В моде была группа специального назначения, опасные ночные перестрелки, камуфляж и дорогое оружие. «Источник информации» не фигурировал в заголовках. Разве можно снять приличный документальный фильм для телевидения о скучном и заурядном деревенском сержанте, который отпускает плоские шутки и без особой шумихи решает повседневные проблемы людей? Что можно к этому добавить? Что столь же заурядный инспектор незначительного участка карабинеров во Флоренции, выслушавший его, также малоинтересен? Поэтому капитан выполнил свой долг. Журналисты остались довольны. Капитан был огорчен, чего не скрывал, когда подробно пересказывал все это инспектору, пережидавшему пресс-конференцию у него в кабинете. Инспектор лишь заметил:
— Ну, раз несчастная женщина спасена… — И, как только приличия позволили, попросил разрешения уйти, сославшись на неотложную встречу.
Инспектор был больше чем огорчен, он был сильно расстроен. Когда Тереза краем глаза увидела его силуэт в проеме двери, она сказала ему резко:
— Салва, переоденься. Мы должны быть там через десять минут.
— Да это же совсем рядом.
— Переоденься. Будет некрасиво, если мы опоздаем.
Маячивший в проеме инспектор повиновался.
Они спустились с холма перед дворцом и остановились на перекрестке. Сейчас, в половине седьмого, на улице было много машин, но утром прошел дождь, небо прояснилось, и аромат цветущих лаймовых деревьев, витавший в вечернем воздухе, заглушал запах выхлопов.
Впереди узкий тротуар загораживала женщина, выяснявшая отношения с маленькой дочерью.
— Хватит! Я сказала, хватит!
Малышка завопила и стукнула мать сжатыми кулачками:
— Ты плохая! Я тебя не люблю! Я все расскажу папе! Ты промочишь штанишки! Я тебя не люблю!
— Пожалуйста, перестань! И отойди с дороги. Людям надо пройти.
Мать потянула девочку в сторону и улыбнулась инспектору и его жене извиняющейся улыбкой.
— Им слишком много дозволяется, — заметила она довольно невозмутимо. Похоже, злость дочери ее нисколько не смутила.
Тереза всегда хотела дочку. Она приветливо посматривала на женщину, пока они протискивались мимо.
— Как говорится, маленькие детки — маленькие бедки, — посочувствовала она матери.
Когда они отошли, Тереза засмеялась:
— Ты промочишь штанишки — ты слышал? Должно быть, это самая страшная беда, какую она может себе представить.
Инспектор даже не улыбнулся.
— Что с тобой? Ты и за обедом был такой же хмурый.
— Ничего. Все нормально… немного устал.
— Ну, если не хочешь, я могу пойти одна.
— Нет.
Они добрались до виа Дель Кардатори и вошли в школу.
«Как понять, что хорошо и правильно для наших детей?» — размышлял Гварначча. Никто не подскажет. Родители часто только все портят, поступая, как им кажется, верно, придумывая, как решить то одну проблему, то другую. Когда-то родители лишь следовали веками сложившимся традициям, которые никто не подвергал сомнению. Невозможно представить, чтобы его мать когда-либо усомнилась в известных ей принципах воспитания. Всегда занятая, она следила, чтобы дети были умыты, накормлены и выглядели прилично. И она была уверена, что в будущем они получат надежную работу и по-прежнему останутся умытыми, накормленными и приличными. А может ли он сам сказать, что лучше для Тото: пойти в английский класс вместе со своими друзьями или в менее переполненный французский, но без них? Его одновременно и пугала, и злила мысль, что сын потеряет год. И все-таки, злясь, он твердил: «Так будет лучше для него, это послужит ему уроком». Откуда ему знать? А в будущем его ждут еще более сложные проблемы с сыном, о которых он пока не имеет ни малейшего представления, у него не хватает опыта и убежденности в своей правоте. Как Терезе удается справляться со всем этим? Неужели ей никогда не приходит в голову, что однажды в будущем ее ребенок может обвинить мать в какой-нибудь ошибке?
— Салва!
— Что?
— Сядь. — Потом, когда учитель отвернулся, чтобы ответить на вопрос коллеги, Тереза прошептала: — Ради бога, попробуй сосредоточиться и послушать.
Утром он был в больнице, где уже две недели находилась Оливия Беркетт, у которой обнаружили воспаление легких. В палате графини были фотографы, и он ждал в коридоре. Там он увидел Элеттру Кавиккьоли Джелли, которая кипела от злости, разговаривая с Катериной Брунамонти. Их ярость была столь велика, что он услышал каждое их слово, произнесенное страстным шепотом, прежде чем они его заметили.
— Вопрос не в том, чье это дело. Вполне естественно, что они хотят, чтобы на фотографии вокруг нее были цветы. Черт возьми, даже врач спрашивал, куда они делись! Так куда же подевались цветы, например фрезии, которые я принесла, скажи на милость? — гневалась Элеттра.
— Сестры жаловались. Цветов было слишком много. Здесь больница, а не оперный театр, и она не примадонна, — огрызнулась Катерина.
— Просто в уме не укладывается! А орхидеи Патрика? Ты хочешь сказать, что выбросила целую корзину орхидей?
— Я не выбрасывала. Я взяла их для нее домой.
— Для нее? Или для себя?
Один из фотографов высунул голову в дверь:
— Синьорина, не могли бы мы сфотографировать вас у кровати вашей матери?
С мгновенно появившейся на лице улыбкой Катерина поспешила в палату.
— Инспектор! — обернулась к нему Элеттра. — Как я рада вас видеть! Можете поверить в то, что здесь происходит? Слава богу, для Оливии опасность миновала. Болезнь отступила, и врач утверждает, что ей будет лучше выздоравливать дома, но, по его словам, Лео просил подержать ее в больнице еще неделю!
— Об этом просил сын?! — Инспектор посмотрел вслед дочери, словно подозревал ее в возможном предательстве.
— Понимаю, — проследив за его взглядом, сказала графиня, — Но это не она, это Лео. Он просил о встрече, говорил, что переживает за нее и ему будет спокойнее, если она останется здесь подольше. Ему будет спокойнее! Могу себе представить, что случится с Оливией, если она узнает!
— А вы уверены, что она еще не знает? Разве не ей первой сообщили о предстоящей выписке?
— Не знаю, а спросить не решаюсь. Мы не хотим ее расстраивать. Вам надо поговорить с Лео.
— Мне? Возможно, будет лучше, если это сделаете вы. Вы же подруга его матери…
— Я два дня пытаюсь это сделать и не могу обойти эту маленькую ядовитую стерву, которая сейчас улыбается перед камерами.
— Даже если и так, дети не могут помешать ей вернуться домой.
— Катерина сменила замки! Можете себе представить? Запертые двери, привратник! Ее предали. Оливия еще не знает этого, но она даже не сможет войти. Хорошенькое возвращение домой, и это после того, что ей пришлось вынести. Послушайте, я собираюсь предложить ей погостить у меня неделю-другую под тем предлогом, что у меня живет Тесси и для здоровья собачки гораздо полезнее деревня, а не город. Если хотите, чтобы Оливия что-нибудь сделала, скажите, что это пойдет на пользу кому-то другому. Она о себе совсем не думает. И вы должны поговорить с Лео. Он не слишком откровенен с людьми, но, возможно, с вами…
— Ну… он разговаривал со мной, однако обстоятельства были чрезвычайные.
— Они и сейчас чрезвычайные. Оливия — сильная женщина. Она выдержала испытание, как никто другой не смог бы, сейчас и болезнь отступила, она спокойна и счастлива. Но кто защитит женщину от собственных детей, особенно если любить их так, как любит она? Если она узнает, что происходит, это убьет ее. Как вы думаете, она читала то кошмарное интервью?
— Да. Ей показали газету.
— Насколько я знаю Оливию, она не поверила. Она всегда защищала Катерину, хотя в глубине души, наверное, догадывается… А вот Лео! Одна мысль о том, что он не желает ее возвращения, может ее убить!
Фотографы вышли из палаты. Катерина неотступно следовала за ними, рассказывая, через какой ужас она прошла и как из кожи вон лезла, чтобы помочь своей дорогой мамочке. Фотографы, за исключением рыжеволосого коротышки, который продолжал снимать ее, явно скучали.
— Боже всемогущий! — только и произнесла Элеттра, и они вошли в палату.
Медсестра закончила мерить давление, неодобрительно взглянула на новых посетителей и проворчала:
— Она очень устала.
Оливия выглядела не просто уставшей. На подушках лежала совершенно разбитая женщина с осунувшимся, искаженным лицом. Старуха. Тем не менее она подняла руку, приветствуя подругу.
— Оливия! Что тебя расстроило?
— Все в порядке, честное слово. — Голос был слабый и скрипучий, но она даже попыталась улыбнуться, хотя это больше напоминало гримасу.
— Здесь инспектор, я, правда, не знаю зачем. Зачем вы пришли? — обратилась Элеттра к Гварначче.
— Я принес черновик заявления, чтобы графиня могла проверить его и добавить что-нибудь, если вспомнит. Потом я дам ей исправленный экземпляр на подпись.
— Я не могу… не сейчас. Я… Простите… — Оливия часто задышала, словно пытаясь кашлянуть.
— Я думала, тебе стало легче. Может, позвать сестру? — забеспокоилась Элеттра.
— Нет. Пожалуйста, не надо. Просто болят язвы на лодыжке… такая боль… простите. Я хочу спать. — Она закрыла глаза.
Они посмотрели друг на друга и вышли.
Элеттра зашагала по больничному коридору с такой скоростью, что инспектор с трудом за ней поспевал.
— Извините, мне надо бежать, я оставила в машине трех собак. Вы же понимаете, что дело не в лодыжке. Возможно, раны еще причиняют боль, но я видела сама, что все они быстро заживают. Думаю, она расстроилась, потому что узнала.
— Вероятно.
— Лодыжка — просто предлог.
— Само собой. Я не сказал бы ей, вы же понимаете. Должно быть, большое облегчение для нее иметь удобное объяснение своим страданиям. Больница, журналисты, да еще мы — ей некуда спрятаться.
— Думаю, вы правы. Когда болит душа, легче всего сослаться на больную лодыжку. Мне надо идти. Спасибо вам.
За что она благодарила? Казалось, она всегда рада встрече с ним, как, впрочем, и он сам. Не торопясь он направился к своей машине, размышляя, поехать ли прямо в палаццо Брунамонти и попробовать поговорить с сыном или же будет разумнее сначала пообщаться с Патриком Хайнсом. Проблема состояла в том, что инспектор прекрасно понимал: Хайнс проявит крайнюю осторожность, вмешиваясь в отношения Оливии с ее детьми, и он уж точно не захочет, если не сказать — побоится, разозлить дочь, которая вполне способна предъявить вымышленную версию известных событий. А если ей взбредет в голову привлечь его, инспектора, как свидетеля? Что он сможет заявить? Что увидел, как Хайнс покидал дом, и обнаружил Катерину практически обнаженной, когда вошел? Нет. Надо поговорить с Леонардо. Но как…
— Инспектор? — Лео стоял справа от машины. — Надеюсь, вы не возражаете. Я видел, как вы входили, когда я подъехал, и подождал. Не могли бы мы немного поговорить?
— С удовольствием.
Они медленно прошлись до конца стоянки и начали ее обходить. Дважды обогнули парковку, прежде чем инспектор позволил себе подтолкнуть собеседника нарушить затянувшееся молчание:
— Простите…
Снова пауза, потом Лео наконец заговорил:
— Мама говорила о вас. Мне кажется, она вам доверяет.
— Просто я был первым, с кем она разговаривала после освобождения. Возможно, дело лишь в этом.
— Как бы то ни было, она доверяет вам, поэтому… Пожалуйста, помогите мне убедить ее задержаться в больнице. Мне нужно дома урегулировать кое-какие проблемы. О некоторых вы уже знаете, и я не могу допустить, чтобы она обнаружила…
Чтобы не наговорить лишнего, инспектор вынужден был напомнить себе, что Леонардо перенес сильное потрясение и ужасно страдал, когда похитили его мать
— Понимаю, о чем вы, но это невозможно. Вероятно, ей многое так или иначе станет известно. Неужели это важнее, чем то, что она сейчас очень слаба и ничто на свете не причинит ей большего вреда, чем ваши попытки не допустить ее возвращения домой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Ну, раз несчастная женщина спасена… — И, как только приличия позволили, попросил разрешения уйти, сославшись на неотложную встречу.
Инспектор был больше чем огорчен, он был сильно расстроен. Когда Тереза краем глаза увидела его силуэт в проеме двери, она сказала ему резко:
— Салва, переоденься. Мы должны быть там через десять минут.
— Да это же совсем рядом.
— Переоденься. Будет некрасиво, если мы опоздаем.
Маячивший в проеме инспектор повиновался.
Они спустились с холма перед дворцом и остановились на перекрестке. Сейчас, в половине седьмого, на улице было много машин, но утром прошел дождь, небо прояснилось, и аромат цветущих лаймовых деревьев, витавший в вечернем воздухе, заглушал запах выхлопов.
Впереди узкий тротуар загораживала женщина, выяснявшая отношения с маленькой дочерью.
— Хватит! Я сказала, хватит!
Малышка завопила и стукнула мать сжатыми кулачками:
— Ты плохая! Я тебя не люблю! Я все расскажу папе! Ты промочишь штанишки! Я тебя не люблю!
— Пожалуйста, перестань! И отойди с дороги. Людям надо пройти.
Мать потянула девочку в сторону и улыбнулась инспектору и его жене извиняющейся улыбкой.
— Им слишком много дозволяется, — заметила она довольно невозмутимо. Похоже, злость дочери ее нисколько не смутила.
Тереза всегда хотела дочку. Она приветливо посматривала на женщину, пока они протискивались мимо.
— Как говорится, маленькие детки — маленькие бедки, — посочувствовала она матери.
Когда они отошли, Тереза засмеялась:
— Ты промочишь штанишки — ты слышал? Должно быть, это самая страшная беда, какую она может себе представить.
Инспектор даже не улыбнулся.
— Что с тобой? Ты и за обедом был такой же хмурый.
— Ничего. Все нормально… немного устал.
— Ну, если не хочешь, я могу пойти одна.
— Нет.
Они добрались до виа Дель Кардатори и вошли в школу.
«Как понять, что хорошо и правильно для наших детей?» — размышлял Гварначча. Никто не подскажет. Родители часто только все портят, поступая, как им кажется, верно, придумывая, как решить то одну проблему, то другую. Когда-то родители лишь следовали веками сложившимся традициям, которые никто не подвергал сомнению. Невозможно представить, чтобы его мать когда-либо усомнилась в известных ей принципах воспитания. Всегда занятая, она следила, чтобы дети были умыты, накормлены и выглядели прилично. И она была уверена, что в будущем они получат надежную работу и по-прежнему останутся умытыми, накормленными и приличными. А может ли он сам сказать, что лучше для Тото: пойти в английский класс вместе со своими друзьями или в менее переполненный французский, но без них? Его одновременно и пугала, и злила мысль, что сын потеряет год. И все-таки, злясь, он твердил: «Так будет лучше для него, это послужит ему уроком». Откуда ему знать? А в будущем его ждут еще более сложные проблемы с сыном, о которых он пока не имеет ни малейшего представления, у него не хватает опыта и убежденности в своей правоте. Как Терезе удается справляться со всем этим? Неужели ей никогда не приходит в голову, что однажды в будущем ее ребенок может обвинить мать в какой-нибудь ошибке?
— Салва!
— Что?
— Сядь. — Потом, когда учитель отвернулся, чтобы ответить на вопрос коллеги, Тереза прошептала: — Ради бога, попробуй сосредоточиться и послушать.
Утром он был в больнице, где уже две недели находилась Оливия Беркетт, у которой обнаружили воспаление легких. В палате графини были фотографы, и он ждал в коридоре. Там он увидел Элеттру Кавиккьоли Джелли, которая кипела от злости, разговаривая с Катериной Брунамонти. Их ярость была столь велика, что он услышал каждое их слово, произнесенное страстным шепотом, прежде чем они его заметили.
— Вопрос не в том, чье это дело. Вполне естественно, что они хотят, чтобы на фотографии вокруг нее были цветы. Черт возьми, даже врач спрашивал, куда они делись! Так куда же подевались цветы, например фрезии, которые я принесла, скажи на милость? — гневалась Элеттра.
— Сестры жаловались. Цветов было слишком много. Здесь больница, а не оперный театр, и она не примадонна, — огрызнулась Катерина.
— Просто в уме не укладывается! А орхидеи Патрика? Ты хочешь сказать, что выбросила целую корзину орхидей?
— Я не выбрасывала. Я взяла их для нее домой.
— Для нее? Или для себя?
Один из фотографов высунул голову в дверь:
— Синьорина, не могли бы мы сфотографировать вас у кровати вашей матери?
С мгновенно появившейся на лице улыбкой Катерина поспешила в палату.
— Инспектор! — обернулась к нему Элеттра. — Как я рада вас видеть! Можете поверить в то, что здесь происходит? Слава богу, для Оливии опасность миновала. Болезнь отступила, и врач утверждает, что ей будет лучше выздоравливать дома, но, по его словам, Лео просил подержать ее в больнице еще неделю!
— Об этом просил сын?! — Инспектор посмотрел вслед дочери, словно подозревал ее в возможном предательстве.
— Понимаю, — проследив за его взглядом, сказала графиня, — Но это не она, это Лео. Он просил о встрече, говорил, что переживает за нее и ему будет спокойнее, если она останется здесь подольше. Ему будет спокойнее! Могу себе представить, что случится с Оливией, если она узнает!
— А вы уверены, что она еще не знает? Разве не ей первой сообщили о предстоящей выписке?
— Не знаю, а спросить не решаюсь. Мы не хотим ее расстраивать. Вам надо поговорить с Лео.
— Мне? Возможно, будет лучше, если это сделаете вы. Вы же подруга его матери…
— Я два дня пытаюсь это сделать и не могу обойти эту маленькую ядовитую стерву, которая сейчас улыбается перед камерами.
— Даже если и так, дети не могут помешать ей вернуться домой.
— Катерина сменила замки! Можете себе представить? Запертые двери, привратник! Ее предали. Оливия еще не знает этого, но она даже не сможет войти. Хорошенькое возвращение домой, и это после того, что ей пришлось вынести. Послушайте, я собираюсь предложить ей погостить у меня неделю-другую под тем предлогом, что у меня живет Тесси и для здоровья собачки гораздо полезнее деревня, а не город. Если хотите, чтобы Оливия что-нибудь сделала, скажите, что это пойдет на пользу кому-то другому. Она о себе совсем не думает. И вы должны поговорить с Лео. Он не слишком откровенен с людьми, но, возможно, с вами…
— Ну… он разговаривал со мной, однако обстоятельства были чрезвычайные.
— Они и сейчас чрезвычайные. Оливия — сильная женщина. Она выдержала испытание, как никто другой не смог бы, сейчас и болезнь отступила, она спокойна и счастлива. Но кто защитит женщину от собственных детей, особенно если любить их так, как любит она? Если она узнает, что происходит, это убьет ее. Как вы думаете, она читала то кошмарное интервью?
— Да. Ей показали газету.
— Насколько я знаю Оливию, она не поверила. Она всегда защищала Катерину, хотя в глубине души, наверное, догадывается… А вот Лео! Одна мысль о том, что он не желает ее возвращения, может ее убить!
Фотографы вышли из палаты. Катерина неотступно следовала за ними, рассказывая, через какой ужас она прошла и как из кожи вон лезла, чтобы помочь своей дорогой мамочке. Фотографы, за исключением рыжеволосого коротышки, который продолжал снимать ее, явно скучали.
— Боже всемогущий! — только и произнесла Элеттра, и они вошли в палату.
Медсестра закончила мерить давление, неодобрительно взглянула на новых посетителей и проворчала:
— Она очень устала.
Оливия выглядела не просто уставшей. На подушках лежала совершенно разбитая женщина с осунувшимся, искаженным лицом. Старуха. Тем не менее она подняла руку, приветствуя подругу.
— Оливия! Что тебя расстроило?
— Все в порядке, честное слово. — Голос был слабый и скрипучий, но она даже попыталась улыбнуться, хотя это больше напоминало гримасу.
— Здесь инспектор, я, правда, не знаю зачем. Зачем вы пришли? — обратилась Элеттра к Гварначче.
— Я принес черновик заявления, чтобы графиня могла проверить его и добавить что-нибудь, если вспомнит. Потом я дам ей исправленный экземпляр на подпись.
— Я не могу… не сейчас. Я… Простите… — Оливия часто задышала, словно пытаясь кашлянуть.
— Я думала, тебе стало легче. Может, позвать сестру? — забеспокоилась Элеттра.
— Нет. Пожалуйста, не надо. Просто болят язвы на лодыжке… такая боль… простите. Я хочу спать. — Она закрыла глаза.
Они посмотрели друг на друга и вышли.
Элеттра зашагала по больничному коридору с такой скоростью, что инспектор с трудом за ней поспевал.
— Извините, мне надо бежать, я оставила в машине трех собак. Вы же понимаете, что дело не в лодыжке. Возможно, раны еще причиняют боль, но я видела сама, что все они быстро заживают. Думаю, она расстроилась, потому что узнала.
— Вероятно.
— Лодыжка — просто предлог.
— Само собой. Я не сказал бы ей, вы же понимаете. Должно быть, большое облегчение для нее иметь удобное объяснение своим страданиям. Больница, журналисты, да еще мы — ей некуда спрятаться.
— Думаю, вы правы. Когда болит душа, легче всего сослаться на больную лодыжку. Мне надо идти. Спасибо вам.
За что она благодарила? Казалось, она всегда рада встрече с ним, как, впрочем, и он сам. Не торопясь он направился к своей машине, размышляя, поехать ли прямо в палаццо Брунамонти и попробовать поговорить с сыном или же будет разумнее сначала пообщаться с Патриком Хайнсом. Проблема состояла в том, что инспектор прекрасно понимал: Хайнс проявит крайнюю осторожность, вмешиваясь в отношения Оливии с ее детьми, и он уж точно не захочет, если не сказать — побоится, разозлить дочь, которая вполне способна предъявить вымышленную версию известных событий. А если ей взбредет в голову привлечь его, инспектора, как свидетеля? Что он сможет заявить? Что увидел, как Хайнс покидал дом, и обнаружил Катерину практически обнаженной, когда вошел? Нет. Надо поговорить с Леонардо. Но как…
— Инспектор? — Лео стоял справа от машины. — Надеюсь, вы не возражаете. Я видел, как вы входили, когда я подъехал, и подождал. Не могли бы мы немного поговорить?
— С удовольствием.
Они медленно прошлись до конца стоянки и начали ее обходить. Дважды обогнули парковку, прежде чем инспектор позволил себе подтолкнуть собеседника нарушить затянувшееся молчание:
— Простите…
Снова пауза, потом Лео наконец заговорил:
— Мама говорила о вас. Мне кажется, она вам доверяет.
— Просто я был первым, с кем она разговаривала после освобождения. Возможно, дело лишь в этом.
— Как бы то ни было, она доверяет вам, поэтому… Пожалуйста, помогите мне убедить ее задержаться в больнице. Мне нужно дома урегулировать кое-какие проблемы. О некоторых вы уже знаете, и я не могу допустить, чтобы она обнаружила…
Чтобы не наговорить лишнего, инспектор вынужден был напомнить себе, что Леонардо перенес сильное потрясение и ужасно страдал, когда похитили его мать
— Понимаю, о чем вы, но это невозможно. Вероятно, ей многое так или иначе станет известно. Неужели это важнее, чем то, что она сейчас очень слаба и ничто на свете не причинит ей большего вреда, чем ваши попытки не допустить ее возвращения домой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35