленность, поглядел на высокие церковные своды.
Передо мной было прошлое: каменные окружья обрамляли стекла с изумительными витражами, колонны переходили в нервюры, которые изгибались в покорных, однако же радостных поклонах и усердно подпирали потолок, чердак и крышу святыни. Они несли в себе смирение человека Средневековья, одинаково присущее священнику, воину или рабочему… И создатели соборов тоже не были исключением. Я поднял бинокль и нацелил его вверх и наискосок. Он немедленно превратился в детский калейдоскоп, я даже зажмурился от ослепительного сияния, целого моря отблесков и радужного многоцветья в высоких окнах, этих завораживающих толкователях дневного света, который вне церковных стен, как известно, всего лишь белый. Для начала меня заинтересовало окно в часовне Гроба Господня, на котором изображалось, как закладывали первый камень храма. Мне захотелось опуститься на колени, благодарность этой красоте внезапно запретила мне сидеть. Чтобы совсем уж не растрогаться, я перевел взгляд на окно Туновской часовни и увидел человека, боровшегося за свою жизнь. Он был одним из нас, его лицо имело и женские, и мужские черты… в том числе и мои. Я настолько хорошо узнал себя, что от ужаса сжался на скамье. Когда я отважился в третий раз взглянуть в свои увеличительные стекла, то увидел картину торжественную и жуткую одновременно. Страшный суд в окне поперечного нефа. И ясно услышал голос: спасайся, пока еще есть время. Меня охватила паника, и я отвел глаза и, не поднимаясь с молитвенной скамеечки, повернулся назад и посмотрел на ребра-нервюры, перекрещивающиеся, точно кости скелета; стоило протянуть руку – и я коснулся бы хрупкой бренности. Вывернув позвоночник, утонул взглядом в недрах розетты над западным порталом – и окаменел от страха. Передо мной открылось само начало – сотворение мира. Но сотворение это оказалось перевернутым. И это опрокинутое изображение, понял я вдруг, говорит о человеке куда больше, чем все книги мира.
Неделю за неделей я с биноклем в рюкзаке обходил пражские храмы, выбирая те, что были украшены самыми яркими витражами. Места, обласканные путеводителями, меня не привлекали. Малую Страну и Старый Город я оставил туристам, предпочтя Карлов Новый Город. Меня очаровала его верхняя часть, окрестности церквей Святой Екатерины, Святого Аполлинария и Святого Карла Великого, а также ни прежде, ни теперь не застроенные, обнесенные средневековой стеной склоны под Карловом, где еще совсем недавно паслись овцы и зрел виноград… А еще я всем сердцем привязался к тихим улочкам возле больницы, улочкам, по которым бродит смерть и почти всегда собирает тут свою жатву.
Не считая церквей, ратуши и нескольких подвалов жилых домов, куда трудненько было добраться, здесь и камня на камне не осталось после шагов «прогресса» времен императора Франца-Иосифа: все втоптало в землю «благоустройство» конца девятнадцатого века, называемое в художественной среде не иначе как кошмарным пражским холокостом. Я вынужден был ходить туда снова и снова, подгоняемый сочувствием к исчезнувшим домам и своеобразной ностальгией, влюбленностью в ушедшие времена, стать современником которых мне не довелось.
Постоянно углублявшийся интерес к Средневековью мало отражался на моих университетских успехах. Меня занимала повседневная жизнь горожан, занимали самые обыденные вещи – церковное причастие, воспитание детей, возможность путешествовать, покупка одежды и еды, отношения между соседями и житье под одной крышей с домашними животными. В хрониках я разыскивал свидетельства о том, что именно люди Средних веков полагали прекрасным, а что – отвратительным, как понимали они цель своего прихода в этот мир, как чувствовали себя в своем городе, на своей рыночной площади или улице, как жилось им в двухэтажных деревянных или каменных домах с остроугольными фронтонами, тонкими печными трубами и узкими, словно рукав, садиками.
Моя манера учиться никому не нравилась. Экзамены я сдавал плохо; я принадлежал к числу тех, кто изо всех сил пытается справиться с заданием, но, поскольку его интересы лежат в иной области, чувствует, как все валится у него из рук, и понимает, что не умеет объяснить свои промахи. Мне не удавалось удержать в памяти необходимые даты и события, на которые опирается историография, я не находил в этом смысла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48