– Уму непостижимо, – отреагировал Браун, хотя, в общем-то, не очень удивился решению Уорда. – А как же твое очередное звание?
– Я могу получить его по выходе в отставку. Браун недоверчиво покачал головой.
– Ты должен был стать флагманским офицером, Базз. Мы рассчитывали на тебя.
– Двадцати лет вполне достаточно, – возразил Уорд. – Дети выросли. Разводиться с Мэри я не собираюсь. Мне нужно немного любви в жизни.
Каждый из них побывал во Вьетнаме и участвовал в боевых действиях. У всех троих карьера морского офицера оказалась разрушенной событиями этой войны. Судьба Уорда была самой героической и сложной. Начинал он как один из выдающихся летчиков палубного истребителя F-14. Во время двадцать шестого боевого вылета ему пришлось катапультироваться над мостом «Челюсти дракона», после чего он пять лет провел в плену.
Федоров с угрюмым видом раскачивался на стуле, скрестив руки на груди.
– Все, что угодно, только бы остановить часы. Что-нибудь экстраординарное. Такое, чтобы прервать течение времени.
– Верно, дружище. – Уорд застенчиво улыбнулся. – Ты попал в самую точку, приятель.
– Все хотят быть счастливыми, – сообщил им Федоров. – Они несчастны оттого, что стали несчастливыми. Это Америка. Помните, кто бросал в нас дерьмо? – Он оглядел зал, как будто мог обнаружить в нем кого-то из участников антивоенных демонстраций. В ресторане сидело лишь несколько престарелых туристов. – Где они теперь? Тоже несчастны, бедные детки. Ладно, пошли они в… Они получили свое.
– Блестящий анализ. – Уорд повернулся к Брауну. – Вы не находите, доктор?
– Я не знаю, – сказал Браун. – Мне надо подумать над этим.
«Наши судьбы связаны общей иронией», – думал Браун. Ни один из них не пришел на флот по своему собственному желанию. Каждого склонил к морской карьере кто-то другой. В случае с Уордом сыграла роль семейная традиция. Брауна и Федорова привели в училище амбиции родителей-иммигрантов. Закончи они школу хотя бы на год-два позднее, они смогли бы сделать выбор самостоятельно. Он и его друзья были последними папенькиными сынками своего времени.
– Наши враги поставлены в тупик, – провозгласил Федоров, – это хорошая новость. Плохая новость? И мы тоже. – Он поднял стакан с вином. – Будьте здоровы.
Уорд и Браун тоже подняли свои стаканы, впрочем, они уже давно перешли на содовую.
В конце концов они вернулись в дом у реки. Браун решил остаться на ночь, закончить утром свои дела в Уолдорфе и после обеда поездом отправиться домой.
В гостиной Уорд налил Федорову небольшой стаканчик вина, который тот принял без каких-либо возражений. Для них с Брауном он приготовил кофе. Браун вспомнил флотскую привычку своего друга потреблять кофе в любое время в больших количествах.
– Может быть, остаться на флоте надо было мне, – объявил он Баззу Уорду, – вместо тебя. Иногда я жалею, что ушел.
– Я всегда так думал, Оуэн. Ты должен был остаться вместо меня. Но ты сделал большие деньги на своем лодочном бизнесе. На флоте тебе черта с два удалось бы такое.
Браун тряхнул головой.
– Это всегда риск. Никогда не знаешь, каким будет следующий сезон. В любом случае меня никогда не интересовали сами деньги.
Федоров, который, казалось, погрузился в сон, вдруг встрепенулся.
– Ты бы лучше помолчал об этом, Оуэн. Не то окажешься в карцере.
– Никого из нас не интересовали деньги, – убежденно произнес Уорд. – И это правда.
– Абсолютная, – подтвердил Федоров. – Блитц был прав в отношении нас.
Федоров имел в виду старшекурсника по фамилии Биттнер, который терроризировал их первое время учебы. Биттнер принял их троицу за педерастов и, не ограничившись злыми шутками, натравил на них училищную комиссию, следившую за нравственностью. Все это сильно потрясло Брауна и Уорда, которые не только не были гомосексуалистами, но знали о сексе меньше любого гардемарина. Федоров был на грани самоубийства. Однако беда их сплотила. Биттнер же сам оказался скрытым педерастом, и его изгнали со службы. Впрочем, в отношении Федорова он был прав.
– Ну что же, я ушел, – сказал Браун, – а вы, ребятки, остались. По крайней мере, одно решение уже позади.
– Ты еще увидишь, что такое гражданская жизнь, Базз, – предупредил Уорда Федоров. – Это ужасно! Людям приходится за все платить!
– Кстати, – поинтересовался Браун, – вы зафиксировали вчерашние котировки на рынке?
Оба уставились на него непонимающими глазами.
– О Боже, вы что, не понимаете, о чем я говорю?
– О курсе акций? – догадался Федоров.
– Ладно, забудем об этом, – усмехнулся Браун. – Не обращайте внимания.
– Героическая эпоха буржуазии закончилась, – провозгласил военно-морской советолог Федоров.
Уорд помог ему добраться до лестницы.
– То же самое случилось и с «холодной войной», Тедди, – вслед ему заметил Браун. – Мы все оказались не у дел.
Федоров поднимался по лестнице как слепой, держась одной рукой за перила, другую выставив перед собой.
– На свалке истории, – с жаром произнес он.
Уорд шел сзади, готовый в любую минуту подхватить его.
На следующий день, сидя в поезде, Браун смотрел, как за окном вагона, мелькая, словно искры быстротекущего времени, пробегали освещенные уличными фонарями трущобы Филадельфии. Мысль о двадцати прошедших годах угнетала его. В полумраке убогого вечернего поезда он чувствовал, что приближается к какому-то новому измерению, где ему придется прожить такую жизнь, которую он изберет себе сам.
С тех пор как было принято решение перегнать «сорокапятку», он с нетерпением ждал этого похода под парусом и встречи с Уордом и Федоровым. Домой же он возвращался недовольный и разочарованный. Преследовавшее его беспокойство было вызвано отнюдь не только просчетами в конструкции новейшего парусника «Алтан» и ситуацией на рынке ценных бумаг. Вновь ожили старые обиды и горести. Душа восставала против того мира, который так несправедливо обошелся с ним и его старыми друзьями.
В годы учебы их души, затерявшиеся среди монументального уродства Банкрофт-Холла, нашли друг друга, чтобы больше не расставаться. Они были еретиками и паяцами, диссидентами и почитателями Томаса Вулфа и Хемингуэя. В атмосфере военно-технического училища, где из всех искусств признавались только музыка военного оркестра и блеск начищенных ботинок, они хранили в душе, как любил говаривать Федоров, «высокую поэзию» и оставались наивными романтиками. Поддерживая друг друга, они дошли до конца и были произведены в офицеры. Уорд был офицером от природы, при всей своей начитанности. Браун отличался атлетизмом и, будучи сыном образцового слуги, преуспевал в качестве младшего командира. Федоров помогал друзьям в математике. Они же отбили охоту у желающих преследовать Тедди и неизменно помогали ему отличиться на субботних смотрах.
Их жажда развлечений так и осталась нереализованной за пределами училища. Как ни тянуло Брауна и его друзей к более крепким напиткам и сумасшедшей музыке, молодой гражданской Америке не удалось в 1968 году заполучить в свои объятия ни одного из них. Курсанты в то время были заняты тем, что счищали плевки со своих форменных фуражек.
После выпуска все они отправились во Вьетнам и убедились, что Америка не способна одержать там победу. На расстоянии моряки зачастую не могли со всей очевидностью наблюдать эту неспособность, но Браун и его друзья работали почти в эпицентре событий. Каждый из них выполнил свой долг, но преуспел только Уорд. На какое-то время.
В бледно-желтом свете Пенн-Стейшн на пути Брауна то и дело появлялись бродяги и бездомные «Интересно, что они видят, когда смотрят на меня? – думал он. – Хорошо одетого добропорядочного человека? Врага, но слишком крупного и еще достаточно молодого, чтобы не стать их добычей?» Наблюдая за обстановкой, он пришел к выводу, что и здесь он чужой. Отсюда летним утром 1964-го он уезжал в училище. То было радостное событие.
Поднимаясь на эскалаторе, он обнаружил, что раздумывает над тем, каким в утро своего отъезда он мог бы представить себя через двадцать лет. Этот образ должен был быть романтическим, но с налетом послевоенного модернизма. Его героический характер наверняка был сдобрен стоицизмом и облагорожен некоторой отстраненностью. Будучи восторженным поклонником Хемингуэя, он должен был видеть себя достаточно разочарованным и уставшим от жизни. Но в то утро у него вряд ли было хоть малейшее представление о том, чем чревато подобное мироощущение. Свое грядущее отношение к миру он должен был представлять всего лишь как пропуск в высшее сословие со всеми присущими ему радостями жизни. Не удивительно, что все обернулось иначе. Ведь даже Хемингуэй так и не вкусил этих радостей до конца своей жизни.
Наверху он обнаружил еще одно скопление бездельников. Надев на всякий случай очки, он уверенно и благополучно миновал их нестройные шеренги. «И, конечно же, боевые действия», – продолжал размышлять Браун. Он должен был представлять себя через двадцать лет вспоминающим былые бои. Они должны были видеться ему на манер тех, что нашли отражение в кинофильме «Победа на море».
В пустом переходе, выводившем к Седьмой авеню, он вспомнил Пенн-Стейшн такой, какой он впервые увидел ее в детстве. Тогда он даже пытался обхватить руками массивные колонны, подавлявшие своим величием все живое вокруг. Они все еще стояли, когда он в первый раз отправлялся в Аннаполис. Исчезнувший солнечный свет вновь заструился в его памяти сильными потоками и волнами, льющимися с небес через необъятные окна вокзала.
Прислушиваясь к своим шагам, эхом отдающимся в ночи, он посмотрел через плечо. В стороне, по Седьмой авеню, шествовала с угрожающим видом растрепанная толпа подростков, вывалившихся из концертного зала. Браун повернул за угол к стоянке пригородных автобусов и, дождавшись своего, отправился домой.
Его старый и слишком большой дом, напоминавший нечто среднее между особняком и трущобой, находился в непрестижном дальнем пригороде. Звук открываемых замков разбудил жену. Когда он вошел в спальню, она улыбнулась и протянула к нему руки. На деревянном подносе рядом с ее кроватью он увидел пустую бутылку из-под белого вина, стакан и кувшин с водой.
– О-о, ты в приподнятом настроении, не так ли?
Она засмеялась.
– Да, я весь день писала. И слушала музыку, и ждала тебя.
– Неплохо. – Он присел на край ее кровати. – А у меня эти два дня были ужасными. То лодка, то курс акций.
– Росс говорит, что они смогут справиться с этим, – сказала Энн.
– Ты говорила с ним?
– Я звонила, чтобы высказать ему все, что я думаю. Ведь ты же мог пойти ко дну.
– Бедный он, бедный, – заметил Браун.
– Наверное, я нагнала на него страху. Он подумал, что я звоню, чтобы написать об этом в журнал.
– Росс вообще боится тебя, – засмеялся Браун. – Ты слишком утонченная леди для него.
Им овладело вдруг неистовое желание, подобное тому, которое испытывает измученный жаждой путник, завидев рядом источник. Он удивил их обоих своей страстью.
– О, мой дорогой, – выдохнула она.
Потом он лежал и прислушивался к завываниям полицейских сирен на шоссе за болотом. И чувствовал, что готов примириться со всеми невзгодами, как со своими собственными, так и с мировыми.
2
В вестибюле отеля играл местный маримба-бэнд, когда Стрикланд спустился туда, чтобы расплатиться со своей бригадой. Братья по фамилии Серрано, работавшие у него операторами, как полагал Стрикланд, получали плату еще и от правительства за то, что докладывали о его деятельности. Братья распрощались с ним с официальной серьезностью. Стрикланд заплатил им в долларах. Направляясь на садовую террасу, он услышал, как один из них передразнивает его заикание. Оборачиваться он не стал.
Перед входом на террасу он задержался на несколько мгновений, чтобы поглядеть, как вечернее солнце скрывается за горами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65