Да, это был не Добеш.
Судя по голосу, который доносился из комнаты и который я узнал только по интонации, так как слов не разбирал, этим виртуозным аккомпаниатором был Гуго Бонди, менеджер Зузаны и одновременно группы Добеша. Бывший статист, а в настоящее время художественный руководитель «Ротонды». Толстый добряк Бонди, мой психолог-любитель.
– Что они там слушают? – спросил я у верзилы, кивнув в сторону комнаты.
Он пожал плечами, и до меня дошла вся бессмысленность моего вопроса. Скорее это должен был знать я.
– Готово, – сказал верзила.
– И что теперь? – поинтересовался я.
Он вновь пожал плечами и, не поднимаясь со стула, протянул руку, похожую на щупальца осьминога, к двери в комнату:
– Товарищ капитан!
То, что Бонди, расширяя область своей неуемной активности, вознамерился попробовать себя в роли аккомпаниатора Зузаны, меня особо не занимало. Меня занимало другое, и касалось оно моего текста. Ведь я передал его Зузане только сегодня после обеда. Это была песенка Добеша, которую я продержал у себя почти полгода. А это значит, что запись, которую слушали в комнате, могла возникнуть либо на репетиции в «Беседе», либо в этой квартире. Сегодня вечером.
6
Анди Арношт полагал, что слывет душой общества. Он верил сам и уверял других в том, что с ним всегда очень весело.
– Факт, – изумляясь сам себе, пожимал он плечами, – такая уж у меня слава.
Эта его слава отнюдь не была чрезмерной, но Анди целеустремленно распространял ее. Жаль, что его ни разу не осенила догадка, как одинок он в этих своих титанических усилиях. Арношт был невыносимо болтлив. Если кто и веселился в его обществе, то исключительно по адресу самого Анди. И вот он-то, обняв меня за плечи, исторгал рыдания, которые могли бы тронуть разве что пани Махачкову. Но никак не меня. И не Бубеничека.
– Их это потрясло, факт, – всхлипывал Анди, – факт, пани Махачкова.
Анди интуитивно почуял в пани Махачковой единственно возможный объект своих мелодраматических излияний.
– Вы о чем, пан Арношт?
– О том, что случилось с Зузаной, пани Махачкова… Они там бесновались, а после того, как я поставил «Аве Мария» с Черной, три минуты стояла тишина. Три минуты, факт.
– Это было очень благородно с вашей стороны, пан Арношт.
Анди великодушно махнул рукой:
– А знаете, что я им потом сказал?
Мы с Бубеничеком обменялись взглядами. Взгляд Бубеничека был даже мрачнее моего.
– Что, пан Арношт?
Глаза пани Махачковой наполнились влагой, впитанной из хранящейся за стойкой литературы.
– Слышишь, Честмир, – Анди выкатил глаза, – я сказал им: умолкло пенье соловья!
Лицо Бубеничека, этого тонко чувствующего вышибалы, искривила болезненная гримаса. А я в глубине души пожалел, что не обучен его ремеслу. Анди ничего, очевидно, не заметил и продолжал очаровывать барменшу:
– Все поняли намек, все!
– Еще бы, – не скрыл своего отвращения Бубеничек, – все читают «Подружку».
Диск-жокей Арношт, совершенно не осознавая, до какой степени раздражает он всех присутствующих, за исключением, может быть, пани Махачковой, выдержал драматическую паузу, а потом с приличествующим похоронным выражением лица обратился ко мне:
– Видел бы ты это, Честмир!
К несчастью, в зрителях у него состояли, если не считать пани Махачкову, только мы с Бубеничеком. Поэтому надежда на то, что Арношт оставит нас в покое, была ничтожной.
– Конечно, конечно, – хмуро сказал я.
– А тебя это, должно быть, свалило с ног, – горячо произнес Арношт. – Скажи?
– Да, Честик нам тут уже рассказал… – вмешалась в разговор пани Махачкова. – Страшное дело! Это была моя первая мысль… Он и Зузанка, как я их обоих любила!
Ах ты, змея подколодная, подумал я. Да первой твоей мыслью было нескрываемое разочарование, что меня не посадили…
– А уже известно, кто?… – бесцеремонно выпалил Арношт.
Я снова посмотрел на Бубеничека, и Бубеничек безразлично отвел глаза. Анди переводил взгляд с одного на другого. Потом до него дошло.
– Может, у вас был какой-то важный разговор, а я тут влез…
– Нет-нет, – быстро сказал Бубеничек, опережая меня.
– Да и что вообще не важно, – глубокомысленно бросил наш говорун. – По сути дела, важно все.
Мы могли бы беседовать так до изнеможения, если бы Анди не посмотрел на часы:
– Ну, я побежал. Нет, ребята, не то чтобы я с вами не хотел еще посидеть, но у меня свидание.
Арношт многозначительно подмигнул, и пани Махачкова шаловливо погрозила ему пальцем:
– Кто эта счастливая, пан Арношт? Может, я ее знаю?
– Девочки, – вздохнул Анди. – Да разве у меня есть на них время? У меня встреча с Томом Гертнером. Его вы наверняка знаете, пани Махачкова. Он редактор из «Подружки».
– Гертнер? – наморщила лоб пани Махачкова. – Такой маленький, худой?
Томаш Гертнер, редактор из «Подружки», мой одноклассник, был на полголовы выше Арношта.
– Да, – недовольно кивнул Анди, болезненно относящийся к своему росту.
– Его-то я знаю.
– Так я побежал, – попрощался Арношт.
– Мы еще увидимся, – со вздохом сказал Бубеничек.
– Ну, если получится, я попозже опять заскочу, – пообещал Арношт. Наши унылые лица, видимо, вызвали у него жалость. – Смотря по тому, как дело пойдет. Мы… – он вновь дал нам насладиться театральной паузой, – мы вместе пишем мюзикл!
– Помилуй вас бог, – горячо произнес я.
– Что, отбиваем у тебя хлеб? – осклабился Арношт и, поскольку сегодня вечером его просто распирало от избытка философских мыслей – хотя и в пределах его скромных возможностей, – нравоучительно заметил: – «Поделись с ближним, и воздастся тебе».
– Ступай, Анди, – сказал я ласково, – да гляди не переутомись.
– Конечно, – кивнул Анди, – все должно быть в меру. Ну, я побежал.
Я не знаю, как Анди понял мои слова, но он, безусловно, не уловил моей озабоченности его душевным равновесием.
– Идиот, – прокомментировал Вацлав Бубеничек уход диск-жокея.
– Но хороший мальчик, – заступилась за него пани Махачкова.
Бубеничеку, к счастью, отвечать не пришлось, потому что бар стала заполнять шумная публика. Мы перебрались в угол. Новые посетители меня не интересовали. Да я никого из них и не знал.
– Послушай, – сказал Бубеничек, – что ты от меня конкретно хочешь?
– То есть?
– До прихода Арношта мы друг с другом вроде бы объяснились, – напомнил Бубеничек.
– Не в моих силах убедить тебя, – медленно произнес я. – Вот и милиция тоже – верит она мне или нет, не знаю.
Бубеничек кивнул.
– Только я ее не убивал! – продолжал я, подняв руку, чтобы Бубеничек меня не прервал. – Но то, что это знаю я, не имеет никакого значения. Я боюсь, понимаешь?
Бубеничек кивнул.
– Они придут за мной еще не раз и не два. Все время будут приходить ко мне, пока не придумают ничего лучшего. А я бы очень хотел, чтобы они придумали что-нибудь получше.
– Что? – спросил Бубеничек.
– Может быть… – я повертел в руке рюмку, – то, что я тебе сейчас скажу, ты назовешь трусостью и паникерством. Но нервы у меня все-таки не железные… Я хочу им помочь.
– Да, я назову это трусостью и паникерством, – подтвердил Бубеничек. – Говоришь, нервы шалят?
Я промолчал.
– Так я тебе скажу, что невинное дитя они не обидят. Его вообще никто не обидит.
– Постараюсь поверить. И что это я, право, время у тебя отнимаю?
– А то, – задумчиво произнес Бубеничек, – что ты, видишь ли, великий Зорро-мститель.
– Я? Я – псих, свихнувшийся музыкантишка, комплексующий трус, идиот с измотанными нервами!
– Гм, – сказал Бубеничек, глядя не на меня, а на девушку, которая сидела в другом конце бара и всхлипывала. Девушка не была пьяна, но парень, загорелый пижон в кожаной куртке и нелепых темных очках, сидевший рядом, настойчиво говорил ей какие-то явные гадости. Я давненько не видал никого, кто плакал бы от радости. И винил в этом только себя. Мне, наверное, не дано встретить человека, плачущего от радости. А если даже… в общем, неизвестно, станут ли после встречи со мной его слезы слезами радости.
Однажды Зузана сказала мне:
– Когда мы едва знали друг друга, ты говорил мне, что обожаешь, когда я смеюсь. Почему же теперь мы больше не смеемся вместе; Честик?
– Что значит – теперь? – разозлился я. – Тогда мы были детьми.
– Да и вообще, – медленно проговорила Зузана, – почему мы оба только и умеем, что действовать друг другу на нервы?…»
– Ты не идиот, – тихо сказал Бубеничек, – просто слишком много болтаешь и строишь из себя невесть что. Ты ее любил. Очень любил. Что, не так, циник несчастный?
7
Машина имела обычный номер, шофер был в штатском. Мы с капитаном сели сзади.
– Значит, едем в «Ялту»? – спросил я как можно более безразличным тоном.
– Домой, – любезно ответил капитан. – К вам домой. Пора в постельку. Ведь мы так вас задержали!
– Я мог бы и на такси.
– Конечно, – сказал капитан, – но мне страшно важно, чтобы вы, пан Бичовский, поверили, что вам повезло – случай свел вас с достойнейшим из пражских детективов.
– Я бы и в такси этому поверил, товарищ капитан. Зачем же такая большая жертва с вашей стороны?
– Что вы, – улыбнулся капитан. – Это мелочь. А мелочи и небольшие знаки внимания, как известно, рождают большую дружбу.
– Вот оно что, – протянул я.
– А кроме того, – добавил капитан, когда мы проезжали мимо стршешовецкой больницы, – мы ведь соседи. Я живу неподалеку от вас.
До самого моего дома мы молчали.
– Вот и приехали, – сказал капитан.
– А как же… – засомневался я.
– Никак. Можете спать спокойно, пан Бичовский. А если что вспомните… – Поколебавшись, он полез в нагрудный карман, вынул блокнот, нацарапал номер телефона, вырвал листок и подал мне. – Если вспомните что-то важное, пан Бичовский, позвоните. В любое время.
– Это ваш домашний телефон? – спросил я саркастически, взглянув на бумажку.
– Нет, – усмехнулся капитан, – что вы, не домашний.
– Ну да, конечно, – сказал я.
– Погодите. – Капитан опять улыбнулся, взял у меня листок и написал на нем еще один номер. – А вот это домашний, можете звонить. Моя фамилия Грешный.
– Звучит! – не удержался я.
– Ага, – кивнул капитан, – мне тоже нравится. До свидания, пан Бичовский.
– Прощайте, – сказал я и выполз из машины.
– Где там, – возразил капитан, – до свидания.
Едва я захлопнул дверцу, как машина тронулась с места. В комнате стояла невыветренная табачная вонь. Я распахнул окно. Больше всего провоняли шторы, к тому же приобрели какой-то серый оттенок. В понедельник надо повесить новые. Абсолютно банальные заботы. И их сменят другие. Еще более банальные. Дни похожи один на другой. Так я, кажется, писал? Эта история, однако, к разряду банальных не относится.,
А сегодняшний вечер… его я, наверное, никогда не забуду. И даже не из-за всего этого кошмара. Из-за боли, тупой боли. Я отключил телефон, вытянулся на тахте и закурил. Но вкус сигареты был мне неприятен, я облизал сухие, потрескавшиеся губы и погасил ее. Встав с тахты, я направился к холодильнику. Банка томатного сока, молоко и полбутылки «Охотничьей». Я доверху налил свой шикарный бокал с изображением бретонского крестьянина – это была небьющаяся баночка из-под французской горчицы – и вернулся на тахту. Жидкость, к счастью, не отдавала ни молоком, ни томатным соком.
Футляр со скрипкой вновь лежал на столе у меня перед глазами. Но теперь это был другой стол. Мертвый предмет меблировки казенного блочного жилища. Внизу на улице звякнул трамвай.
Я всегда неохотно возвращался домой, давно забыл, какое испытал облегчение, когда после семи лет поисков наконец нашел квартиру. Тем более неохотно возвращался я сюда в последние два года, когда я более или менее постоянно жил у Зузаны. Я отпил глоток и посмотрел на часы. Идея отключить телефон была как нельзя более счастливой. За окнами уже начинало светать. Я знал, что не усну, хотя отчаянно хотелось спать. Попытался вытянуть перед собой руку, в которой держал бокал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Судя по голосу, который доносился из комнаты и который я узнал только по интонации, так как слов не разбирал, этим виртуозным аккомпаниатором был Гуго Бонди, менеджер Зузаны и одновременно группы Добеша. Бывший статист, а в настоящее время художественный руководитель «Ротонды». Толстый добряк Бонди, мой психолог-любитель.
– Что они там слушают? – спросил я у верзилы, кивнув в сторону комнаты.
Он пожал плечами, и до меня дошла вся бессмысленность моего вопроса. Скорее это должен был знать я.
– Готово, – сказал верзила.
– И что теперь? – поинтересовался я.
Он вновь пожал плечами и, не поднимаясь со стула, протянул руку, похожую на щупальца осьминога, к двери в комнату:
– Товарищ капитан!
То, что Бонди, расширяя область своей неуемной активности, вознамерился попробовать себя в роли аккомпаниатора Зузаны, меня особо не занимало. Меня занимало другое, и касалось оно моего текста. Ведь я передал его Зузане только сегодня после обеда. Это была песенка Добеша, которую я продержал у себя почти полгода. А это значит, что запись, которую слушали в комнате, могла возникнуть либо на репетиции в «Беседе», либо в этой квартире. Сегодня вечером.
6
Анди Арношт полагал, что слывет душой общества. Он верил сам и уверял других в том, что с ним всегда очень весело.
– Факт, – изумляясь сам себе, пожимал он плечами, – такая уж у меня слава.
Эта его слава отнюдь не была чрезмерной, но Анди целеустремленно распространял ее. Жаль, что его ни разу не осенила догадка, как одинок он в этих своих титанических усилиях. Арношт был невыносимо болтлив. Если кто и веселился в его обществе, то исключительно по адресу самого Анди. И вот он-то, обняв меня за плечи, исторгал рыдания, которые могли бы тронуть разве что пани Махачкову. Но никак не меня. И не Бубеничека.
– Их это потрясло, факт, – всхлипывал Анди, – факт, пани Махачкова.
Анди интуитивно почуял в пани Махачковой единственно возможный объект своих мелодраматических излияний.
– Вы о чем, пан Арношт?
– О том, что случилось с Зузаной, пани Махачкова… Они там бесновались, а после того, как я поставил «Аве Мария» с Черной, три минуты стояла тишина. Три минуты, факт.
– Это было очень благородно с вашей стороны, пан Арношт.
Анди великодушно махнул рукой:
– А знаете, что я им потом сказал?
Мы с Бубеничеком обменялись взглядами. Взгляд Бубеничека был даже мрачнее моего.
– Что, пан Арношт?
Глаза пани Махачковой наполнились влагой, впитанной из хранящейся за стойкой литературы.
– Слышишь, Честмир, – Анди выкатил глаза, – я сказал им: умолкло пенье соловья!
Лицо Бубеничека, этого тонко чувствующего вышибалы, искривила болезненная гримаса. А я в глубине души пожалел, что не обучен его ремеслу. Анди ничего, очевидно, не заметил и продолжал очаровывать барменшу:
– Все поняли намек, все!
– Еще бы, – не скрыл своего отвращения Бубеничек, – все читают «Подружку».
Диск-жокей Арношт, совершенно не осознавая, до какой степени раздражает он всех присутствующих, за исключением, может быть, пани Махачковой, выдержал драматическую паузу, а потом с приличествующим похоронным выражением лица обратился ко мне:
– Видел бы ты это, Честмир!
К несчастью, в зрителях у него состояли, если не считать пани Махачкову, только мы с Бубеничеком. Поэтому надежда на то, что Арношт оставит нас в покое, была ничтожной.
– Конечно, конечно, – хмуро сказал я.
– А тебя это, должно быть, свалило с ног, – горячо произнес Арношт. – Скажи?
– Да, Честик нам тут уже рассказал… – вмешалась в разговор пани Махачкова. – Страшное дело! Это была моя первая мысль… Он и Зузанка, как я их обоих любила!
Ах ты, змея подколодная, подумал я. Да первой твоей мыслью было нескрываемое разочарование, что меня не посадили…
– А уже известно, кто?… – бесцеремонно выпалил Арношт.
Я снова посмотрел на Бубеничека, и Бубеничек безразлично отвел глаза. Анди переводил взгляд с одного на другого. Потом до него дошло.
– Может, у вас был какой-то важный разговор, а я тут влез…
– Нет-нет, – быстро сказал Бубеничек, опережая меня.
– Да и что вообще не важно, – глубокомысленно бросил наш говорун. – По сути дела, важно все.
Мы могли бы беседовать так до изнеможения, если бы Анди не посмотрел на часы:
– Ну, я побежал. Нет, ребята, не то чтобы я с вами не хотел еще посидеть, но у меня свидание.
Арношт многозначительно подмигнул, и пани Махачкова шаловливо погрозила ему пальцем:
– Кто эта счастливая, пан Арношт? Может, я ее знаю?
– Девочки, – вздохнул Анди. – Да разве у меня есть на них время? У меня встреча с Томом Гертнером. Его вы наверняка знаете, пани Махачкова. Он редактор из «Подружки».
– Гертнер? – наморщила лоб пани Махачкова. – Такой маленький, худой?
Томаш Гертнер, редактор из «Подружки», мой одноклассник, был на полголовы выше Арношта.
– Да, – недовольно кивнул Анди, болезненно относящийся к своему росту.
– Его-то я знаю.
– Так я побежал, – попрощался Арношт.
– Мы еще увидимся, – со вздохом сказал Бубеничек.
– Ну, если получится, я попозже опять заскочу, – пообещал Арношт. Наши унылые лица, видимо, вызвали у него жалость. – Смотря по тому, как дело пойдет. Мы… – он вновь дал нам насладиться театральной паузой, – мы вместе пишем мюзикл!
– Помилуй вас бог, – горячо произнес я.
– Что, отбиваем у тебя хлеб? – осклабился Арношт и, поскольку сегодня вечером его просто распирало от избытка философских мыслей – хотя и в пределах его скромных возможностей, – нравоучительно заметил: – «Поделись с ближним, и воздастся тебе».
– Ступай, Анди, – сказал я ласково, – да гляди не переутомись.
– Конечно, – кивнул Анди, – все должно быть в меру. Ну, я побежал.
Я не знаю, как Анди понял мои слова, но он, безусловно, не уловил моей озабоченности его душевным равновесием.
– Идиот, – прокомментировал Вацлав Бубеничек уход диск-жокея.
– Но хороший мальчик, – заступилась за него пани Махачкова.
Бубеничеку, к счастью, отвечать не пришлось, потому что бар стала заполнять шумная публика. Мы перебрались в угол. Новые посетители меня не интересовали. Да я никого из них и не знал.
– Послушай, – сказал Бубеничек, – что ты от меня конкретно хочешь?
– То есть?
– До прихода Арношта мы друг с другом вроде бы объяснились, – напомнил Бубеничек.
– Не в моих силах убедить тебя, – медленно произнес я. – Вот и милиция тоже – верит она мне или нет, не знаю.
Бубеничек кивнул.
– Только я ее не убивал! – продолжал я, подняв руку, чтобы Бубеничек меня не прервал. – Но то, что это знаю я, не имеет никакого значения. Я боюсь, понимаешь?
Бубеничек кивнул.
– Они придут за мной еще не раз и не два. Все время будут приходить ко мне, пока не придумают ничего лучшего. А я бы очень хотел, чтобы они придумали что-нибудь получше.
– Что? – спросил Бубеничек.
– Может быть… – я повертел в руке рюмку, – то, что я тебе сейчас скажу, ты назовешь трусостью и паникерством. Но нервы у меня все-таки не железные… Я хочу им помочь.
– Да, я назову это трусостью и паникерством, – подтвердил Бубеничек. – Говоришь, нервы шалят?
Я промолчал.
– Так я тебе скажу, что невинное дитя они не обидят. Его вообще никто не обидит.
– Постараюсь поверить. И что это я, право, время у тебя отнимаю?
– А то, – задумчиво произнес Бубеничек, – что ты, видишь ли, великий Зорро-мститель.
– Я? Я – псих, свихнувшийся музыкантишка, комплексующий трус, идиот с измотанными нервами!
– Гм, – сказал Бубеничек, глядя не на меня, а на девушку, которая сидела в другом конце бара и всхлипывала. Девушка не была пьяна, но парень, загорелый пижон в кожаной куртке и нелепых темных очках, сидевший рядом, настойчиво говорил ей какие-то явные гадости. Я давненько не видал никого, кто плакал бы от радости. И винил в этом только себя. Мне, наверное, не дано встретить человека, плачущего от радости. А если даже… в общем, неизвестно, станут ли после встречи со мной его слезы слезами радости.
Однажды Зузана сказала мне:
– Когда мы едва знали друг друга, ты говорил мне, что обожаешь, когда я смеюсь. Почему же теперь мы больше не смеемся вместе; Честик?
– Что значит – теперь? – разозлился я. – Тогда мы были детьми.
– Да и вообще, – медленно проговорила Зузана, – почему мы оба только и умеем, что действовать друг другу на нервы?…»
– Ты не идиот, – тихо сказал Бубеничек, – просто слишком много болтаешь и строишь из себя невесть что. Ты ее любил. Очень любил. Что, не так, циник несчастный?
7
Машина имела обычный номер, шофер был в штатском. Мы с капитаном сели сзади.
– Значит, едем в «Ялту»? – спросил я как можно более безразличным тоном.
– Домой, – любезно ответил капитан. – К вам домой. Пора в постельку. Ведь мы так вас задержали!
– Я мог бы и на такси.
– Конечно, – сказал капитан, – но мне страшно важно, чтобы вы, пан Бичовский, поверили, что вам повезло – случай свел вас с достойнейшим из пражских детективов.
– Я бы и в такси этому поверил, товарищ капитан. Зачем же такая большая жертва с вашей стороны?
– Что вы, – улыбнулся капитан. – Это мелочь. А мелочи и небольшие знаки внимания, как известно, рождают большую дружбу.
– Вот оно что, – протянул я.
– А кроме того, – добавил капитан, когда мы проезжали мимо стршешовецкой больницы, – мы ведь соседи. Я живу неподалеку от вас.
До самого моего дома мы молчали.
– Вот и приехали, – сказал капитан.
– А как же… – засомневался я.
– Никак. Можете спать спокойно, пан Бичовский. А если что вспомните… – Поколебавшись, он полез в нагрудный карман, вынул блокнот, нацарапал номер телефона, вырвал листок и подал мне. – Если вспомните что-то важное, пан Бичовский, позвоните. В любое время.
– Это ваш домашний телефон? – спросил я саркастически, взглянув на бумажку.
– Нет, – усмехнулся капитан, – что вы, не домашний.
– Ну да, конечно, – сказал я.
– Погодите. – Капитан опять улыбнулся, взял у меня листок и написал на нем еще один номер. – А вот это домашний, можете звонить. Моя фамилия Грешный.
– Звучит! – не удержался я.
– Ага, – кивнул капитан, – мне тоже нравится. До свидания, пан Бичовский.
– Прощайте, – сказал я и выполз из машины.
– Где там, – возразил капитан, – до свидания.
Едва я захлопнул дверцу, как машина тронулась с места. В комнате стояла невыветренная табачная вонь. Я распахнул окно. Больше всего провоняли шторы, к тому же приобрели какой-то серый оттенок. В понедельник надо повесить новые. Абсолютно банальные заботы. И их сменят другие. Еще более банальные. Дни похожи один на другой. Так я, кажется, писал? Эта история, однако, к разряду банальных не относится.,
А сегодняшний вечер… его я, наверное, никогда не забуду. И даже не из-за всего этого кошмара. Из-за боли, тупой боли. Я отключил телефон, вытянулся на тахте и закурил. Но вкус сигареты был мне неприятен, я облизал сухие, потрескавшиеся губы и погасил ее. Встав с тахты, я направился к холодильнику. Банка томатного сока, молоко и полбутылки «Охотничьей». Я доверху налил свой шикарный бокал с изображением бретонского крестьянина – это была небьющаяся баночка из-под французской горчицы – и вернулся на тахту. Жидкость, к счастью, не отдавала ни молоком, ни томатным соком.
Футляр со скрипкой вновь лежал на столе у меня перед глазами. Но теперь это был другой стол. Мертвый предмет меблировки казенного блочного жилища. Внизу на улице звякнул трамвай.
Я всегда неохотно возвращался домой, давно забыл, какое испытал облегчение, когда после семи лет поисков наконец нашел квартиру. Тем более неохотно возвращался я сюда в последние два года, когда я более или менее постоянно жил у Зузаны. Я отпил глоток и посмотрел на часы. Идея отключить телефон была как нельзя более счастливой. За окнами уже начинало светать. Я знал, что не усну, хотя отчаянно хотелось спать. Попытался вытянуть перед собой руку, в которой держал бокал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24