А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 


Чувствую, как она начинает волноваться.
– Из-за тебя был посажен ее сын. Она потребовала у меня денег. Она не прочь была поговорить о тебе и одолжить мне несколько фотографий, но за деньги. Я отправил ее подальше.
Отпиваю глоток сливянки и продолжаю допрос. Говорю с ней о ее первом муже.
– Он тоже просил денег. Я отказал, тем не менее он оказался разговорчивее твоей сестрицы. Когда ему говорят о тебе, он морщится. При одном твоем имени его глаза мутнеют. Он постоянно повторяет, что еще хорошо отделался. Кажется, ты хотела отправить его в психушку. Его новая жена рассказывает, что после развода ты проводила ночи напролет в своей машине внизу. Ты вдребезги разбила фары у машины выстрелом из ружья. Ты так ревнива, Матильда?
Никакой реакции. Я отвечаю за нее:
– Черт те что! Это просто злобные, завистливые людишки! Уже через три года после свадьбы он начал волочиться за девками. Пять раз мы расставались и пять раз вновь сходились. Я даже не потребовала денег после нашего развода, так он мне осточертел! Хотя сначала он был славным парнем.
– Однажды он мне поклялся, что проснулся на балконе. В то время вы жили на третьем этаже. Он уже перешагивал через перила, когда пришел в себя. Он считает, что это ты внушила ему мысль о самоубийстве, завладев его рассудком.
– Глупости!
– После этой истории, примерно в 1965–1966 годах, ты познакомилась с Эмилем?
Я достаю протокол за протоколом, как настоящий судья, холодный и беспристрастный, Матильда знает, что ей нечего меня бояться. В худшем случае, это хорошая тренировка перед настоящим процессом.
– Почему ты потребовала эксгумации трупа своей дочери? – грубо спрашиваю ее где-то около трех часов утра.
Коварный удар.
– Ты помнишь день, когда ты получила это? Может, это тебе послал господь Бог?
Протягиваю ей длинное письмо, якобы написанное ее дочерью. Раздергиваю полотнища штор. Вспышки молний рассекают небо. Рокот настоящей бури. Голос маленькой девочки рассказывает мне дальше:
– Ты не должен смеяться над смертью. Как ты можешь говорить, что смерть – это конец жизни? Наша душа продолжает странствовать. Все письма, которые эти мерзкие полицейские изъяли, пришли мне из тьмы.
Буря становится все неистовее. Дождь барабанит изо всей силы по ставням.
– Надо бы закрыть окно, тебе замочит всю мебель, – говорит голос.
Отправляюсь в спальню. Окно распахнуло. Закрываю двери и ставни в кабинете. Не хочу встречать этот день.
– Начнем сначала. Ты помнишь, в то утро 22-го шел такой же дождь. Ты завела будильник на три часа утра. Твоя хозяйка слышала его. Я встречался с ней, она очень мила.
– Как же, да она просто завистница, – говорит голос, который идет из моего рта.
– Зачем ты ей сказала, что ты преподаватель философии?
– Просто так, чтобы пошутить.
– Не понимаю, зачем ты постоянно придумываешь себе вымышленные имена?
– Меня это забавляет. Люди так любопытны. В основном из-за денег. И потом, скажу тебе по секрету, мне никогда не нравилось мое имя.
Я уже не владею ситуацией. Слова вырываются сами. Пусть так и будет. Я – Матильда, я ощущаю то же, что и она. Ненависть. Схожу с ума, я заключена в этой камере уже пять лет. Озверевшая, в клетке. Мое тело дрябнет, покрывается плесенью. Я не моюсь, а только споласкиваю свою бренную плоть. Я – старуха, они состарили меня. Они крали каждый день, понемногу, всю радость, которая жила во мне. Когда-то я была молодой, нежной и красивой. Эти самцы все забрали. Высосана. И Эмиль такой же. Тюрьма – ничто по сравнению с той болью, которую я вынесла из-за него. То, что говорит судья, меня не волнует. А мои адвокаты? Шайка бездарностей и ничтожных засранцев. Свора. Мир – просто огромная помойка, где копошатся типы вроде тебя. Ты, как вампир, тянешь из меня душу, но ты дорого поплатишься за это. Может, я и совершила какие-то ошибки в своей жизни, но я всегда была искренна. Я никого никогда не предавала. Сейчас я просто хочу выйти отсюда, обнять Терезу, посадить цветы на могиле своих детей. А остальное совсем неважно.
Иногда мой разум берет верх, и мне удается задавать ей вопросы. Но в целом Матильда делает со мной все, что хочет. Я не сплю, попиваю свою настойку. Опускаюсь все ниже и ниже. Она, вероятно, чувствует, что я не принадлежу ей полностью, я ощущаю, как она напряжена. Когда я смотрю на ее портрет над «Минителем», то вижу – она хохочет. Она носит чулки, как моя бабушка когда-то. Чулки, а не колготки. Телесного цвета, они кончаются где-то на верху бедер. Такие же висят в саду. Матильда их носит с подвязками. Кожа над ними белая, слегка голубоватая и дряблая. Я угадываю маленькие жилки. Эмиль, должно быть, часто раздвигал эти ноги и слышал ее смех. У нее такие же чулки, как у моей бабушки. Точно такие. У Матильды более продолговатое лицо. Короче и темнее волосы. Слышу, как она кричит мне что-то. Прислушиваюсь.
– Причешись!
Она бежит за мной со щеткой в руках и вопит:
– Ты дождешься когда-нибудь, что я их подстригу.
Со мной говорит уже не Матильда, а моя бабушка. Я даю поймать себя. Как всегда. Просто, чтобы доставить ей удовольствие. Она с силой погружает щетку в мою шевелюру. Мы в коридоре рядом с кухней. В золоченой рамке восседает бородач лет тридцати, одетый в красное одеяние, с нимбом над головой.
– Но, бабуля, я думал, ты умерла.
Она смеется:
– Да, я умерла. Ты разве не помнишь? Тот поцелуй…
Я прекрасно помню. Мне было двенадцать лет. Бабушку забрали из больницы, чтобы похоронить дома. Мать одела ее во все черное. Она лежит в спальне, внизу. Я боюсь выйти из своей комнаты. Отец барабанит в дверь:
– Иди посмотри, сейчас закроют гроб!
– Я не хочу, папа!
– Выходи сейчас же, или я сломаю дверь…
Вступает мать:
– Послушайся отца, иди посмотри на бабушку.
– Мама, я боюсь.
– Малыш, не серди отца. Ты знаешь, чем это кончится?
Плевать мне на их оплеухи. Я так и стою, прижавшись ухом к двери. Слышу, как они разговаривают. Стариковские истории, деньги, кюре, похоронные заботы. А затем – тишина. Выхожу, хочу убежать наверх, но отец хватает меня за руку. Он тащит меня в спальню.
– Папа, нет!
Я не плачу. Мы одни в комнате. Он, ты и я. Несет меня к гробу. Он не сделал бы этого, если бы мать была рядом. Опускает мою голову к тебе. Я должен тебя поцеловать, пока не закрыли гроб.
– Так она попадет прямо в рай, – говорит отец.
Ты понимаешь, я очень хочу, чтобы ты попала прямо в рай, но я не хочу целовать. Я зажмуривал глаза, сжимал губы. Отец кричал. А потом я увидел тебя совсем близко. И я плюнул. Он подумал, что я поцеловал. Но мы-то знаем, что я плюнул. Он не должен был принуждать меня, бабуля. У тебя было худое желтое лицо. Они сняли с тебя твой платок, чтобы было представительней, убрали твой серый передник и боты с круглыми носками.
Я ходил с отцом в госпиталь, чтобы опознать твое тело… Я не узнал тебя, бабуля. Санитарка в очках и белых сабо открыла дверь холодильника. Вытянули носилки, и ты появилась, головой вперед. Они привязали челюсть полотенцем.
– Иначе она падает, – объяснила санитарка в очках.
Ты была такая худая. От тебя шел пар из-за разницы температур. Это было летом.
Я плачу:
– Не сердись, бабушка, я был маленьким. Она не слышит меня.
– Я смотрю, у тебя хорошая квартира. У тебя нет жены? – спрашивает бабушка.
– Нет, она ушла.
– Ты пишешь книгу?
– Да, пытаюсь.
– Ты не видел деда? Я не видела его уже лет десять.
– Нет.
Последний раз я видел своего деда в морге госпиталя Сен-Барнабе. Впервые я видел труп после похорон бабушки. Я хотел прикоснуться к нему. Его звали Луиджи. Я никого не любил так, как его. Это был весельчак, лучший из людей. По воскресеньям он пел итальянские мелодии. Он очень любил аккордеон и граппу. И часто говорил, что граппа ему прочищает артерии. Это было шесть лет назад, я был в то время как ребенок. Рак печени. В тот день палило солнце. Сестра дала мне ключ от морга. Впервые я прикасался к смерти руками. Я осторожно провел указательным пальцем по щеке. Как будто хотел вытереть слезу. Я лишь слегка коснулся. Не смел прикоснуться по-настоящему и тут же отдернул руку. Лицо было холодное и твердое, как из мрамора. Я выскочил на улицу. Примерно час сидел, не шевелясь, на скамейке. Солнце палило сверху, а я так и не мог согреться. Мне было холодно. Так холодно, как будто палец передал мне весь холод.
Слышу музыку. Аккордеон.
– Это, наверное, он, – говорит бабушка.
Смеясь, входит он, в своих старых коричневых вельветовых брюках, с транзистором, со сложенной газетой, в клеенчатой кепке:
– Привет, малыш, все возишься со своими бумагами?
– Да, деда.
– Ты был не совсем в форме, когда мы виделись в последний раз.
– Да и ты тоже.
Он подхватывает бабушку под руку, и они начинают танцевать. Он говорит мне:
– Кончай работать, пойдем с нами.
Бабушка не желает больше танцевать, она говорит:
– Перестань, Луи, будь посерьезней. Надо поговорить с малышом.
Сейчас они на танцевальной площадке в каком-то праздничном зале. Вдоль стен выстроены девицы. Толстухи с огромными грудями, выпирающими из-под блузок. Танцует еще пара. Женщина прячется за руку мужчины. Я его знаю. Это Этьен, женщина называет его Эмиль. Она смеется и жестом приглашает меня последовать за ними. Дедушка с бабушкой тоже зовут меня. Точно таким жестом, когда я учился ходить:
– Иди, иди, поднимайся.
Женщина выглядывает из-за плеча Этьена. Матильда. Этьен говорит:
– А сейчас меняем кавалеров. Здесь есть одна женщина. Иди, потанцуй с ней. Она ничего. Бросай книгу.
Матильда протягивает мне свои белые руки. Я сопротивляюсь, но музыка увлекает меня. Поднимаюсь. Бегу к ней, перебирая маленькими детскими ножками.
Прихожу в себя на полу. Кричу.
Стул в кабинете опрокинут. Я упал на пораненную руку. Ищу Матильду, деда и остальных. Никого. Только тип, растянувшийся во весь рост на полу кабинета. Посреди разбросанных протоколов. В ногах полупустая бутылка сливянки. Слышу, как стучат в дверь. Спрашиваю себя, во сне это или наяву. Плетусь к двери, открываю. Мадам Безар – бигуди, озабоченное лицо. Готов расцеловать ее от радости.
– Как дела? Я слышала, вы кричали. Я подумала, у вас опять драка.
– Все в порядке. Я просто ударился рукой, падая с кресла.
Демонстрирую ей свою руку. Кажется, снова повредил запястье.
– Вы обедали сегодня? У вас все еще больной вид. У меня есть тушеный кролик. Хотите?
XX
Врач снова наложил мне гипс и прописал общеукрепляющее. И пятнадцать дней на растяжку:
– Как минимум, и прекратите, наконец, играть в футбол!
Должен же я был придумать какую-нибудь историю. Я плохо представлял себе, как я объясню, что Матильда уронила меня с кресла. Он бы спросил:
– Кто такая Матильда?
А я бы ответил:
– Призрак.
Он бы, конечно, решил, что я смеюсь над ним.
В баре «Тамтам» пусто. Я надеялся встретить там Вернера. Я потягивал аперитив, когда вошел он, шатающийся и жутко удрученный. Мы усаживаемся в стороне. Его мать вот уже второй раз за этот месяц выпила флакон одеколона. Он был вынужден положить ее в больницу. Джамила приносит ему анисовую и исчезает, предоставив мне поднимать его настроение. Совсем не в ее обычае. Он залпом выпивает дозу. Тут же появляется Джамила и наливает вторую.
– Ты не мог поступить иначе, – говорю ему.
Но он не обращает внимания:
– Я все спрятал в доме, каждое утро читал ей мораль, я даже приводил подружек для нее, чтобы она не чувствовала себя одинокой, но ничего не поделаешь, она совсем опустилась. Когда я вернулся домой, везде горел свет, даже в саду. Она валялась на полу в ванной комнате, без сознания, ее вырвало, она едва дышала.
Протирая стаканы, приближается Джамила, с ней Жан-Луи. Лица их полны нежности и сочувствия, как у истинных католиков. Взгляды посетителей прикованы к нам. Подходят Берже и Ришар, с фальшивым сочувствием протягивая руки к рыдающему мужчине.
– Отстаньте! – кричу им с ненавистью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23