— Иногда мы не должны забывать то, что должны забыть, — сухо возразил Тойер. — У меня часто возникают сомнения в том, что наш язык вообще годится для того, чтобы на нем разговаривать.
— Послушайте, дружище! — Зельтманн грубо схватил его за колено, верней, чуть выше колена, за бедро, и это придало его жесту оттенок грубой эротики. — И это я слышу от уроженца Гейдельберга! Города, побуждавшего поэтов одолевать высочайшие планки!
Тойер представил себе поэта, прыгающего с шестом через Старый мост.
— Жил-был карлик Перкео на Театральной площади, — не преминул процитировать директор, — ростом был он маленький, зато пил как лошадь… Язык, язык, — бубнил он дальше, — вероятно, это то, что отличает нас от животных. Да, кстати, — к нам поступила жалоба. Это случайно не вы на прошлой неделе лаяли в телефон?
Тойер едва не подавился собственным языком.
— Кроме того, нам сообщили… — сейчас Зельтманн напоминал крадущегося хищника, который готовится к прыжку, — что некий усатый мужчина, предъявивший служебный жетон сотрудника полиции, выпил во время опроса большую кружку пильзенского. Не ваш ли Хафнер? Как говорится, служба службой, а шнапс шнапсом, хотя лично я, позвольте на минутку отвлечься от дел, предпочитаю роскошные вина с Бергштрассе, но и те умеренно. Итак, служба есть служба, и наш гражданин это прекрасно знает. Как и то, что полицейские не лают. Гражданин теряет доверие к своей власти.
— Все это, — Тойер тщательно подыскивал слова, — побочные факторы в работе следователя.
— И лаять? — почти печально напомнил Зельтманн. — И лаять?
Тойер гордо вскинул голову:
— Совершенно верно, если потребуется, то и лаять.
Директор полиции презрительно взглянул на него:
— Я знаю, вы считаете себя оригиналом. Я знаю также, что вы иногда помогали деньгами отпущенным заключенным и считаете такие вещи правильными. И что вы как-то подложили папку с делом под ножку письменного стола, чтобы тот не качался, и забыли про нее. Такому неординарному человеку, как вы, это можно, конечно, простить. Мы едва не упустили убийцу.
— Моя жена погибла от несчастного случая, — тихо проговорил Тойер и представил себе, как он сейчас влепит Зельтманну пару горячих оплеух. — Кроме того, я в конце концов снова нашел папку.
— Папку Мецнера. Вы шли по совершенно ложному следу и обвинили школьного учителя.
— Я уже это исправил, — повысил голос Тойер. — И вообще, что значит «мы»? Ведь тогда вы еще были в Брухзале, занимались велоспортом, вы…
— Я велосипедист, да, занимался велоспортом, — повторил Зельтманн почти мечтательным тоном; когда-то он был членом Гражданской инициативы и голосовал за свободных демократов. — Вы, гротескная фигура, хотите поставить под сомнение мою карьеру. Так вот, я приказываю вам наконец-то заняться собачьим убийцей в Хандшусгейме. — Снова овладев собой, он выглянул в окно и вздохнул. — Ведь это случаи немыслимой жестокости по отношению к животным.
— Я все же предполагаю, что этот Ратцер не станет ключом к преступлению, — мучительно выдавил из себя Тойер без всякой надежды. — Одно дело — ворваться в квартиру одинокой женщины и пугать ее, и совершенно другое — бросить человека в реку. По словам фрау Ильдирим, он был искренне поражен, когда узнал про смерть Вилли. Мы должны больше узнать про Вилли, должны заняться комичными намеками Ратцера…
— Вы ничего не понимаете. Ратцер живет где-то, прячется, он не профессионал. Это означает, что мы его поймаем. Когда он окажется в наших руках, мы рано или поздно узнаем, я в этом не сомневаюсь, что он поссорился с Вилли из-за какой-нибудь его махинации и, воспользовавшись подходящим случаем, столкнул в воду. Ведь именно так совершается большинство убийств, и вы должны это знать.
— Я знаю, — простонал Тойер. — Обычно ревнивый муж бьет свою жену по голове кастрюлей-пароваркой, а затем с рыданиями является к нам. Но такие преступники никогда не бубнят про Омегу, Сигму, Тау и не произносят загадочные английские имена, вот что я знаю! Они не являются к сотруднице прокуратуры, ведущей дело, не ведут себя там как бандиты-четники, а потом не убегают, испугавшись маленькой девочки.
— Допустим, — Зельтманн изобразил на лице такое терпение, словно объяснял монголоиду про полоски на крупе зебры, — что этот Ратцер испугался содеянного и, дабы избавиться от чувства вины, искал оправдания в своих неполных теологических познаниях. Он не первый такой. И немного смутился, когда прозвучало упоминание об этом преступлении. Так тоже бывает. Вспомните студента философского факультета, который в восемьдесят девятом разрезал на куски свою квартирную хозяйку. Сначала он тоже якобы ничего не знал. Потом тут же изобрел теорию, оправдывающую его свинство. Теперь пишет за решеткой историю евгеники.
Тойер отметил, что шеф уже на удивление глубоко влез в архивы их ведомства, и постарался не думать о том, как, вероятно, часто он натыкался там на маленькие безумства коллеги Тойера. Вслух он произнес лишь:
— Но даже тогда мы не узнаем, что представлял из себя Вилли.
— Мы узнаем это очень быстро, — снисходительно улыбнулся Зельтманн. — Ведь Ратцер наверняка не заманивал его на мост, чтобы там убить. Он следил за ним, мой дорогой Тойер, поэтому, вероятно, видел, как тот вышел из своего дома, либо преследовал, когда тот возвращался домой. Он обязательно расскажет нам обо всем. Это маленькая азбучная истина для полицейского, смею вас уверить.
— А как же выглядит большая? — мрачно поинтересовался Тойер.
Их изолировали от всех дел. Какие-то коллеги разыскивали Ратцера, а им даже не сообщалось, что и как. Прокурор тоже больше не показывалась. Они принимали звонки по поводу собачьих дел и уныло составляли портрет злодея. Мужчина, хорошо знает район, абсолютно не боится собак и хороший ходок, так как до мест преступления всякий раз приходилось долго добираться пешком. Тойер приписал от руки, что этот мужчина с вероятностью, граничащей с уверенностью, не житель Тасмании, так как таковых в Гейдельберге нет.
В остальном их оставили в покое. В ведомстве ползли слухи, что одна из новых групп неугодна шефу, и многие из тех, кто в обычной ситуации наверняка относились бы к ним по-дружески, теперь не хотели засветиться как друзья Тойера. Между тем случился скандал — на компьютерной заставке у Лейдига произошли изменения, и вместо «Carpe diem» на мониторе неожиданно замелькал призыв «Не забудь про День матери». Хафнер долго и упорно отпирался, но потом все-таки признал, что это его рук дело.
Штерн читал в свободные минуты журналы, посвященные различным строительным ипотечным программам. Тойер погрузился в состояние полного безразличия. Его приятельница больше не звонила, и постепенно он привыкал к мысли, что так оно и должно быть. К своему ужасу, он быстро с этим смирился. Иногда внутри у него что-то болело, но он уже не мог определить, от каких именно воспоминаний — то ли о платье в цветочек, то ли о черных брючных костюмах доктора Хорнунг и ее длинных черных волосах, разделенных на прямой пробор, которые она иногда забывала подкрашивать. Тогда ее голова с седой полосой напоминала енота. И даже кого-то из его любимых медведей из придуманной медвежьей страны, где к вечерней трапезе в церкви подавали живого лосося.
Всеобщие жалобы на отвратительную погоду в эту весну его не трогали. Общая лицемерная радость, что обошлось без половодья, его тоже не волновала. Как-то случилось, что в их отдел долгое время никто не звонил. Тойер, не скрываясь, взялся разгадывать кроссворд и в поле из пяти букв, обозначавших приток какой-то реки, не задумываясь, написал «Фаунс». Некоторое время он смотрел на слово, пока не вспомнил. И тотчас схватил листок бумаги, который долго не убирал со стола, — записи Ильдирим, сделанные сразу после прихода Ратцера. Он прочел их, затем посмотрел на своих приунывших подчиненных:
— Не попытаться ли нам еще раз?
Никому не понадобилось переспрашивать, что он имел в виду.
Ильдирим получила от шефа дешевый букет цветов, открытку с видом Гейдельбергского замка, на которой были нацарапаны слова извинения, но, самое главное, она безоговорочно получила отпуск, когда Вернц понял, почему не состоялась ее встреча с Дунканом. Замкнутый доктор из Новой Зеландии тоже не преминул выразить ей по телефону сочувствие в связи с неприятным случаем. Они на этот раз условились встретиться в ближайшую среду. Ильдирим пришлось вычислять, когда это будет. Она с трудом сообразила, что теперь утро вторника. Ее внутренний календарь почему-то застрял на том вечере, почти неделю назад, когда к ней домой наведался Ратцер. Слова «Фаунс» и «точка Омеги» не давали ей покоя; она чувствовала, что непременно должна их понять.
Управляющему дома она хладнокровно направила предупреждение в письменной форме, так как он уже целый год не мог заменить периодически отказывавший дверной замок. Уже на следующий день замок был новый, а через двадцать четыре часа Ильдирим, последняя в доме, получила и два новых ключа.
Теперь она ехала в трамвае компании ОЕГ в Мангейм и предавалась главному чувству, посещавшему ее в районе Рейн-Неккар: досаде, что эта колымага тратит на двадцать километров до Мангейма почти целый час. Напротив нее сидел турок в феске и с бородой, один из тех, кто понимает Коран буквально — как справочник следопыта в духе Утенка Дональда, как пожизненную инструкцию поведения. Она стойко выдержала его скептический взгляд и невольно хихикнула, когда он сошел с трамвая на остановке с забавным названием «Оксенкопф» . Лишь на несколько минут трамвай по-настоящему разогнался. Гейдельберг и Мангейм почти срослись. Ильдирим наслаждалась недолгой поездкой по пустой, намокшей под дождем Рейнской равнине. Она представила себе, что подъезжает к морю, холодному северному морю, где можно в одиночестве позавтракать под серым небом, захватив с собой из столовой тарелку с едой. Под громкие крики чаек она сидела бы потом на скамье в парке и в конце концов снова соскучилась бы по своей работе. И снова стала бы втолковывать безработным гулякам в присутствии увешанного золотом элитного повара, сколь предосудительно их поведение, а автомобильных воришек предупреждать о том, что в следующий раз они окажутся за решеткой.
Эдинген. Вокзал. Смена водителей длилась десять минут, сменившийся парень оставил двери открытыми, и в салоне стало холодно. В Мангейме-Секкенгейме она сошла на Пфорцгеймской улице и быстрым шагом направилась в детский приют «Шиффер».
Бабетта стояла с собранными вещами и, увидев Ильдирим, бросилась к ней:
— Теперь я останусь у тебя навсегда?
Ильдирим улыбнулась и покачала головой, постаравшись, чтобы это вышло как можно ласковей:
— Нет, вряд ли. Однако управление по делам молодежи дало согласие, чтобы ты жила у меня, пока не поправится твоя мама. Ну, а потом мы все равно останемся соседками.
Малышка разочарованно вздохнула.
Ильдирим полезла в карман и протянула ей маленькую пачку:
— Открывай.
Бабетта неумело возилась с упаковкой. Она похудела, даже очки стали великоваты. Они стояли, крепко обнявшись, и Ильдирим чувствовала маленькие грудки девочки. Это ее растрогало. Свою собственную грудь она считала красивой и гордилась ею, но тут неожиданно она показалась ей до нелепого огромной.
— Что это? Ключ? — неуверенно спросила Бабетта.
Действительно, в упаковке оказался ключ.
— От моей квартиры, — сказала Ильдирим. — Теперь тебе больше не нужно звонить в мою дверь. Никогда.
Всю обратную дорогу Бабетта была радостной и оживленной, какой Ильдирим еще никогда не видела девчушку. Вероятно, из-за того, что они вместе, и из-за подарка. Прокурор даже порозовела при мысли, что кто-то может так сильно ее любить. Малышка беспрестанно болтала про бессонные ночи в приюте, про бешеных девчонок, из которых, впрочем, некоторые были и хорошие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40