- Нельзя так, Леонид Егорович, - увещевала девушка, отталкивая руки вождя и смачно вонзая металл в жидковатые завитушки на его висках. - Не надо... У меня задание, не мешайте моей работе. Будьте наконец благоразумны.
Леонид Егорович подчинился. Девушка неистово трепала его волосы, метала их из стороны в сторону. Вошел Образумилов. Он еще расстраивался из-за стычки с Затейщиковым, но эмоции вершителя истории были неизбывны, и Аристарх Гаврилович делал правильную, без уклонений в мишуру повседневности, физиономию.
- Чем вы тут занимаетесь? - спросил он парикмахершу.
- У меня кое-какие новые соображения, - ответила девушка, - насчет прически. Ищу совершенную форму.
Слова адресовались восходящей на партийный небосклон звезде, но пытливый взгляд истовой службистки не отрывался от головы соскальзывающего за горизонт вождя. Это не понравилось Образумилову, ревнивое чувство кольнуло сердце, и он недовольно бросил:
- Поздно, надо было раньше искать.
- Никто не скажет, что я не искала, - возразила девушка с достоинством.
- Ваш труд будет хорошо оплачен. Заканчивайте, его пора одевать. Где все остальные?
Номер в мгновение ока наполнился мастерами. Леонида Егоровича подняли на ноги, велев их расставить пошире, а руки вытянуть в стороны. Он выглядел распятым на невидимом кресте. Напрасно боролся он с головокружением, но к нему тянулось столько энергично работающих рук, что упасть он все равно не мог. Едва слышно Леонид Егорович попросил пить, и по его губам провели влажной губкой; губку давно отняли, а он все еще причмокивал губами, как младенец. И соображал он не многим лучше младенца.
Инициативная девушка с расческами взобралась на стул и сверху запустила в шевелюру вождя свое трудовое оружие. Леонида Егоровича облачили в красный просторный плащ, с некоторой свободой болтавшийся на его непотребном теле и создававший массу волнообразных складок. Маленькая голова трибуна словно выметнулась поверх облака, над большим выбросом из преисподней газа вперемежку с кровью. Плащ доходил ему до колен, а обуться его вынудили в блестящие офицерские сапоги со скрипом. Фигура вышла, в сущности, комической, и Образумилов остался доволен. Уже от чистого веселья духа он пожелал знать, как упакованный в шелка Коршунов будет смотреться в движении, и, едва тот по его приказу принялся совершенствовать походку, вскочил в зону поднятого плащом шторма и, лукаво взглядывая на Леонида Егоровича сбоку, отрывисто, с солдафонской гортанностью скомандовал: левой, брат, левой!
Лаборантского вида молодой человек в белом халате поднес ко рту вождя чайную ложечку с какой-то прозрачной жидкостью.
- Что это? - слабо выговорил больной.
Молодой человек объяснил:
- Для укрепления голосовых связок.
Выпив лекарство, Леонид Егорович пробно кашлянул. Получилось весьма зычно, и мастера обменялись довольными взглядами. Пока шли эти последние приготовления к выходу, Леонид Егорович все обдумывал свой сон, образ Кики Моровой преследовал и мучил его. Если ему грозит не смерть, то что же? И как можно жить, если тебя заставляют делать то, что ты делать не в состоянии? Леонид Егорович еще раз прокашлялся и сказал:
- Я слагаю с себя обязанности секретаря нашей ячейки.
Образумилов пропустил его слова мимо ушей. Он с недоумением озирался по сторонам:
- А где Членов? Кто-нибудь его видел?
Кто-то будто бы видел Членова в холле гостиницы, а кто-то на дороге к могиле поэта, толком же его не видел никто и нигде.
- Петушков, - крикнул Образумилов стоявшему в углу номера толстяку с испитым лицом, - ты будешь вместо Членова выводить со мной вождя. Мы с тобой, товарищ, забавны как худой и толстый, хрестоматийные герои, и это как нельзя лучше оттенит солидность нашего лидера.
Место для митинга левым отвели на заднем дворе гостиницы. Там уже собралась толпа зевак. Ортодоксально верные прошлому пенсионеры, а вместе с ними и какие-то несуразные, старообразные личности с безумными льдистыми искорками в глазах образовали прямо перед сценой как бы скатанное в комок тесто; их оживляла радость общения со своими и минутного иллюзорного освобождения от засилья ревизионистов и предателей, но смотрелись они, как и всякое несчастье, в общем-то мрачно. И невразумительно, однако стараясь непременно броситься в глаза колосились повсюду те, кто всякое мероприятие готов превратить в балаган. Едва на помост, в центре которого красовалось нечто вроде глухого загона для скота - впрочем, можно назвать это и своего рода игрушечной крепостью с возвышающейся наподобие башни ораторской кафедрой, - подняли не без труда переставляющего ноги вождя и поставили его в загоне, как раз и предназначавшегося для посильного сокрытия политически вредного уклона партийца в толщину, критические голоса тотчас же покрыли суховатый, скорее, можно сказать, декоративный, чем действительно чувственный шквал пенсионерских аплодисментов:
- Да это же Моисей в кумаче! Выведешь нас из тьмы египетской, отец?
Не иначе как небо взорвалось в голове Коршунова, и он громовым голосом обвинил:
- Безбожники!
Верные его сторонники, по глухоте, усугубленной общим шумом, приняли эту хулу за приветствие и захлопали громче.
- Что вы такое говорите, Леонид Егорович? - тихо удивился Петушков, человек, который вообще не знал умения думать и всегда носил в себе только глобальное недоумение.
- Не знаю... К слову пришлось... - ответил ведомый.
- Ничего, ничего, - так же тихо одобрил Образумилов, - все правильно, они и есть безбожники. Фарисеи и торгующие в храме, книжники и иуды. - А в полный голос выкрикнул: - Товарищи, Христос воскресе!
- Так ведь не пасха чай, - отозвался какой-то насмешник. - Не ко времени заверещал, петух!
- И в самом деле?.. - не то спросил, не то все же чуточку упрекнул Петушков.
- Ты, Петушков, помалкивай, знай свой шесток, - огрызнулся Образумилов. - Здесь я командую. И если я говорю, что Христос воскресе, значит я к тому имею основательный повод. А скажу тебе быть Иудой или каким-нибудь там Агасфером, ты им будешь. Понял?
Петушков понурился, не смея возражать, а тем более предаться размышлениям над столь удивительным прологом к задуманной культурной акции. Он поддерживал Леонида Егоровича под локоть и чувствовал, как в невообразимой толще того глухо бьется сердце.
- Говори речь, Леня, - распорядился карлик, подталкивая вождя к микрофону.
Начал Коршунов скупо и словно бы неумело, без уверенности в себе. Правда, выдержал паузу, которая могла сойти и за эффектную.
- Говорят о Христе... - заговорил он наконец. - Воскрес... Вполне вероятно... А с другой стороны, он же бессмертный сын Бога и сам Бог, зачем ему нужно воскресать? Не нужно... Он вовсе не умирал никогда... Поэтому, товарищи, мы и говорим о жизни и смерти, о воскресении и бессмертии в этот прекрасный солнечный день. Ведь наше дело бессмертно, оно вовсе не умерло, как кажется некоторым. Легко представить себе, что кто-то, пораженный нашей несгибаемостью и неистребимостью, превратится из Савла в Павла, певца нашей немеркнущей славы... Но чтобы кто-то из нас отрекся от священного дела борьбы за народное счастье прежде, чем трижды прокричит петух, такого не вообразит и заклятый наш враг. И лучшее подтверждение моих слов то, что мы собрались здесь и отдаем дань уважения светлой памяти нашего великого поэта!
Постепенно оратор воодушевился, его голос окреп, руки пришли в движение, и в конце концов он простер их перед собой ладонями вверх, как бы в ожидании горлиц, которые напитают его еще большей силой.
- Кстати, о поэте, товарищи. Поэзия бессмертна, поэт не умер, как полагают некоторые, он продолжается в нас с вами, в нашей смертельной войне за свободу трудового народа. Сейчас он любуется нами с небес, слушает и мысленно восклицает: ай да молодцы ребята, ай да черти!
- Что ты мелешь, окаянный, мерин вонючий? - зашипел, задергал за рукав плаща Образумилов. - Попутал ноты? Говори о предстоящих выборах, агитируй, нетопырь!
Но Леонид Егорович уже словно кувыркался в жерле извергающего огненную лаву вулкана, и жалящая оторопь карлика была ему нипочем. Он слушал недра земли, провозглашавшие вечный бой, и сам стал голосом восстания, высшей справедливости, а отчасти и поэзии. Аудитория, конечно, уже покорилась ему и ловит каждое его слово, он чувствовал это. И незначительным фактом, пустяком показалась ему телесная хворь, сделавшая невозможным его непосредственное участие в сражениях. Он сражается каждым своим вдохом и выдохом, и пока он дышит, он побеждает.
- Вот я стою перед вами в плащанице, - закричал Леонид Егорович упоенно, - и спрашиваю себя: а кто это кучкуется в поле моего зрения? Сброд? Или верные и сознательные сыны нашего духовного отца Фаталиста? Ну-ка, ну-ка! Где ваши глаза? Не прячьте их! Дайте заглянуть! Вижу, теперь вижу: поэта, нашу гордость, вы разорителям отечества и расхитителям культурных ценностей не отдадите! Они, засевшие в древних кремлях наших ордынцы, делают вид, будто не знают, кто мы такие и откуда взялись. Так мы им напомним, объясним! Перефразируя какого-то классика, скажем им прямо в лицо: мы вышли из шинели Фаталиста!
Недалеко от помоста стояли Виктор, Вера и Григорий Чудов. Виктор, надев, к месту ли, нет, свой знаменитый картуз и тонко усмехнувшись, крикнул:
- Кто ж это делает вид, будто не знает, кто вы такие? Это очень даже хорошо известно. И в вашем происхождении тоже нет никакого секрета, так что о шинели вы заговорили зря, у разных портных одевались вы и поэт!
Оратор снисходительно хмыкнул - в микрофон, громко, велегласным фуком.
- Вы, молодой человек, - протрубил он, - судите поспешно и предвзято. Я вам растолкую свою метафору. Возможно, вы слышали, хотя бы краем уха, что поэт погиб, защищая свободу наших братьев южных славян. Роковая пуля пробила шинель...
- А он был в шинели? - не унимался Виктор.
- В высшем смысле - да! В шинели он и пал на поле брани, погиб геройской смертью! Мой юный собеседник, мы эту шинель поняли, мы постигли ее сокровенный смысл! А теперь скажите: кому поэт, умирая, мог передать эстафету героизма, если не нам, истинным друзьям народа?
- Вот, оказывается, что! Высший смысл! Вы, стало быть, из высших соображений одну половину своего возлюбленного народа отправили на тот свет, а вторую загнали в крысиные норы! И это уже мало похоже на метафору!
Григорий взглянул на Веру. Она улыбалась. Судя по всему, решимость, с какой ее брат ввязался в спор с трибуном, тронула ее.
Виктор потряс выброшенным высоко в воздух кулаком:
- Поэта не трожь! Проваливайте из Кормленщикова!
Образумилов стал оттеснять Леонида Егоровича от микрофона. Ему пришло в голову поведать о хищническом замысле Кащея скупить Кормленщиково на корню и как он, стойкий парень, защитил народное достояние. Но выкрики экскурсовода уже раззадорили в ждавших своего часа шутниках более чем невыгодные для неугомонного коротышки чувства, и не успел он открыть рот, как на помост полетели фруктовые и овощные огрызки. Надо сразу сказать, что ни один из них не поразил Коршунова. Удивительная произошла вещь! Образумилов и Петушков, бросив Леонида Егоровича и перемахнув через барьер, выбежали вперед, на некоторое подобие авансцены, и принялись, с акробатической ловкостью подпрыгивая, ловить эти огрызки жадно раскрытыми ртами. Их примеру последовали и прочие представители ячейки, до того уныло маячившие в загоне. Никто из этих людей не понимал, для чего же и в самом деле понадобилось охотиться за какими-то никчемными объедками, зато зрителям их выступление пришлось по вкусу, и на импровизированную сцену обрушился целый град съедобных веществ, такую потребность в которых вдруг обнаружили заезжие партийцы.
Вдова Ознобкина, подошедшая с Русланом в самом конце коршуновской речи, быстро разгадала фольклорную природу происходящего и зарыскала по толпе налившимся яростью взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86