Двое других спорили с ними, заявляя, что девушка точно скрылась в южном боковом входе в базилику собора Святого Марка.
– Все это ложь! – кричали две старухи. – Девушка с коротко стриженными волосами села в барку и направилась к острову Гвидекка.
На самом же деле Эдита, наконец-то свободная от пут, незамеченной пробралась сквозь толпу зевак и направилась к кампо Санто-Стефано, в нескончаемый лабиринт улочек и переулков, где хорошо ориентировались только венецианцы, жившие здесь с самого рождения. Поскольку Эдита часто ходила здесь со своей госпожой, она знала церковь Санто Стефано, колокольня которой накренилась вскоре после ее возведения.
Когда девушка вошла в кампо, пошел дождь. Вдоль стен домов ютились оборванцы. Только иногда за высокими окнами видно было движение. Ничто не настраивает на столь грустный лад, как венецианское кампо в дождливый день, но оборванцы, спешившие к церкви Санто Стефано, еще больше усиливали гнетущее впечатление. Эдите ни разу не доводилось бывать здесь утром, и поэтому ей никогда не приходилось наблюдать за тем, как сюда приходят кормиться все бедняки в округе. Босоногий падре и какая-то монахиня, стоявшие на ступенях церкви, наполняли горячим супом глиняные черепки, выуженные из мусора. Кроме того, здесь давали пару кусков хлеба, и каждый должен был за это осенить себя крестным знамением и произнести начало какой-нибудь молитвы.
Эдита почувствовала, что голодна, поэтому не колеблясь встала в длинную очередь, тянувшуюся к церкви. Невысокий бородатый старик, стоявший перед ней и бормотавший себе под нос что-то невнятное, внезапно повернулся, оглядел девушку с головы до ног и проворчал:
– А тебя я здесь раньше не видел. Ты откуда?
– Нет, – ответила Эдита, которая не до конца поняла, что ей было сказано.
– А, ты голодна, девочка, – заметил старик, и голос его стал немного приветливее. – Нюхом чую.
Эдита непонимающе глядела на него. Может быть, к ней пристал гнилостный запах поцци? Она отвернулась.
– Но ведь в этом нет ничего постыдного! – закричал старик. – Жрать от пуза – вот что постыдно. Поверь мне, дитя, я в своей жизни много раз наедался до отвала!
Он сложил руки на животе.
– Я имею в виду, так, что меня начинало рвать. Но знаком мне и голод, и его запах. Сытые пахнут иначе. Не хочу сказать, что лучше. Сытые пахнут жиром. Из их пор сочится жир, как сукровица из раны, тьфу ты пропасть! Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Да, да! – ответила Эдита в надежде, что старик удовлетворится этим, потому что их разговор уже начал привлекать всеобщее внимание.
– Послушай, – снова начал старик, на этот раз еще тише. – Если хочешь, я возьму тебя к монашкам из Санта Маргарита. Там бедняков кормят на полчаса позже. У меня есть еще одна монетка для переправы через Большой Канал. Но… – он приложил палец ко рту, – об этом никто не должен знать. Кстати, меня зовут Никколо, но все называют меня il capitano.
Босоногий монах, которого все бедняки называли «падре Туллио», разливал суп деревянным черпаком. Стоя перед монахом, старик трижды осенил себя крестным знамением, привычным жестом сложив указательный и средний пальцы правой руки и касаясь ими лба, груди и обоих плеч, и тут же принялся быстро-быстро, так, что дух захватывало, читать «Аве Мария» на латыни, по многолетнему опыту попрошайки зная, что это гарантировало двойную порцию.
Когда подошла очередь Эдиты, монах в растерянности замер:
– Где твоя посуда, дочь моя? Девушка пожала плечами и ответила:
– Дайте мне хотя бы кусок хлеба, это утолит самый страшный голод.
Монахиня, ставшая свидетельницей разговора, протянула Эдите большой кусок хлеба, и девушка жадно стала есть.
– И?… – с укоризной произнес падре Туллио. – Ты что же, язычница, что христианские обычаи тебе неведомы?
Тут Эдита поспешно осенила себя крестным знамением и столь же поспешно пробормотала:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…
Старый попрошайка тем временем выхлебал свой суп, снова протянул миску монаху и извиняющимся тоном произнес: – Для девушки, ей это необходимо.
– Эй, – крикнул падре Туллио вслед Эдите, которая уже собиралась уходить. – Вот твой суп!
Дымящееся варево отдавало свеклой и вонючим жиром – такой привкус бывает от рыбьих отходов, если их долго варить. Пахло не очень аппетитно. Но все же похлебка была горячей и прогнала холод. И в то время как остальные, едва покончив с едой, разбегались в стороны подобно крысам, предпочитающим норы открытой местности, Эдита прислонилась к деревянным воротам церкви и скрестила казавшиеся теперь слишком легкими руки на груди. И внезапно до конца осознала свою жалкую судьбу. Глаза девушки наполнились слезами, и площадь со всеми находившимися на ней домами внезапно приобрела размытые очертания. Как же быть дальше?
– Во имя святой Девы Марии, – внезапно услышала Эдита позади себя голос монаха, – зачем тебе остригли волосы?
Девушка испуганно провела рукой по волосам. Она совсем забыла, что на ней теперь это позорное пятно. Эдита промолчала из страха, что от волнения снова не сможет говорить.
Падре сложил руки на животе, пристально поглядел на девушку и, поскольку Эдита не отвечала, продолжил:
– Обычно женщины расстаются с волосами только в тюрьме. Это так?
Эдита почувствовала, что попалась, и, сделав отчаянный прыжок в сторону, попыталась убежать от падре, но тот оказался проворнее. Он крепко схватил Эдиту за руку и с показной приветливостью, свойственной всем лицам духовного сана, спросил:
– Куда ты так торопишься, дитя мое? У овечек, приходящих сюда, обычно много времени. Время – это единственное, что есть у них в избытке. Так почему же ты убегаешь? Ты можешь доверить мне все, что у тебя на сердце. Я не буду судить тебя. Но если тебе нужен совет, то я не откажу.
Эдита по-прежнему молчала, а падре Туллио продолжал:
– Ты должна поверить, что мужчина моего сана, посвятивший жизнь Богу, чужой в этом мире. Разве заботился бы я тогда о беднейших из бедных? – Сделав паузу, он спросил: – Ты сбежала, я прав?
– Нет, клянусь! – поспешно выкрикнула Эдита. – Меня отпустили.
Монах в коричневой сутане кивнул, словно хотел сказать: хорошо, хорошо, я тебе верю! И, наконец, произнес:
– Ты нездешняя. Это понятно по тому, как ты говоришь. Ты с севера. Как тебя зовут?
– Эдита, – тихо ответила девушка, стянув платье на груди.
– Тебе холодно, – сказал падре. – Пойдем в тепло.
И, не обращая на девушку внимания, Туллио пошел вперед. Он был уверен, что Эдита последует за ним, и не ошибся.
Они вошли в церковь через боковую дверь с искусно обработанными стальными лентами. Высокий церковный свод был оббит деревом и снабжен стропилами – казалось, что смотришь на лежащий вверх килем корабль. Было влажно и пахло застоявшимся дымом.
Перед исповедальней, встроенной в стенную кладку бокового нефа и напоминавшей дверцами платяной шкаф, какие Эдита видела в палаццо Агнезе, монах остановился, отворил дверцу и втолкнул девушку вовнутрь, а сам зашел за перегородку в середине исповедальни.
Эдита чувствовала себя настолько измотанной и беспомощной, что не решалась перечить падре. И поскольку в исповедальне имелась только низенькая скамеечка для преклонения колен и было совершенно некуда сесть, девушка встала на колени и сложила руки.
За деревянной решеткой появилось лицо монаха, освещенное слабым светом, и Эдита воспользовалась возможностью получше разглядеть его. Подбородок падре Туллио обрамляла темная, коротко стриженная бородка, скрывающая юные черты лица. Острый нос с горбинкой ниже переносицы подтверждал венецианское происхождение монаха. И хотя Эдита не могла видеть его глаз, все равно лицо падре Туллио выражало скорее печаль, чем надежду на вечное блаженство.
Отвернувшись от девушки, падре спокойно произнес:
– Ты можешь доверить мне все, что тебя гложет, дочь моя, и если я должен исповедать тебя, то начинай, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… – Он осенил себя крестным знамением и приставил ухо к деревянной решетке, но Эдита упорно молчала.
– Ну что ж, – обратился падре к Эдите, – наверняка у тебя есть причина молчать, по если ты хочешь отпущения своих грехов, то говори. Так учит Церковь.
– Тут нечего прощать, – тихим голосом ответила Эдита. – Я не знаю за собой вины.
Монах удивленно поднял брови.
– На каждом из нас есть вина – на тебе, на мне. На всех. Эдита хотела ответить, но падре Туллио опередил ее:
– Ты, вероятно, удивляешься, что такой человек, как я, член ордена, находится вдали от своего монастыря и кормит бедняков…
– Удивляюсь? Почему я должна удивляться? Вы хороший человек, падре, и за это вас ожидает справедливая награда на небесах.
– О нет! – воскликнул монах. – Напротив, я дурной человек, грешник, и в этом причина того, что я был изгнан из своего монастыря. Теперь я занимаюсь раздачей бесплатной еды в Санто Стефано.
На мгновение Эдита позабыла о своей собственной судьбе. Слова падре вызвали в ней интерес, и она осторожно поинтересовалась:
– Вы хотите сказать, что неохотно выполняете свою работу? Монах за деревянной решеткой заколебался, затем спокойно ответил:
– Конечно же, это чудесное занятие – собирать деньги с богатых венецианцев для бедняков. Но для монаха, который написал трактаты по метафизике и философии древних, это не очень почетно.
– Я понимаю, – тихо ответила Эдита. – В ваших трудах вы пошли против Церкви!
– Как тебе такое в голову могло прийти, дитя мое? Я никогда не пошел бы против учения Матери-Церкви. Нет, проблема не в моей голове, а…
– А в чем?
– Ах, это запутанная история, и ты слишком молода, чтобы понять ее.
– Не обманывайтесь моей юностью, падре. Хоть я и молода годами, но у меня богатый опыт – в том, что касается ударов судьбы. Так в чем же печаль ваша?
Монах тяжело дышал. Затем, словно это он был грешником, а юная девушка, слушавшая его по ту сторону деревянной решетки – исповедником, которому он каялся в содеянном, падре Туллио произнес:
– Я еще никому об этом не рассказывал, потому что это позор – для моего ордена и для моей семьи. У тебя есть братья и сестры?
– Нет.
– В таком случае можешь считать, что тебе повезло. Я был самым младшим из троих сыновей в одной очень богатой семье. На мосто отца на Мурано работали сто стеклодувов. Но как это обычно бывает в Венеции – старший получает все, а младший может радоваться, что ему разрешили учиться читать и писать. Когда мне было шесть лет, отец послал меня к монахам в Сан Кассиано. Конечно, я выучил все, что может понять ребенок в моем возрасте, о моей одежде заботились, мне давали есть – но любви, материнской любви, не было. При этом я ни в чем не нуждался так, как в любви и заботе. В шестнадцать лет я стал послушником в ордене кармелитов. Это произошло по доброй воле. Никто не заставлял меня этого делать, но что еще мне оставалось?
– Убежать и начать жить по-своему! – вставила Эдита.
– Это легче сказать, чем сделать. Мне не хватало силы духа и уверенности в себе. Нет, я остался в монастыре и стал босоногим кармелитом. Еще во время учебы я ощущал неосознанное влечение к своему полу. Неудивительно, когда годами видишь только братьев. Ты должна знать, что однополая любовь – не редкость за стенами монастыря. И я наверняка окончил бы свои дни среди монахов Сан Кассиано, если бы не приор, который положил на меня глаз, старый, себялюбивый сластолюбец на тоненьких ножках, как у аиста, и с огромным надутым животом, как у жабы. Сначала он облапил меня с головы до ног и проверил, что у меня под рясой. Но когда приор потребовал мою задницу, я оттолкнул его с такой силой, что он упал на пол спальни и сломал себе обе ноги. Должен признаться, что мне даже не было его жалко. Приор обвинил меня в неповиновении и воспользовался этим поводом, чтобы выгнать меня из монастыря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Все это ложь! – кричали две старухи. – Девушка с коротко стриженными волосами села в барку и направилась к острову Гвидекка.
На самом же деле Эдита, наконец-то свободная от пут, незамеченной пробралась сквозь толпу зевак и направилась к кампо Санто-Стефано, в нескончаемый лабиринт улочек и переулков, где хорошо ориентировались только венецианцы, жившие здесь с самого рождения. Поскольку Эдита часто ходила здесь со своей госпожой, она знала церковь Санто Стефано, колокольня которой накренилась вскоре после ее возведения.
Когда девушка вошла в кампо, пошел дождь. Вдоль стен домов ютились оборванцы. Только иногда за высокими окнами видно было движение. Ничто не настраивает на столь грустный лад, как венецианское кампо в дождливый день, но оборванцы, спешившие к церкви Санто Стефано, еще больше усиливали гнетущее впечатление. Эдите ни разу не доводилось бывать здесь утром, и поэтому ей никогда не приходилось наблюдать за тем, как сюда приходят кормиться все бедняки в округе. Босоногий падре и какая-то монахиня, стоявшие на ступенях церкви, наполняли горячим супом глиняные черепки, выуженные из мусора. Кроме того, здесь давали пару кусков хлеба, и каждый должен был за это осенить себя крестным знамением и произнести начало какой-нибудь молитвы.
Эдита почувствовала, что голодна, поэтому не колеблясь встала в длинную очередь, тянувшуюся к церкви. Невысокий бородатый старик, стоявший перед ней и бормотавший себе под нос что-то невнятное, внезапно повернулся, оглядел девушку с головы до ног и проворчал:
– А тебя я здесь раньше не видел. Ты откуда?
– Нет, – ответила Эдита, которая не до конца поняла, что ей было сказано.
– А, ты голодна, девочка, – заметил старик, и голос его стал немного приветливее. – Нюхом чую.
Эдита непонимающе глядела на него. Может быть, к ней пристал гнилостный запах поцци? Она отвернулась.
– Но ведь в этом нет ничего постыдного! – закричал старик. – Жрать от пуза – вот что постыдно. Поверь мне, дитя, я в своей жизни много раз наедался до отвала!
Он сложил руки на животе.
– Я имею в виду, так, что меня начинало рвать. Но знаком мне и голод, и его запах. Сытые пахнут иначе. Не хочу сказать, что лучше. Сытые пахнут жиром. Из их пор сочится жир, как сукровица из раны, тьфу ты пропасть! Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Да, да! – ответила Эдита в надежде, что старик удовлетворится этим, потому что их разговор уже начал привлекать всеобщее внимание.
– Послушай, – снова начал старик, на этот раз еще тише. – Если хочешь, я возьму тебя к монашкам из Санта Маргарита. Там бедняков кормят на полчаса позже. У меня есть еще одна монетка для переправы через Большой Канал. Но… – он приложил палец ко рту, – об этом никто не должен знать. Кстати, меня зовут Никколо, но все называют меня il capitano.
Босоногий монах, которого все бедняки называли «падре Туллио», разливал суп деревянным черпаком. Стоя перед монахом, старик трижды осенил себя крестным знамением, привычным жестом сложив указательный и средний пальцы правой руки и касаясь ими лба, груди и обоих плеч, и тут же принялся быстро-быстро, так, что дух захватывало, читать «Аве Мария» на латыни, по многолетнему опыту попрошайки зная, что это гарантировало двойную порцию.
Когда подошла очередь Эдиты, монах в растерянности замер:
– Где твоя посуда, дочь моя? Девушка пожала плечами и ответила:
– Дайте мне хотя бы кусок хлеба, это утолит самый страшный голод.
Монахиня, ставшая свидетельницей разговора, протянула Эдите большой кусок хлеба, и девушка жадно стала есть.
– И?… – с укоризной произнес падре Туллио. – Ты что же, язычница, что христианские обычаи тебе неведомы?
Тут Эдита поспешно осенила себя крестным знамением и столь же поспешно пробормотала:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…
Старый попрошайка тем временем выхлебал свой суп, снова протянул миску монаху и извиняющимся тоном произнес: – Для девушки, ей это необходимо.
– Эй, – крикнул падре Туллио вслед Эдите, которая уже собиралась уходить. – Вот твой суп!
Дымящееся варево отдавало свеклой и вонючим жиром – такой привкус бывает от рыбьих отходов, если их долго варить. Пахло не очень аппетитно. Но все же похлебка была горячей и прогнала холод. И в то время как остальные, едва покончив с едой, разбегались в стороны подобно крысам, предпочитающим норы открытой местности, Эдита прислонилась к деревянным воротам церкви и скрестила казавшиеся теперь слишком легкими руки на груди. И внезапно до конца осознала свою жалкую судьбу. Глаза девушки наполнились слезами, и площадь со всеми находившимися на ней домами внезапно приобрела размытые очертания. Как же быть дальше?
– Во имя святой Девы Марии, – внезапно услышала Эдита позади себя голос монаха, – зачем тебе остригли волосы?
Девушка испуганно провела рукой по волосам. Она совсем забыла, что на ней теперь это позорное пятно. Эдита промолчала из страха, что от волнения снова не сможет говорить.
Падре сложил руки на животе, пристально поглядел на девушку и, поскольку Эдита не отвечала, продолжил:
– Обычно женщины расстаются с волосами только в тюрьме. Это так?
Эдита почувствовала, что попалась, и, сделав отчаянный прыжок в сторону, попыталась убежать от падре, но тот оказался проворнее. Он крепко схватил Эдиту за руку и с показной приветливостью, свойственной всем лицам духовного сана, спросил:
– Куда ты так торопишься, дитя мое? У овечек, приходящих сюда, обычно много времени. Время – это единственное, что есть у них в избытке. Так почему же ты убегаешь? Ты можешь доверить мне все, что у тебя на сердце. Я не буду судить тебя. Но если тебе нужен совет, то я не откажу.
Эдита по-прежнему молчала, а падре Туллио продолжал:
– Ты должна поверить, что мужчина моего сана, посвятивший жизнь Богу, чужой в этом мире. Разве заботился бы я тогда о беднейших из бедных? – Сделав паузу, он спросил: – Ты сбежала, я прав?
– Нет, клянусь! – поспешно выкрикнула Эдита. – Меня отпустили.
Монах в коричневой сутане кивнул, словно хотел сказать: хорошо, хорошо, я тебе верю! И, наконец, произнес:
– Ты нездешняя. Это понятно по тому, как ты говоришь. Ты с севера. Как тебя зовут?
– Эдита, – тихо ответила девушка, стянув платье на груди.
– Тебе холодно, – сказал падре. – Пойдем в тепло.
И, не обращая на девушку внимания, Туллио пошел вперед. Он был уверен, что Эдита последует за ним, и не ошибся.
Они вошли в церковь через боковую дверь с искусно обработанными стальными лентами. Высокий церковный свод был оббит деревом и снабжен стропилами – казалось, что смотришь на лежащий вверх килем корабль. Было влажно и пахло застоявшимся дымом.
Перед исповедальней, встроенной в стенную кладку бокового нефа и напоминавшей дверцами платяной шкаф, какие Эдита видела в палаццо Агнезе, монах остановился, отворил дверцу и втолкнул девушку вовнутрь, а сам зашел за перегородку в середине исповедальни.
Эдита чувствовала себя настолько измотанной и беспомощной, что не решалась перечить падре. И поскольку в исповедальне имелась только низенькая скамеечка для преклонения колен и было совершенно некуда сесть, девушка встала на колени и сложила руки.
За деревянной решеткой появилось лицо монаха, освещенное слабым светом, и Эдита воспользовалась возможностью получше разглядеть его. Подбородок падре Туллио обрамляла темная, коротко стриженная бородка, скрывающая юные черты лица. Острый нос с горбинкой ниже переносицы подтверждал венецианское происхождение монаха. И хотя Эдита не могла видеть его глаз, все равно лицо падре Туллио выражало скорее печаль, чем надежду на вечное блаженство.
Отвернувшись от девушки, падре спокойно произнес:
– Ты можешь доверить мне все, что тебя гложет, дочь моя, и если я должен исповедать тебя, то начинай, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… – Он осенил себя крестным знамением и приставил ухо к деревянной решетке, но Эдита упорно молчала.
– Ну что ж, – обратился падре к Эдите, – наверняка у тебя есть причина молчать, по если ты хочешь отпущения своих грехов, то говори. Так учит Церковь.
– Тут нечего прощать, – тихим голосом ответила Эдита. – Я не знаю за собой вины.
Монах удивленно поднял брови.
– На каждом из нас есть вина – на тебе, на мне. На всех. Эдита хотела ответить, но падре Туллио опередил ее:
– Ты, вероятно, удивляешься, что такой человек, как я, член ордена, находится вдали от своего монастыря и кормит бедняков…
– Удивляюсь? Почему я должна удивляться? Вы хороший человек, падре, и за это вас ожидает справедливая награда на небесах.
– О нет! – воскликнул монах. – Напротив, я дурной человек, грешник, и в этом причина того, что я был изгнан из своего монастыря. Теперь я занимаюсь раздачей бесплатной еды в Санто Стефано.
На мгновение Эдита позабыла о своей собственной судьбе. Слова падре вызвали в ней интерес, и она осторожно поинтересовалась:
– Вы хотите сказать, что неохотно выполняете свою работу? Монах за деревянной решеткой заколебался, затем спокойно ответил:
– Конечно же, это чудесное занятие – собирать деньги с богатых венецианцев для бедняков. Но для монаха, который написал трактаты по метафизике и философии древних, это не очень почетно.
– Я понимаю, – тихо ответила Эдита. – В ваших трудах вы пошли против Церкви!
– Как тебе такое в голову могло прийти, дитя мое? Я никогда не пошел бы против учения Матери-Церкви. Нет, проблема не в моей голове, а…
– А в чем?
– Ах, это запутанная история, и ты слишком молода, чтобы понять ее.
– Не обманывайтесь моей юностью, падре. Хоть я и молода годами, но у меня богатый опыт – в том, что касается ударов судьбы. Так в чем же печаль ваша?
Монах тяжело дышал. Затем, словно это он был грешником, а юная девушка, слушавшая его по ту сторону деревянной решетки – исповедником, которому он каялся в содеянном, падре Туллио произнес:
– Я еще никому об этом не рассказывал, потому что это позор – для моего ордена и для моей семьи. У тебя есть братья и сестры?
– Нет.
– В таком случае можешь считать, что тебе повезло. Я был самым младшим из троих сыновей в одной очень богатой семье. На мосто отца на Мурано работали сто стеклодувов. Но как это обычно бывает в Венеции – старший получает все, а младший может радоваться, что ему разрешили учиться читать и писать. Когда мне было шесть лет, отец послал меня к монахам в Сан Кассиано. Конечно, я выучил все, что может понять ребенок в моем возрасте, о моей одежде заботились, мне давали есть – но любви, материнской любви, не было. При этом я ни в чем не нуждался так, как в любви и заботе. В шестнадцать лет я стал послушником в ордене кармелитов. Это произошло по доброй воле. Никто не заставлял меня этого делать, но что еще мне оставалось?
– Убежать и начать жить по-своему! – вставила Эдита.
– Это легче сказать, чем сделать. Мне не хватало силы духа и уверенности в себе. Нет, я остался в монастыре и стал босоногим кармелитом. Еще во время учебы я ощущал неосознанное влечение к своему полу. Неудивительно, когда годами видишь только братьев. Ты должна знать, что однополая любовь – не редкость за стенами монастыря. И я наверняка окончил бы свои дни среди монахов Сан Кассиано, если бы не приор, который положил на меня глаз, старый, себялюбивый сластолюбец на тоненьких ножках, как у аиста, и с огромным надутым животом, как у жабы. Сначала он облапил меня с головы до ног и проверил, что у меня под рясой. Но когда приор потребовал мою задницу, я оттолкнул его с такой силой, что он упал на пол спальни и сломал себе обе ноги. Должен признаться, что мне даже не было его жалко. Приор обвинил меня в неповиновении и воспользовался этим поводом, чтобы выгнать меня из монастыря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65