Эспозито понимал слова инспектора, хотя сам Гварначча различал только обрывки собственных фраз:
— А в твой день рождения мы все соберемся у Лапо за вкусным обедом, все, кому ты дорог.
— Ты можешь есть все, что хочешь. Это неважно.
— Ты будешь счастлив, вот увидишь. Мы хотим, чтобы ты ел. Ты должен есть, чтобы жить, и это все, что нам нужно.
— Ты понимаешь?
Красивое лицо Энцо, все еще повернутое в профиль, улыбалось.
— Взгляни, только взгляни, как солнце светит в твой бокал и отбрасывает красное пятно на белую скатерть. Нет, не трогай его. Не оборачивайся.
Их окружало такое теплое сияние, что все теперь должно было быть хорошо.
— Мы не скажем твоей матери, так будет лучше всего. Мы ей не скажем.
— Все будет хорошо. Со временем тебе станет легче.
Голоса кричавших стихли. Больше инспектора и его сержанта никто не беспокоил.
Им незачем было спешить обратно на работу, и они пошли через сады. Лоренцини обо всем позаботится. О чем волноваться? Эспозито просто расстроился, и ему нужно отдохнуть. Только и всего. Они должны проявлять деликатность. Они шли рядом, и инспектор говорил с ним, ободрял, поддерживал. Неважно, что он не слышал собственных слов и что Эспозито тоже их не слышал. Важно было слышать голос, близкий, утешающий.
Тьма уже успела рассеяться. Виден был каждый булыжник, каждый листок. Двойной ряд горшков с лимонными деревьями тянулся через пруд к Посейдону на его острове. Сцена была так ярко освещена, что лимоны сверкали, а в зеленой воде мелькали оранжевые блики.
— Нет. Кинь хлеба, но в воду не лезь.
— Смотри, какая громадина! Сейчас она тебя проглотит!
— Нет, не проглотит, скажи, папа?
— Нет. Это они тебя дразнят. Пойдем отсюда.
Эспозито покорно отошел, притихнув.
— Мы можем посидеть, если ты устал. Вот каменная скамья, гладкая и очень удобная.
Но они не остановились. Солнце приятно грело инспектору висок. Но что же Эспозито? Его красивый профиль по-прежнему улыбался, а другая сторона лица?
— Мне уже лучше, — произнес Эспозито.
Они повернули направо и стали подниматься.
— Нет... не ходи туда. Тебе туда нельзя.
Эспозито не слушал. Инспектор чувствовал, как в душе его расползаются холод и печаль.
— Подожди... Пойдем обратно.
Но он знал, что они не могут. Они поднимались, пока не добрались до сада, и Эспозито приблизился к толпе ожидавших.
— Нет...
Эспозито погружался в мелкий пруд. Голос Форли подробно описывал происходящее, хотя его самого там не было. Инспектор понимал, что голос, наверное, записан на магнитофон, и он был доволен, потому что Форли понимает мертвых.
— Одной капли воды будет достаточно, вот увидите.
Эспозито сунул ствол себе в нос. Ствол выглядел как водяной пистолет, но это была его «беретта» девятого калибра. Одна сторона его лица оставалась безупречно красивой, карий глаз приветливо смотрел на инспектора. Но затем лицо раскололось пополам прямо по центру, и вторая сторона отделилась, глядя мертвой полумаской в противоположную сторону, на толпу, и оставив посередине красно-белое месиво. Репортеры бросились вперед, засверкали вспышки, вспышки, вспышки...
— Билеты, пожалуйста!
Инспектор вздрогнул и проснулся. Восходящее солнце через стекло светило ему прямо в глаза. За окном быстро мелькали черные телеграфные столбы. Поля, простиравшиеся до горизонта, были еще молочно-белыми. Глаза у инспектора слезились.
— Ваш билет, пожалуйста!
Все еще оставаясь пленником своего сна, он стал рыться в поисках билета и, найдя, протянул его контролеру. Во рту пересохло, в затылке стучало.
— Счастливого пути и доброго утра. — Контролер ушел.
Женщина, сидевшая напротив, взглянула на инспектора с сочувствием:
— Вы так устали. Жаль, что он вас разбудил.
— Извините. Я, должно быть, храпел.
— Не волнуйтесь. Все остальные спали, а я не против. — Она говорила приглушенным голосом, так как другие пассажиры снова задремали, и это создавало успокаивающую интимность. — Мой сын работает у моего брата в Ареццо, а мы живем во Флоренции. Ему приходится вставать в пять часов каждое утро, чтобы успеть на поезд, и вы представляете, как он устает к вечеру, когда возвращается. Сколько раз он мне говорил: «Мама, я точно храпел всю дорогу и, наверное, даже слюни пускал. Представляешь, что получится, если я как-нибудь встречу в поезде хорошую девушку?»
Инспектор вытащил большой белый носовой платок и промокнул в уголках рта.
— И еще на щеке чуть-чуть, — пробормотала она. — Теперь все. Конечно, во многом ему повезло. У моего брата там небольшая ювелирная фабрика, а сейчас так непросто найти работу, верно?
— Верно. — Он молился, чтобы она продолжала говорить и не оставляла его наедине с этим сном.
— Мы, конечно, уже подумывали и машину купить — у него пока только мопед был, но все равно путь неблизкий, ему все-таки придется выезжать ни свет ни заря, и пусть уж лучше храпит в поезде, чем едет по шоссе полусонный.
Инспектор потер глаза и надел темные очки.
— Вижу, что солнце вам мешает.
— Ерунда. Просто аллергия. — Но, боясь, как бы она не замолчала, ведь черные очки могут оттолкнуть ее, он добавил: — У меня у самого двое ребят. — После этого они проговорили еще примерно с четверть часа.
Потом она сказала:
— Вы, наверное, думаете, чего это я возвращаюсь во Флоренцию в такой ранний час — хотя моей невестке уже гораздо лучше, — но ко мне в восемь утра должны прийти рабочие делать ремонт, и мне не хотелось переносить нашу встречу, потому что я и так жду не одну неделю. Знаете, как бывает...
Уже в третий раз она давала ему повод рассказать о причинах, заставивших его совершить эту ночную поездку. Но вместо того он поделился с ней своим недавним опытом общения с ремонтниками и рассказал о розовой плитке.
— Да вы что! Ну и разозлились вы, наверное!
Пока она говорит... Он был уверен: она знает, что ему нужно, и ее намеки вызваны состраданием, а не праздным любопытством.
Поезд шел уже почти по окраине Флоренции. Она предложила ему конфету.
— Спасибо.
— Это фруктовый мармелад. Нужно иногда съесть сладкого, чтобы встряхнуться. После такой длинной ночи.
— Да.
— Не так уж много народу ездит из Рима на этом поезде. Теперь пустили экспресс, на нем-то гораздо быстрее.
— Он отходил раньше, а я так устал...
Боясь разорвать невидимую нить, соединявшую его с безопасным, разумным миром, Гварначча в холодном свете зари донес ее маленький чемодан до стоянки такси. Его-то ждала полицейская машина — с другой стороны платформы на пристанционной площади. Он придержал для нее дверцу и сказал только, поскольку больше сказать было нечего:
— Спасибо.
— Я хочу, чтобы его тело доставили во Флоренцию. Я хочу, чтобы вскрытие произвел Форли. — Объяснений он не давал.
Капитан не требовал объяснений, лишь заметил:
— Римский магистрат ни за что не позволит.
Мысли инспектора все еще бродили в бархатной римской ночи. Две перистые пальмы в свете круглых желтых ночных фонарей у входа в семейную тратторию. Веселый официант в красном полосатом жилете, подающий ему знаки, пока он стоит на мостовой и жмет на медный звонок. Полдвенадцатого ночи, а до сих пор жарко. В траттории кто-то играет на мандолине и поет, и тут же кричат официанты, передавая заказы на дымную кухню. Инспектор вспоминает лицо Эспозито, смотрящее в разные стороны, и как выпали мозги, когда его стали двигать. Из-за жары и огней происходящее вокруг кажется нереальным, чересчур театральным и не может отвлечь его от этой картины. Ему не терпится поскорее уехать из Рима...
Он заставил себя вернуться в сегодняшний день, в этот тихий кабинет, сосредоточиться на том, что говорил капитан.
— Я мог бы попытаться, на том основании, что нам требуется образец его ДНК в связи с продолжающимся расследованием по делу об убийстве японской девушки...
— Акико.
— Что, простите?
— Ничего. Ее имя Акико. Акико Камецу.
— Ах да, конечно.
— Я хочу, чтобы Форли произвел вскрытие. Ее имя... Я все никак не мог вспомнить. Мне только что пришло в голову, что в этих фильмах про реальные преступления, которые иногда показывают по телевидению ... или про войну... порой говорят: фильм основан на подлинных событиях, однако имена изменены, ради того чтобы защитить невиновных. Никогда этого не понимал. Кто они, эти невиновные? Можно ли столь четко разделить вину и невиновность? Теперь-то я понимаю: нет, никто из нас не может считаться полностью невинным. В действительности все устроено по-другому. Все, кто вовлечен в это дело: сама Акико, мастера, Эспозито... — все они невиновны, понимаете, но кто же тогда...
— Гварначча, вы слишком устали. Не знаю, что на вас нашло. Зачем вы сорвались среди ночи, когда можно было переночевать там? А уж мчаться сюда прямиком с вокзала определенно не было причин. Вы хоть позавтракали?
— Позавтракал? Нет. Кажется, нет... — Во рту он чувствовал сладкий привкус, но не помнил, чтобы пил кофе.
— Поезжайте домой, Гварначча, и выспитесь.
— Да. Мать Эспозито звала его Энцо. Я знаю, что говорю неясно. Это просто потому, что я стал видеть вещи в другом свете.
— Вы устали. Но я понимаю, что вы к тому же очень огорчены. Сейчас уже ничем не поможешь, надо забыть об этом несчастном деле. Вы, как и я, любили Эспозито. Я связывал с ним большие надежды. Но его смерть по крайней мере искупает преступление. Мы должны жить дальше, не тревожа память о нем.
— Нет, нет! Для его матери смерть не искупает преступление. Мы должны защищать невиновных, верно? Теперь я понимаю, кто они, и я должен отыскать того, кто не из их числа. Я хочу, чтобы тело доставили сюда, потому что профессор Форли может мне помочь.
— Я же сказал, что попытаюсь, но надежды особой нет. Сколько раз я вам повторяю: идите домой, а вы и не шевелитесь.
— Ах да. Извините. — Он знал, какой у него сейчас, должно быть, вид. Лоренцини не раз ему описывал: «Вы сидите как бульдог, который вот-вот вцепится в чью-то ногу. Вы дышите так глубоко и медленно, что это похоже на рычание. Помоги, боже, владельцу этой ноги, в которую вы вонзите свои зубы. Почему вы просто не обратитесь за ордером, как все нормальные люди?»
Но как можно обращаться за ордером, если не знаешь, чье имя должно быть в нем указано? Только вежливость и официальность встречи не позволяли капитану выразиться в духе Лоренцини, но инспектор повторил:
— Извините. Видите ли, моей последней надеждой был друг из Рима, но теперь...
— Вы уверены, что у него алиби?
— В этом нет сомнений. Он ездил в Японию на свадьбу к брату. Он показывал мне фотографии и паспорт. По его словам, он беспокоился об Акико, поскольку перед его отъездом они виделись. Они познакомились во Флоренции, когда оба изучали здесь историю искусств. Его зовут Тошимицу... Я записал его фамилию.
— Сейчас это несущественно. Укажите это в своем отчете. Идите.
— Он работает у реставратора. — Инспектор продолжал говорить, словно не слыша распоряжения своего шефа. — Они были добрыми друзьями, не более. Он сказал, что они поддерживали связь. Он рассказывал: «Потом она забеременела и не знала, что ей делать. Возможно, я был единственным, кому она могла довериться, потому что я понимал, откуда она вырвалась. Она сказала, что их поездка в Неаполь на Пасху была кошмаром. Семья Энцо не давала ей свободно вздохнуть. Они ни минуты не провели вдвоем, и все, что ни делали, было для них спланировано родственниками. Она сказала, что такая жизнь не по ней. Он считал, что это нормально, и его совсем не волновало, что им говорят, куда идти, что надевать, кого приглашать в гости и что есть. Он и его мать даже обсуждали покупку квартиры, а ее не спрашивали. Узнав об этом, она стала возражать. Перуцци предложил помочь им сделать первый взнос. Эспозито и слышать не хотел о том, чтобы принять помощь от чужого человека, а не от семьи, а она наоборот. Она часто плакала, но они не могли даже поговорить, потому что их не оставляли одних.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— А в твой день рождения мы все соберемся у Лапо за вкусным обедом, все, кому ты дорог.
— Ты можешь есть все, что хочешь. Это неважно.
— Ты будешь счастлив, вот увидишь. Мы хотим, чтобы ты ел. Ты должен есть, чтобы жить, и это все, что нам нужно.
— Ты понимаешь?
Красивое лицо Энцо, все еще повернутое в профиль, улыбалось.
— Взгляни, только взгляни, как солнце светит в твой бокал и отбрасывает красное пятно на белую скатерть. Нет, не трогай его. Не оборачивайся.
Их окружало такое теплое сияние, что все теперь должно было быть хорошо.
— Мы не скажем твоей матери, так будет лучше всего. Мы ей не скажем.
— Все будет хорошо. Со временем тебе станет легче.
Голоса кричавших стихли. Больше инспектора и его сержанта никто не беспокоил.
Им незачем было спешить обратно на работу, и они пошли через сады. Лоренцини обо всем позаботится. О чем волноваться? Эспозито просто расстроился, и ему нужно отдохнуть. Только и всего. Они должны проявлять деликатность. Они шли рядом, и инспектор говорил с ним, ободрял, поддерживал. Неважно, что он не слышал собственных слов и что Эспозито тоже их не слышал. Важно было слышать голос, близкий, утешающий.
Тьма уже успела рассеяться. Виден был каждый булыжник, каждый листок. Двойной ряд горшков с лимонными деревьями тянулся через пруд к Посейдону на его острове. Сцена была так ярко освещена, что лимоны сверкали, а в зеленой воде мелькали оранжевые блики.
— Нет. Кинь хлеба, но в воду не лезь.
— Смотри, какая громадина! Сейчас она тебя проглотит!
— Нет, не проглотит, скажи, папа?
— Нет. Это они тебя дразнят. Пойдем отсюда.
Эспозито покорно отошел, притихнув.
— Мы можем посидеть, если ты устал. Вот каменная скамья, гладкая и очень удобная.
Но они не остановились. Солнце приятно грело инспектору висок. Но что же Эспозито? Его красивый профиль по-прежнему улыбался, а другая сторона лица?
— Мне уже лучше, — произнес Эспозито.
Они повернули направо и стали подниматься.
— Нет... не ходи туда. Тебе туда нельзя.
Эспозито не слушал. Инспектор чувствовал, как в душе его расползаются холод и печаль.
— Подожди... Пойдем обратно.
Но он знал, что они не могут. Они поднимались, пока не добрались до сада, и Эспозито приблизился к толпе ожидавших.
— Нет...
Эспозито погружался в мелкий пруд. Голос Форли подробно описывал происходящее, хотя его самого там не было. Инспектор понимал, что голос, наверное, записан на магнитофон, и он был доволен, потому что Форли понимает мертвых.
— Одной капли воды будет достаточно, вот увидите.
Эспозито сунул ствол себе в нос. Ствол выглядел как водяной пистолет, но это была его «беретта» девятого калибра. Одна сторона его лица оставалась безупречно красивой, карий глаз приветливо смотрел на инспектора. Но затем лицо раскололось пополам прямо по центру, и вторая сторона отделилась, глядя мертвой полумаской в противоположную сторону, на толпу, и оставив посередине красно-белое месиво. Репортеры бросились вперед, засверкали вспышки, вспышки, вспышки...
— Билеты, пожалуйста!
Инспектор вздрогнул и проснулся. Восходящее солнце через стекло светило ему прямо в глаза. За окном быстро мелькали черные телеграфные столбы. Поля, простиравшиеся до горизонта, были еще молочно-белыми. Глаза у инспектора слезились.
— Ваш билет, пожалуйста!
Все еще оставаясь пленником своего сна, он стал рыться в поисках билета и, найдя, протянул его контролеру. Во рту пересохло, в затылке стучало.
— Счастливого пути и доброго утра. — Контролер ушел.
Женщина, сидевшая напротив, взглянула на инспектора с сочувствием:
— Вы так устали. Жаль, что он вас разбудил.
— Извините. Я, должно быть, храпел.
— Не волнуйтесь. Все остальные спали, а я не против. — Она говорила приглушенным голосом, так как другие пассажиры снова задремали, и это создавало успокаивающую интимность. — Мой сын работает у моего брата в Ареццо, а мы живем во Флоренции. Ему приходится вставать в пять часов каждое утро, чтобы успеть на поезд, и вы представляете, как он устает к вечеру, когда возвращается. Сколько раз он мне говорил: «Мама, я точно храпел всю дорогу и, наверное, даже слюни пускал. Представляешь, что получится, если я как-нибудь встречу в поезде хорошую девушку?»
Инспектор вытащил большой белый носовой платок и промокнул в уголках рта.
— И еще на щеке чуть-чуть, — пробормотала она. — Теперь все. Конечно, во многом ему повезло. У моего брата там небольшая ювелирная фабрика, а сейчас так непросто найти работу, верно?
— Верно. — Он молился, чтобы она продолжала говорить и не оставляла его наедине с этим сном.
— Мы, конечно, уже подумывали и машину купить — у него пока только мопед был, но все равно путь неблизкий, ему все-таки придется выезжать ни свет ни заря, и пусть уж лучше храпит в поезде, чем едет по шоссе полусонный.
Инспектор потер глаза и надел темные очки.
— Вижу, что солнце вам мешает.
— Ерунда. Просто аллергия. — Но, боясь, как бы она не замолчала, ведь черные очки могут оттолкнуть ее, он добавил: — У меня у самого двое ребят. — После этого они проговорили еще примерно с четверть часа.
Потом она сказала:
— Вы, наверное, думаете, чего это я возвращаюсь во Флоренцию в такой ранний час — хотя моей невестке уже гораздо лучше, — но ко мне в восемь утра должны прийти рабочие делать ремонт, и мне не хотелось переносить нашу встречу, потому что я и так жду не одну неделю. Знаете, как бывает...
Уже в третий раз она давала ему повод рассказать о причинах, заставивших его совершить эту ночную поездку. Но вместо того он поделился с ней своим недавним опытом общения с ремонтниками и рассказал о розовой плитке.
— Да вы что! Ну и разозлились вы, наверное!
Пока она говорит... Он был уверен: она знает, что ему нужно, и ее намеки вызваны состраданием, а не праздным любопытством.
Поезд шел уже почти по окраине Флоренции. Она предложила ему конфету.
— Спасибо.
— Это фруктовый мармелад. Нужно иногда съесть сладкого, чтобы встряхнуться. После такой длинной ночи.
— Да.
— Не так уж много народу ездит из Рима на этом поезде. Теперь пустили экспресс, на нем-то гораздо быстрее.
— Он отходил раньше, а я так устал...
Боясь разорвать невидимую нить, соединявшую его с безопасным, разумным миром, Гварначча в холодном свете зари донес ее маленький чемодан до стоянки такси. Его-то ждала полицейская машина — с другой стороны платформы на пристанционной площади. Он придержал для нее дверцу и сказал только, поскольку больше сказать было нечего:
— Спасибо.
— Я хочу, чтобы его тело доставили во Флоренцию. Я хочу, чтобы вскрытие произвел Форли. — Объяснений он не давал.
Капитан не требовал объяснений, лишь заметил:
— Римский магистрат ни за что не позволит.
Мысли инспектора все еще бродили в бархатной римской ночи. Две перистые пальмы в свете круглых желтых ночных фонарей у входа в семейную тратторию. Веселый официант в красном полосатом жилете, подающий ему знаки, пока он стоит на мостовой и жмет на медный звонок. Полдвенадцатого ночи, а до сих пор жарко. В траттории кто-то играет на мандолине и поет, и тут же кричат официанты, передавая заказы на дымную кухню. Инспектор вспоминает лицо Эспозито, смотрящее в разные стороны, и как выпали мозги, когда его стали двигать. Из-за жары и огней происходящее вокруг кажется нереальным, чересчур театральным и не может отвлечь его от этой картины. Ему не терпится поскорее уехать из Рима...
Он заставил себя вернуться в сегодняшний день, в этот тихий кабинет, сосредоточиться на том, что говорил капитан.
— Я мог бы попытаться, на том основании, что нам требуется образец его ДНК в связи с продолжающимся расследованием по делу об убийстве японской девушки...
— Акико.
— Что, простите?
— Ничего. Ее имя Акико. Акико Камецу.
— Ах да, конечно.
— Я хочу, чтобы Форли произвел вскрытие. Ее имя... Я все никак не мог вспомнить. Мне только что пришло в голову, что в этих фильмах про реальные преступления, которые иногда показывают по телевидению ... или про войну... порой говорят: фильм основан на подлинных событиях, однако имена изменены, ради того чтобы защитить невиновных. Никогда этого не понимал. Кто они, эти невиновные? Можно ли столь четко разделить вину и невиновность? Теперь-то я понимаю: нет, никто из нас не может считаться полностью невинным. В действительности все устроено по-другому. Все, кто вовлечен в это дело: сама Акико, мастера, Эспозито... — все они невиновны, понимаете, но кто же тогда...
— Гварначча, вы слишком устали. Не знаю, что на вас нашло. Зачем вы сорвались среди ночи, когда можно было переночевать там? А уж мчаться сюда прямиком с вокзала определенно не было причин. Вы хоть позавтракали?
— Позавтракал? Нет. Кажется, нет... — Во рту он чувствовал сладкий привкус, но не помнил, чтобы пил кофе.
— Поезжайте домой, Гварначча, и выспитесь.
— Да. Мать Эспозито звала его Энцо. Я знаю, что говорю неясно. Это просто потому, что я стал видеть вещи в другом свете.
— Вы устали. Но я понимаю, что вы к тому же очень огорчены. Сейчас уже ничем не поможешь, надо забыть об этом несчастном деле. Вы, как и я, любили Эспозито. Я связывал с ним большие надежды. Но его смерть по крайней мере искупает преступление. Мы должны жить дальше, не тревожа память о нем.
— Нет, нет! Для его матери смерть не искупает преступление. Мы должны защищать невиновных, верно? Теперь я понимаю, кто они, и я должен отыскать того, кто не из их числа. Я хочу, чтобы тело доставили сюда, потому что профессор Форли может мне помочь.
— Я же сказал, что попытаюсь, но надежды особой нет. Сколько раз я вам повторяю: идите домой, а вы и не шевелитесь.
— Ах да. Извините. — Он знал, какой у него сейчас, должно быть, вид. Лоренцини не раз ему описывал: «Вы сидите как бульдог, который вот-вот вцепится в чью-то ногу. Вы дышите так глубоко и медленно, что это похоже на рычание. Помоги, боже, владельцу этой ноги, в которую вы вонзите свои зубы. Почему вы просто не обратитесь за ордером, как все нормальные люди?»
Но как можно обращаться за ордером, если не знаешь, чье имя должно быть в нем указано? Только вежливость и официальность встречи не позволяли капитану выразиться в духе Лоренцини, но инспектор повторил:
— Извините. Видите ли, моей последней надеждой был друг из Рима, но теперь...
— Вы уверены, что у него алиби?
— В этом нет сомнений. Он ездил в Японию на свадьбу к брату. Он показывал мне фотографии и паспорт. По его словам, он беспокоился об Акико, поскольку перед его отъездом они виделись. Они познакомились во Флоренции, когда оба изучали здесь историю искусств. Его зовут Тошимицу... Я записал его фамилию.
— Сейчас это несущественно. Укажите это в своем отчете. Идите.
— Он работает у реставратора. — Инспектор продолжал говорить, словно не слыша распоряжения своего шефа. — Они были добрыми друзьями, не более. Он сказал, что они поддерживали связь. Он рассказывал: «Потом она забеременела и не знала, что ей делать. Возможно, я был единственным, кому она могла довериться, потому что я понимал, откуда она вырвалась. Она сказала, что их поездка в Неаполь на Пасху была кошмаром. Семья Энцо не давала ей свободно вздохнуть. Они ни минуты не провели вдвоем, и все, что ни делали, было для них спланировано родственниками. Она сказала, что такая жизнь не по ней. Он считал, что это нормально, и его совсем не волновало, что им говорят, куда идти, что надевать, кого приглашать в гости и что есть. Он и его мать даже обсуждали покупку квартиры, а ее не спрашивали. Узнав об этом, она стала возражать. Перуцци предложил помочь им сделать первый взнос. Эспозито и слышать не хотел о том, чтобы принять помощь от чужого человека, а не от семьи, а она наоборот. Она часто плакала, но они не могли даже поговорить, потому что их не оставляли одних.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27