– В вашу честь, – Гмюнд оторвал меня от размышлений и, протянув мне правую руку, левой широким жестом обвел помещение. Он поднялся с кушетки, на которой прежде сидел, читая английскую газету, и тут же занял собой едва ли не половину комнаты. (Только не подумайте, пожалуйста, будто гостиная была невелика.) Рыцарь из Любека был облачен в темно-зеленую рубашку без галстука и с расстегнутым воротом, коричневый вельветовый пиджак и черные брюки в тонкую серую полоску. На ногах – удобные мокасины, в руке – наполовину выкуренная сигара. Он несколько напоминал Уинстона Черчилля – правда, с бородой и усами.
Он пригласил меня сесть, а Прунслику сказал, что тот ему пока не нужен. Коротышка прикинулся, что не слышит, и устроился на подоконнике между горшками буйно цветущих тубероз. Когда вошел официант с блюдами, полными закусок, и графином розового вина, он заказал себе бренди.
На подносе оказались свежие, почти горячие, булочки, шар холодного масла величиной с кулак, мясное ассорти (в том числе куски ростбифа, свернутые наподобие розовых бутонов), сыры – твердый желтый, мягкий белый и еще один, слегка расплывшийся и, судя по запаху, то ли французский, то ли швейцарский… авокадо, хрен, фаршированные оливки, маринованные огурцы, сушеные сливы и вдобавок тот самый колючий плод, который ел тогда в больнице Загир и который рыцарь сейчас особо рекомендовал моему вниманию, назвав его иностранным словом «дуриан».
Я выбирал, что бы положить на тарелку, а Гмюнд внимательно следил за мной. Ощущал я на себе и взгляд его товарища. Я взял кусок твердого сыра и оливку и уселся с этой добычей на диван. Прунслик расхохотался на своем широком подоконнике и что-то бросил Гмюнду – это оказалась мелкая монета, которую великан с поразительной ловкостью поймал и сунул в карман. Он тоже отчего-то развеселился. Я не знал, как мне поступить – присоединиться к их веселью или не обращать на него внимания и заниматься своим ужином.
– Извините, – сказал Гмюнд, – вы наверняка уже поняли, что мы заключили пари. Раймонд уверял, что из церкви вы вернетесь очень голодным и наброситесь на мясо. Я же полагал иначе: хотя вы и будете мечтать о мясе, вы все-таки выберете что-нибудь более скромное.
– Я кажусь вам скромным?
– Да. Вы застенчивы от природы, а ваше воспитание еще усилило эту черту; вас всегда надо усердно потчевать. В общем, ешьте и пейте, причем именно то, что вам нравится. А может, вы предпочли бы что-то другое? Я могу заказать для вас рыбу в ресторане на набережной, они там отлично готовят форель, я часто к ним захаживаю. Не стесняйтесь, в этой гостинице любят угождать.
– Меня совершенно устраивает то, что стоит на столе, просто я не привык к такой еде. – Я глотнул из бокала, чтобы набраться храбрости, а потом положил себе на тарелку кусочки курицы в укропном соусе и тонкие ломтики мяса. Набив полный рот, я вдруг осознал, как некрасиво это выглядит: точь-в-точь бедный родственник в гостях у разбогатевшего кузена. Я заставил себя жевать помедленнее. В глазах хозяина заиграли изумрудные искорки. Инстинкт подсказал мне, что он прекрасно понимает, что творится в моей душе.
– Я понимаю вас, Кветослав, – сказал он тихо. – Когда-то я тоже был стеснительным. Мне стоило большого труда изменить хотя бы свое поведение, ибо натуру изменить невозможно. Но я предлагаю поговорить как раз о вас, потому что обо мне вы узнали уже достаточно.
– Пожалуй, я ничего вам не расскажу, – заметил я. – Ведь подобные предложения, как и прямые вопросы, всегда ставят меня в тупик. Я бы даже не знал, с чего начать. – Он так взволновал меня, что я сунул в рот половину булочки и, жуя, вынужден был приставить к подбородку ладонь. От напряжения у меня выступили слезы.
Гмюнд тактично заглянул в газету, лежавшую на столике, и потянулся за спичками, чтобы зажечь потухшую сигару. Затем, опустив глаза, он произнес:
– Начните с чего хотите. Например, с того старика, с которым вы были вчера в пивной. – Булочка застряла у меня в горле. – Раймонд видел вас там, когда случайно проходил мимо, – пояснил он, якобы не замечая моего волнения.
– Матиаш, Кониаш, хороша парочка, – насмешливо фыркнули на подоконнике.
Гмюнд снисходительно улыбнулся и сказал:
– Не обращайте на него внимания. Он сирота и ревнует меня ко всем моим друзьям.
Прунслик спихнул на пол горшок с туберозой, и тот разбился. Гмюнд не отреагировал, и тогда он разбил еще один.
Наступило долгое и совершенно невыносимое молчание. Наконец я неуверенно заговорил. Начал с Нетршеска. О мучительных минутах, пережитых у него дома, я упоминать не стал, вместо этого повел рассказ о своем любимом гимназическом преподавателе, об объединяющей нас страсти к истории и похвалах, которые от него получал, о своих знаменитых «стенгазетах в картинках». Не помню уже, каким образом от Нетршеска я перешел к рассказу о своих родителях, но мой голос задрожал, так что пришлось даже приложить усилия, чтобы не начать заикаться. Когда я ненадолго умолк, Прунслик, по-прежнему сидевший на окне и придерживавший на колене рюмку с бренди, выпалил: – Aber wo hatten Sie Ihr Herz verloren?
– Что? – переспросил я. – Мое сердце? Где я его оставил – вы, очевидно, имеете в виду, в каком краю…
– Я имею в виду – у какой бабы? – проворчал синеглазый.
Гмюнд повернулся в его сторону. Он ничего не сказал, но его взгляд был, наверное, полон укоризны, потому что коротышка воздержался от дальнейших замечаний и занялся странной игрой: закрыв глаза, он водрузил себе на голову стакан и извлек из кармана три крохотных мячика – синий, зеленый и красный. Затем, не открывая глаз, он принялся жонглировать ими левой рукой, а правый указательный палец засунул в нос. Я понял, что он обиделся.
Гмюнд виновато пожал плечами.
– Раймонд несколько прямолинеен. Он надеялся услышать о ваших девушках, о тех, с которыми вы дружили в гимназии. Его это очень интересует, сам-то он не пользуется успехом у слабого пола. Когда мы с ним были в больнице, он поговорил на эту тему с Загиром. Вот уж кто не скрывает своих побед.
В его голосе было что-то успокаивающее, внезапно мое недоверие бесследно испарилось. Сам себе удивляясь, я сказал:
– Да тут и говорить не о чем. Правда, меня несколько раз угораздило влюбиться, но я непременно выбирал не ту, что следовало бы. Вдобавок я так стеснялся своего имени, что это мешало мне с кем-нибудь сблизиться.
– Вы очень страдали из-за своего имени? Оно у вас действительно редкое. Послушайте, а вы никогда не думали, что оно-то и является причиной всех ваших несчастий?
– Не знаю. Возможно. Понимаете, меня всегда страшно раздражало, что с этим ничего нельзя поделать. Дали тебе имя – и все, оно к тебе уже пришито.
– Да, это похоже на то, как если бы вы родились в эпоху, которую постепенно начинаете ненавидеть. Она тоже пришита к человеку, и ее нельзя отпороть, так что вам остается лишь грезить о тех временах, которые давно миновали, или о тех, что когда-нибудь наступят.
– Верно. Это столь же страшно.
– Скажите, а вы никогда не мечтали о женитьбе? О детях?
– Скорее всего, я только утвердился бы во мнении, что ни на что не гожусь. А может, я просто еще не встретил подходящую девушку.
– Вот что я вам посоветую: не спешите. Во всяком случае, пока вы работаете на меня, старайтесь не слишком часто думать о женщинах.
– Почему?
– Вас бы это отвлекало. Вам предстоит узнать массу интересных вещей, причем некоторые из них столь удивительны, что мне не хотелось бы, чтобы вы, пускай даже ненароком, проговорились о них кому-нибудь. Женщины очень любопытны, но они не умеют слушать. Сейчас я расскажу вам, что произошло со мной вчера – это было совершенно невероятно, и все же я убежден, что моя жена, если бы таковая имелась, равнодушно отмахнулась бы от этой истории.
– Но бывают же исключения! И вообще, господин рыцарь, неужели вы и впрямь женоненавистник? Я прекрасно видел, как смотрела на вас Розета. Да я почитал бы себя счастливцем, если бы удостоился такого взгляда.
– И как же она смотрела?
– Восхищенно. Преданно. Она просто глаз с вас не сводила.
– Правда? А я и не заметил. Очень мило с ее стороны. Пожалуй, надо за ней поухаживать. – И он сухо рассмеялся.
Мне тут же захотелось одернуть этого пресыщенного джентльмена, которого ничем нельзя удивить, и, не выбирая слов, дать ему понять, что некоторые мужчины за одну только улыбку такой девушки, как Розета, отдали бы десять, если не больше, лет жизни. Но я промолчал, удивляясь тому, как колотится мое сердце.
Гмюнд окинул меня пытливым взглядом. Он явно читал мои мысли. Налив мне еще вина, он сказал:
– Успокойтесь. Пора бы вам привыкнуть, что люди не всегда говорят серьезно. Вы, как я вижу, искренни истинно по-рыцарски. Но надо учиться отыскивать в словах скрытый смысл. Ведь, согласитесь, сказанное мной вы не раз подвергали сомнению?
Я вспомнил о том, что рассказывал мне по дороге о Гмюнде Прунслик. Глянул в сторону окна. Мне показалось, что уродец, скрючившись на подоконнике, уснул. Я устремил на Гмюнда твердый взгляд и покачал головой.
– Не подвергали?! Какая честь для меня. Однако же, если вас все-таки что-нибудь удивит, выкладывайте, не стесняйтесь. Обожаю споры.
Но пора вернуться ко вчерашнему происшествию. Я отдал в чистку пару костюмов и плащ, без которого чувствую себя голым. Каждый вечер я хожу на прогулку, вот и вчера тоже вышел побродить. Весь день я был точно не в своей тарелке, я вообще не люблю воскресений, а вчерашнее выдалось особо тревожным. Понимаете, у меня было предчувствие… странное и неприятное ощущение, что вам что-то угрожает; нет, не жизни вашей и не здоровью, но тем не менее это «что-то» было для вас опасным – опасным для вашей души. С приближением вечера тревога усилилась и в конце концов выгнала меня на улицу, несмотря на сырую погоду.
Плаща у меня не было, и потому я решил только пройтись вокруг площади и сразу вернуться. Она отсюда совсем недалеко, в нескольких сотнях метров. Дело было вскоре после ужина, примерно в половине восьмого. Я часто хожу этим маршрутом, прогулки по Скотному рынку не раздражают, красивые места можно узнать даже с закрытыми глазами – натянув рукавицы времени, вы встретитесь с теми, кто жил здесь до вас. Бондарь Якуб Кухта, Якуб Кацирж, торговка рыбой Димута, Якуб Пастушка, Михал Грбек, Френцлин из Каменица, кожевенник Ржегак, торговец железом Микулаш, Петр Коловрат; горсточка здешних обитателей из четырнадцатого века, почтенных домовладельцев. Кто не мечтает о встрече с ними?
Однако вернемся к этому удивительному вечеру. Машин на улицах было совсем немного, фонари отбрасывали желтоватые блики, дул влажный северный ветер, который немедленно пробрал меня до костей – он был неприятнее февральского мороза. Ветер этот избавил меня от ощущения, что с вами что-то случилось, но зато принес с собой некое видение.
К площади я поднимался по Рессловой улице, мимо храма Кирилла и Мефодия. Как ни странно, по дороге мне несколько раз слышался цокот копыт, он был то слабее, то громче, а иногда я резко оборачивался в испуге, ожидая увидеть совсем рядом конный экипаж для туристов, который даже и в осенний вечер совершает дежурный круг почета по пражским достопримечательностям. Но улица, если не считать двух-трех автомобилей, была пуста. Потом все затихло, что показалось мне еще более странным, ибо было совсем не поздно. В парк я попал по подземному переходу и сразу взял немного влево, чтобы перейти через газон и очутиться у ратуши. И тут я заметил возле Святого Игнатия огни, не похожие на свет уличных фонарей: крохотные оранжевые огоньки, те, что дрожат от холода, трепещут от сквозняка, еле заметно подмигивают тем, кто смотрит на них. Свечи. Я подошел поближе, уверенный, что в парке проходит панихида, может, какие-то люди собрались здесь в память о событиях восемьдесят девятого года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48