– Ладно… – с заметным облегчением отозвался Колда.
– Принимаю просто как факт. Ведь мы все равно разошлись с Зузаной, уже полгода тому назад, ты же знаешь. Но, так сказать, остались друзьями.
– А я с ней… встречался… три месяца.
– То-то и оно. Ты, конечно, думал, что я с ней разделался из ревности?
Богоуш кивнул:
– Кто же еще мог ее убить?
– А выходит, мы с тобой в одинаковом положении, – сказал я. – Да, я смирился с тем, что потерял Зузану. Но что привело меня в бешенство, так это как ты подставил меня, бессовестно наврав, будто Зузана меня боялась.
Колда обиженно завертел головой:
– Нет, не наврал, спроси у Бонди.
– Похоже, вы с Бонди сговорились вырыть мне яму!
– Да точно она так сказала, – настаивал Колда.
– Тогда будь любезен передать все дословно.
– Я стоял в дверях, когда об этом зашел разговор. То есть… надо было забрать из машины пакет с нотами. Зузана его там забыла.
– Почему же не пошел Бонди? – подозрительно спросил я. – Ведь это его машина.
– Ты же знаешь, у него одышка от подъема по лестнице!
– Понятно.
– А Зузана и говорит: в восемь придет Бичовский. Взять свои вещи и поболтать. Ты останешься, Богоуш? Я ей сказал, что не могу, что в семь меня ждут.
– А Зузана?
– Разозлилась. Что, мол, я буду делать одна с этим психом, – Колда, извиняясь, пожал плечами, – боюсь оставаться с ним с глазу на глаз.
– Так в точности и сказала?
– Так и сказала. А я ей – ну ладно, я тебе звякну и, если он вздумает приставать к тебе, приду и хорошенько врежу ему… А потом я спустился к машине Бонди, она напротив дома была, на другой стороне, там, где разрешена стоянка.
– А когда вернулся?
– О тебе мы больше не говорили. Бонди наигрывал на фоно ту твою песню, а Зузана пела.
– И они записали ее на магнитофон.
– Может быть, – сказал Колда, – я не знаю, я читал. Но очень может быть, потому что еще в «Беседе» Бонди обещал Добешу, что он это потом сможет послушать.
– Но запись оставил у Зузаны, – отметил я вскользь, скорее для себя. – А дальше?
– Ну, Бонди ушел, а я…
– А вы с Зузаной занялись любовью, – помог я Колде выйти из затруднения.
– Верно, – целомудренно опустил глаза Богоуш. -
Потом я тоже ушел.
– А пока ты был у Зузаны, не звонила она кому-нибудь? Понимаешь, Богоуш, я вот что подумал: раз она меня боялась и не хотела остаться со мной наедине, может, позвала кого-то еще?
– Нет, не звонила она, – покачал головой Колда, – пока я там был – не звонила.
– А не вышло ли у нее с кем-нибудь в последнее время ссоры или, скажем, скандала? Ведь у того, кто это сделал, должна же быть, черт побери, причина!
– Не знаю, – Колда выглядел потерянным, – насколько мне известно – нет.
Внезапно его осенило:
– А знаешь, Честмир, кажется, нам так все время и придется ходить в подозреваемых!
– Ясное дело, – сказал я скептически. – У тебя хоть есть твердое алиби на время после семи вечера.
– Это верно, – покраснел Богоуш.
– Слушай, а что это за алиби?
– А разве тебе капитан не сказал? – Лоб Богоуша покрылся капельками пота.
– Не-ет.
– Ну, я это… Зузане сказал, что буду в «Ротонде», и если что, так она туда может позвонить… но в «Ротонде» не был… я… нет, капитан тебе и впрямь не говорил?
– Да нет же, он сказал только, что твое алиби подтвердили трое. И что это алиби – с семи до полуночи.
– Я был у Пилата, – выдавливал из себя Колда, – мы договорились… устроить вечеринку…
До меня понемногу стало доходить. О бурной личной жизни Милоня Пилата ходило множество темных легенд.
– А ваши… гм… дамы – кто они?
– Одну ты должен знать. Это Богунка.
– Славикова?!
– Мне… – Богоуш сглотнул, – мне очень стыдно, поверь, Честмир!
– Знаешь, что я о тебе думаю?
То-то бы ликовал сейчас Томаш Гертнер! Гнусный тип. Таков был его диагноз.
– Честмир! – взмолился Богоуш.
– Ладно, – устало сказал я, – а о Зузанином заграничном контракте ты ничего не знаешь?
– Ничего, – воспрянул Колда, обрадованный переменой темы. – А что такое?
Он явно не притворялся. А я с огорчением подумал, что и сам мало что знаю. И забыл спросить у Геды – может, она что выведала?
– Да так, ничего.
– Ну, Честмир, твою руку в знак того, что ты больше не злишься!
Но рука Колды повисла в воздухе, в полосе отчуждения, отделявшей меня от него. Это было выше моих сил.
22
– С тех пор как у вас на шее оказалось это убийство, вы что-то приуныли, мальчики, – цинично подкалывал нас Добеш.
Мы сидели в зале, где еще не отзвучали аплодисменты в адрес завершившего свое выступление Бридлера. Сигаретный дым в снопах света, заливавшего подмостки, создавал душную фиолетовую завесу. За этой завесой кланялся мим. Рядом с нами остановился Крапива.
– Ну, ребята, что скажете?
Я понимал, что его вопрос относится не к выступлению Бридлера, а к реакции публики.
– Хорошо, – сказал я, – просто предел мечтаний.
Детишки в зале едва не отбили себе ладони.
– Пусть после этого скажут, что такого не бывает.
– Бывает, – Вашек польщенно заулыбался, попыхивая трубкой, – еще как бывает!
Добеш и Колда не возражали. На сцене меж тем появились ведущий Коубек и его коллега Мертлик. Эта пара выделялась на фоне диск-жокеев типа Анди Арношта своей интеллигентностью. Шоу любой ценой не было их целью. Они без суеты вели свою юную публику, которой годились чуть ли не в отцы (в отличие от кудрявого Кубы Коубека Мертлик даже щеголял солидной лысиной), туда, куда считали нужным. И куда считал нужным Вашек Крапива. И Бридлер. Мне это было по душе. Они выдумали для дискотеки веселое название «свистопляска». И этот термин постепенно входил в обиход.
Свистопляска – это встряска
душ и тел, и наш дуэт
ей дает зеленый свет…
«Букашку» осветили попеременно загорающиеся огни цветных ламп, и молодежь мигом вскочила с мест. А Мертлик и Коубек, как нарочно, начали с Фирманова. Мне вспомнился Бубеничек:
– Зузанка выступала тут как-то со стариком Фирмановым…
Фирманов был родом из России. Он еще после войны пел вместе с Влахом – исключительно на английском, потому что по-чешски не умел. А потом Мертлик поставил «Эмброуз систерз». Старый, добрый свинг. За роялем – Чарли Кунц. Подростки были явно озадачены и оживились, только когда настал черед тоже в свое время шестнадцатилетнего Поля Анки и старины Билла Хейли с их «Роком вокруг часов». Тут-то они завелись, но их танцевальные телодвижения были всего лишь имитацией буги-вуги, танца, которого они вовсе не знали и знать не могли. И в моей памяти всплыл один из первых перенятых нами образцов рока того же Хейли с текстом моего, двумя годами старше, товарища Эди:
Мой сладкий сон растаял вмиг:
милая звонила
и поехать на пикник
с нею заманила…
Ну и так далее. Это играли «Спутники», едва ли не первая широко известная группа, за которой потянулись «Мефисто», «Олимпик» и все другие. Добеш ушел, и мы с Колдой остались вдвоем.
– Может, пойдем к Вашеку в кабинет? – предложил Колда. – Там поспокойнее.
– Давай, – согласился я.
– Я тут кое-что вспомнил, – медленно проговорил Богоуш. – Добеш меня надоумил.
– Это насчет чего?
– Насчет Бонди.
– А-а, это когда Добеш трепался про третьего в нашем гангстерском синдикате?
– Ну да, – усмехнулся Богоуш.
– Разрешите вас пригласить?
Голос-то я слышал, да как-то не воспринял его. Он совершенно сливался с гомоном вокруг меня. Лишь после того, как вопрос был задан снова, я поднял глаза. Надо мной склонялась веснушчатая девушка, которая вчера показалась мне близнецом Марлен Жобер. Она упиралась руками в коленки и улыбалась.
– Я подожду тебя в кабинете, – осклабился Колда.
Я встал. Точно, это была она, побитая девица, позднее невеста Милоня. Нас втянула толпа танцующих.
– А вы, Честмир, мне так и не позвонили, – с упреком сказала она.
Надо же, помнит, как меня зовут.
– Яна, не так ли? – Я попробовал изобразить сложное танцевальное коленце на тему из «Как это глупо!» Фрэнка Синатры.
– Вы запомнили мое имя?
– Так вот, скажи, ты не многовато себе позволяешь? И кстати – где этот твой садист?
– Кто?!
– Извини, это я так окрестил того парня, что вчера врезал тебе в «Ротонде». Ну того самого, в кожаном пиджаке.
– Ах, этот, – усмехнулась Яна, – да вот он.
И она ткнула пальцем куда-то мне за плечо. Я оглянулся. Действительно, садист в темных очках подпирал стену поблизости от диск-жокейского пульта.
– Это твой парень?
– Мои парни меня не бьют.
– Вот как? – я недоумевал. – Так кто же он?
– Он был моим парнем, – ответила Яна, – а ты что подумал?
– Подумал, может, брат.
– К сожалению, я единственный ребенок…
– …несознательных родителей, – закончил я. – Дети – наше богатство!
– Ну уж, кто-кто, а мои родители на редкость сознательные.
– Как видно, не очень. Но если ты так за них заступаешься, то, наверное, ты хорошая дочь.
– Да, я такая, – кивнула Яна. – Может, посидим немного?
– Где?
– Да хоть у бара, – выбрала место Яна, но от меня не укрылся полный триумфа взгляд, который она метнула в сторону темных очков. Я рассудил, что староват для таких забав.
– Да нет, пожалуй, – уклонился я, – у меня дела. Было очень мило, – добавил я более мягко, – как-нибудь позвоню, и договоримся о встрече.
– Ты это и вчера обещал, – возразили навязчивые веснушки, – меня это злит. Нельзя ли конкретнее?
– Пожалуйста, – произнес я, не проявляя инициативы.
– Значит, так: завтра в одиннадцать ты ждешь меня у факультета. У нас как раз кончается семинар по античке.
– У какого факультета?
– У медицинского, Честмир, ведь где еще быть античке, как не там?
– Понял, у философского.
– Правильно, на площади Красноармейцев.
– Мой факультет был поблизости.
– Ты учился на юридическом?
– Учился, – кивнул я и пожал веснушчатой девице руку. – Смотри хорошенько выспись перед семинаром.
– Ладно, – сказала она, – раз ты настаиваешь…
– А как же. – Я помахал ей на прощание и направился в кабинет Вашека Крапивы к Богоушу. Он был там один.
– Ну что? – спросил я с порога.
– А что такое? – Он озадаченно поглядел на меня.
– Ты же говорил, что из-за болтовни Добеша тебя осенило насчет Бонди.
– А-а, – протянул задумчиво Колда, – тут такое дело… Знаешь, о чем мне вспомнилось? Когда я вышел от Зузаны, – мне это только что пришло на ум, – машина Бонди все еще стояла на другой стороне улицы.
– Но ведь…
– Вот-вот, – подхватил Колда. – Ушел за полчаса до меня, а машину оставил.
– А где он живет?
– Не глупи, – хохотнул Богоуш, – как и ты, на Петршинах.
23
– Так тебе и впрямь понравилось?
Мы с Бридлером стояли возле «Букашки» и ждали такси.
– Понравилось, – ответил я.
Бридлерова пантомима называлась «Часы». Оборванец-мим, по-утиному ковыляя, выходит на сцену (как тут не вспомнить Чаплина!). Из кармана он извлекает большие часы-луковицу и смотрит на циферблат. Диапроектор, который обслуживает Вашек Крапива, отбрасывает на экран за спиной мима изображение ночной улицы в гигантском городе. Горят лишь неоновые огни, около многоэтажных домов громоздятся, подобно баррикадам, разбухшие мусорные баки.
Время на часах не нравится миму. Он подносит их к уху, встряхивает – идут ли? Однако тиканья часов не слышно из-за бурчания, в животе. Чтобы понять, идут часы или остановились, мим должен сначала поесть. Он подскакивает к экрану, к мусорным бакам, и жадно что-то глотает. Издалека приближается звук сирены то ли «скорой помощи», то ли полицейской машины. Мим жует все торопливей. Скорченный и испуганный, он пережидает оглушительный вой сирены. По мере того как вой ослабевает, страх сменяется восторгом простака, поверившего, что он перехитрил сильного. На экране взамен общего плана возникает деталь мусорного бака. Звучит отбиваемая на крышке торжественная барабанная дробь. Ритм постепенно становится спокойнее, затихает – как, впрочем, и мучившее мима чувство голода, – барабанный бой переходит в нечто лирическое – и вдруг новая тревога, трепет, смущение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24