Он перестал быть для нее тем человеком, в которого она влюбилась. Она чувствовала, что совсем его не знает. Они поссорились в поезде по дороге во Флоренцию, и она с ним порвала. Но оказалось, что она уже беременна. В последний раз она позвонила мне и сказала, что решила делать аборт. Сестра убедила ее, посоветовав не разменивать свою свободу, не ломать себе жизнь, подумать головой. В конце концов, чего ради она убежала из дому? Акико с ней согласилась. Это был бы единственно возможный здравый поступок, но она так горевала! Кажется, ее сестра рассказала обо всем их матери — о том, чтобы дать знать отцу, не могло быть и речи. Мать сказала, что Акико должна быстро избавиться от ребенка и вернуться домой. Пока никто ничего не знает, вреда от этого нет, и она еще молода и сможет найти хорошую партию. Хорошую — значит выгодную. «Когда это произошло, вы помните?» — спросил я. — «Да, помню. Она позвонила мне восьмого мая и должна была идти в больницу на следующий день, когда я улетал в Токио. Я жалею, что мне пришлось улететь. Она так страдала, была просто в отчаянии. Слезы не давали ей говорить, и она еще извинялась, что позвонила мне в таком состоянии. Знаете, некоторые идут на аборт без особых раздумий, но если любишь отца ребенка...» — Гварначча покрутил головой, будто ему жал воротник. — Тот парень сказал мне: «Если бы вы увидели их вместе, вы бы поняли. Однажды они приезжали к нам в гости на пару дней. Не знаю, как лучше выразиться...вокруг них все словно светилось. Это почувствовали все, кто их видел. Даже Марио из траттории внизу. Он принес для них бутылку спуманте, чтоб они выпили за любовь: «Agli innamorati!»... Думаю, они выпили всего по глотку, не более. Они были пьяны друг другом и так невинны, как пара младенцев». — Я уверен, что его тревога была неподдельной, капитан. Когда я рассказал ему, что с ней случилось, он был поражен и возмутился: «Вы, конечно, не думаете, что это Энци?..» — «Не знаю». — «Когда я вернулся из Токио, он меня здесь поджидал. Марио, у которого траттория внизу, сказал, что он болтался тут целыми днями, все ждал. Я отдаю Марио вторые ключи, и он знал, когда я вернусь. Если бы вы видели, на что он стал похож...» — «Я видел». — «Ах да, конечно. Так или иначе, Марио беспокоился. Он сказал: «Я не стану скрывать, что он меня напугал. Спрашивал, не было ли тут его малышки. Я-то, конечно, ее видел, но ответил, что нет. У парня вид сумасшедшего. Это не мое дело, но если между тобой и его японской подружкой что-то есть, то тебе лучше поостеречься». Я ответил, что между нами ничего нет и что он огорчен, потому что она его бросила, вот и все. «Все равно, будь осторожен, — сказал он, — потому что мне в свое время такое уже приходилось видеть, и этот парень задумал недоброе». Что ж, он оказался прав. Когда на следующее утро я открыл дверь Энцо, то сомневаться уже не приходилось. У него было белое лицо с горящими глазами. Он сказал: «Я знаю, что она здесь была. Больше идти ей некуда. Она ведь приходила, да?» Он выглядел ужасно. Я предложил ему войти, сесть и попытаться успокоиться. Я говорил, что, когда она оправится после аборта, у них будет время все обдумать. Я сказал: как бы плохо сейчас ни было, это еще не конец света. Она испугалась, разве непонятно? Она почувствовала себя в западне. Но она тебя любит, я уверен, сказал я. В конце концов она тебе поверит, только не волнуйся. Вы поженитесь. У вас будут другие дети. Проходи, я приготовлю тебе кофе или что-нибудь еще, настаивал я.
Но он отказался. Мне кажется, он даже не слушал, что я ему говорю. Он только и сказал: «Она меня, наверное, возненавидела». Вспоминая лицо, какое было у него тогда, я не удивляюсь, что он покончил с собой. Когда он уходил, то шел как лунатик. Он не мог с ней этого сделать. Он не мог, правда?»
Инспектор замолчал, глядя на капитана Маэстренжело и желая, чтобы тот понял. Но он сам был как лунатик и не мог ничего объяснить.
— Они бы справились. Они были так молоды и нуждались в помощи! Она уехала за тридевять земель от дома, и Тошимицу был ее единственным другом, с которым она могла поговорить. Он не мог дать ей совет, но они хотя бы могли общаться на своем родном языке, верно? И он прав, говоря, что понимает, откуда она вырвалась. Ни Эспозито, ни его мать не понимали. Мир изменился так стремительно! Мы не способны помочь своим детям, вот какая беда. Такие молодые... С возрастом, когда мы остепеняемся, мы узнаем, что нам под силу, а что нет, и неприятности переносим легче... Его лицо раскололось надвое ровно посередине... Тяжело будет это забыть. И все же жизнь продолжается...
— Гварначча, — перебил капитан, — вам не кажется, что вам следует выспаться, чтобы прояснилось в голове?
— Нет. Он рассказал мне, как Акико и Энцо познакомились. Мне хотелось знать, потому что они жили в таких разных мирах. Оказывается, веселая компания курсантов сержантской школы отправилась как-то на открытие японского ресторана, но раз там у них есть и итальянская кухня, то многим изменило мужество, и они заказали пасту. Один или двое, в том числе и Эспозито, решились все-таки попробовать какие-то японские блюда. Акико сидела за соседним столиком, отмечая свой день рождения с Иссино. Поскольку она хорошо говорила по-итальянски, владелец ресторана попросил ее помочь.
Она пыталась научить их есть палочками. Начала показывать ему, как их нужно держать, но он был безнадежен, и они оба смеялись. Она положила свою ладонь на его руку, чтобы направлять ее. Они перестали смеяться. Он взглянул на нее. Вот и все.
Этот парень рассказал мне, как изменилась Акико: «Она не была сентиментальна и, если влюблялась раньше, то никогда об этом не упоминала. Но теперь, сказала она, теперь — все по-другому».
Я уверен, что если бы не та поездка в Неаполь, все обошлось бы. В конце концов, он не жил дома, он служил в армии. Они бы устроили свою собственную жизнь.
Инспектор обращался даже не к Маэстренжело, он словно говорил для самого себя.
— Мне показалось, — продолжал Гварначча, — что он принимает историю Акико, историю их отношений, очень близко к сердцу, и я не ошибся. Его девушка, которой он меня представил в траттории, прежде чем мы поднялись к нему в квартиру, чтобы поговорить, — американка, и они сейчас на грани разрыва, потому что она хочет, чтобы они поехали жить в Калифорнию, когда она доучится здесь, в Италии, а ему больше хочется остаться и работать в Риме. Я попытался переубедить его, но напрасно. Он сказал: «Пока человек влюблен, он живет в каком-то вакууме. Я вот считал, что нашел себе идеальную пару, но как только начались разговоры о браке, вдруг выяснилось, что речь идет вовсе не о нас двоих».
Капитан поднялся и зашагал по кабинету. Инспектор, чувства которого обострились из-за усталости и переживаний, ощутил его беспокойство и осознал его причину. Снова, как в Риме, он стал убеждать:
— Все должно было сложиться иначе. Все сложилось бы иначе. Они бы договорились. Они бы нашли выход. Если люди любят друг друга, то они преодолеют все трудности.
Он услышал, как капитан у него за спиной остановился, затем вернулся к столу. Нажал на звонок.
— Смерть преодолеть невозможно. Я попрошу принести для вас кофе. Потом вы уйдете домой.
Тереза попыталась отправить его прямиком в постель, но он не пошел. Он не признался ей, что боится уснуть, потому что уверен: во сне к нему снова вернется кошмар. Но еще хуже другое: просыпаться опять придется с мыслью, что весь этот кошмар случился наяву, за исключением той его части, где Эспозито идет рядом с ним, живой, здоровый и спокойный. Позже ему все равно придется смотреть этот сон и просыпаться в ужасе, но Тереза, по крайней мере, будет рядом. Он не станет засыпать один, если можно этого избежать. Пристально взглянув ему в лицо, Тереза не стала спорить.
— Салва, передай это дело Лоренцини. Ты сейчас никуда не годишься. И возвращайся пораньше. Я накормлю тебя обедом, а потом ты посмотришь новости и вздремнешь часок на диване.
Он ничего не ответил, только посмотрел на нее с безмолвной мольбой.
— Я обещала Тото укоротить ему джинсы, так что ты составишь мне компанию. А теперь иди прими душ и надевай форму, а то ты прямо сам на себя не похож.
Надев форму и снова обретя сходство с собой, инспектор отправился на службу и занялся разбором бумаг, за каковым занятием его застал Лоренцини, явившийся, чтобы помочь шефу завершить «это дело».
Лоренцини, войдя и усевшись, потребовал информации о подробностях самоубийства. Он ничего не услышал. И не брезгливость или душевное потрясение инспектора были тому виной. Просто он не мог сейчас ни на что отвлекаться. Он не знал, как он доберется туда, куда собирался, знал только, что добраться необходимо и что времени осталось мало.
Потребовалась помощь Лоренцини.
— То есть вы отказываетесь верить — даже после того, как он покончил с собой, — что он лгал о болезни своей матери и пытался скрыться?
— Я не вижу смысла в том, чтобы верить или не верить.
— А как же факты этого дела? В них вы тоже не видите смысла?
— Факты очень важны, но трактовать их можно по-разному... Теперь мне известна еще одна дата, кроме двадцать первого мая, когда Перуцци видел ее в последний раз. Девятое мая. По словам ее друга Тошимицу, в это день она была записана на аборт.
— Значит, надо проверить больницы. Записи у них остались, даже если она не явилась.
— Да. Она не могла пойти на это, потому что любила его. Что она, наверное, пережила между девятым и двадцать первым мая... У меня мало времени. Я хочу во всем разобраться до похорон. Для его матери это ужасный удар. Потеря единственного сына, самоубийство, обвинение в убийстве.
— Смерть искупает преступление.
— Но только не для нее. Газетчики быстро сумеют сложить два и два.
— А вы?..
Уж не хочет ли он сказать: «А вы не сумеете»? Ладно, не имеет значения.
— Вы понимаете? У нас нет времени.
— Если вы хотите, чтобы я занялся проверкой больниц, то я, конечно, готов.
— Да. И помогите мне. Мне нужно найти...
— Того, не знаю кого.
— Да. Мне нужны другие факты, возможно, другие даты.
Он в упор смотрел на Лоренцини, пока не придумал более внятного объяснения тому, что ему было нужно. Он не мог просить ничего конкретного, потому что не знал, что он ищет, но знал, что Лоренцини должен это достать. Он смотрел упорно, настойчиво. Этот сердитый до жалости взгляд означал, что он у цели.
— Ну... даты — это уже кое-что. Я не уверен, что у меня получится из воздуха достать подозреваемого, но факты могут послужить алиби для Эспозито, учитывая, что мы фиксировали все его передвижения. Если вы беспокоитесь только о его матери, то этого хватило бы, не правда ли?
— Не знаю...
— Понятно. Вы хотите засадить за решетку вашего призрачного подозреваемого.
Инспектор на мгновение задумался, глядя мимо Лоренцини на карту на противоположной стене и на маленькую безымянную пьяццу.
— Да, — произнес он наконец. Он не мог объяснить даже себе, отчего в его душе порой рождается потребность защитить того или иного человека. — Вы правы. И хорошо бы для начала доказать невиновность Эспозито. Только Форли не может установить точную дату смерти. Вода, рыбы...
«Потому что у меня нет лица», — снова послышался ее голос, такой холодный и печальный. Опять он не мог вспомнить ее имени! Она была просто «японской девушкой». Кошмар продолжал преследовать его. Он был более реален, чем происходящее вокруг. Надо стараться вслушиваться в слова Лоренцини.
— Надо сопоставить данные Форли с датой, когда Перуцци видел ее в последний раз. Если Эспозито был в тот день на дежурстве, то все его передвижения — вызовы на происшествия и прочее — зафиксированы. А девушка погибла днем — вечером в сады ее не пропустили бы.
— Да.
— Нужно спросить у Перуцци. Если она двадцать первого ушла из мастерской примерно около семи, то сады Боболи были уже закрыты;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27