Все они были неопределенного возраста, закутанные, как и он сам, в плащи-накидки. По внешнему виду невозможно было сказать, кто они такие и чем занимались в прошлом. Любые предположения, которые мог бы построить сейчас Дикон, наверняка оказались бы такими же неверными, как и их догадки относительно его самого. Так же, как и в случае с Терри, Майкл был поражен тем, насколько невыразительны лица этих незнакомцев. Он снова должен был признать, что ни за что не узнал бы их в другой обстановке. Получалось, что разные глаза, носы и рты имели много общего между собой, и вот только выражения на лицах делали их отличными друг от друга. И еще, может быть, различные «украшения» в виде бороды или усов.
— Так каков же будет ваш приговор, Майкл? — неожиданно раздался позади журналиста негромкий голос. — Мы достойны спасения или все же обречены?
Дикон обернулся и увидел худого старичка с серебристо-белыми волосами, который, обогнув скамейку, присел рядом и принялся так же внимательно всматриваться в суетящихся на берегу мужчин. Майкл нахмурился, напрягая память. Где же он мог встречать этого старика? Журналист когда-то брал у него интервью, но все дело заключалось в том, что таких встреч было слишком много, и Дикон просто физически не смог бы запомнить все имена.
— Лоренс Гринхилл, — пришел на помощь старик. — Десять лет назад вы брали у меня интервью для статьи об эфтаназии. Ваш материал назывался «Свобода умереть». Тогда я еще работал адвокатом и написал большое письмо в «Таймс», где указывал на этические и практические отрицательные аспекты узаконенного самоубийства как для индивидуума, так и для всей его семьи. Вы еще тогда со мной не согласились и дали мне весьма нелестную характеристику. Вы назвали меня «благочестивым судьей, который говорит о высокой морали только для себя». Эти слова мне запомнились навсегда.
У Дикона все внутри опустилось.
Ну нет, только не это. Ведь он сегодня утром уже достаточно испытал угрызений совести. И вот он снова оказывается виноват…
— Да, я вас помню, — уныло отозвался он.
Да уж, такое не забывают. Этот старый зануда так самодовольно трактовал авторитет Библии, что Дикону хотелось задушить его. Но Гринхилл и не предполагал, что Майкл слишком трепетно относится ко всему вопросу в целом.
Самоубийство не может быть оправдано ни в какой его форме, Майкл… мы же проклянем сами себя, если посмеем взять ту власть над нашими жизнями, которая по праву принадлежит Господу…
— Простите, — быстро заговорил Дикон, — но я до сих пор не могу с вами согласиться. Моя философия не признает проклятия. — Он раздавил окурок каблуком ботинка, раздумывая над тем, верит ли он сам в только что сказанное.
Для Билли Блейка проклятие было вполне реальным… — Так же, как и спасение, потому что само это понятие меня беспокоит. Как мы спасаемся: от чего-то или для чего-то? Если первое, тогда наше право жить по собственным нормам этики оказывается под угрозой морального тоталитаризма. Если второе, тогда мы должны слепо следовать отрицательной логике, то есть верить в то, что только после смерти нас ждет что-то лучшее. — Он нарочито долго смотрел на свои часы. — Ну, я думаю, вы извините меня, но мне пора.
Старик негромко засмеялся:
— Как же легко вы сдаетесь, мой друг. Неужели ваша философия настолько хрупка, что не может защищаться в споре?
— Вовсе нет, — уверенно произнес Дикон и добавил: — Просто у меня есть много других, более достойных дел, чем судить о жизнях других людей.
— В отличие от меня?
— Да.
Старик улыбнулся:
— Но только я никогда никого не судил. — На секунду он задумался. — Вам известны такие слова Джонна Донна: «Смерть каждого человека делает меня чуть меньше, ибо я принадлежу к человечеству».
Дикон без запинки закончил цитату:
— «Поэтому не узнавайте, по ком звонит колокол: он звонит по вам».
— Вот и скажите мне, разве неправильно просить человека о том, чтобы он продолжал жить, даже если его мучает боль. Ведь его жизнь для меня более значима и более драгоценна, чем его смерть?
Дикон испытал какое-то странное смещение мыслей. Слова стучали у него в голове маленькими молоточками. О ты, погубивший родителя! Изводишь меня пыткой вечною… Неужели жизнь человека ничего не значит и его смерть — единственное, что может заинтересовать… Некоторое время Майкл смотрел на своего собеседника невидящими глазами, а потом, наконец, заговорил:
— А почему вы сейчас здесь? Мне помнится, я ездил в Найтсбридж, чтобы взять у вас интервью.
— Семь лет назад, после смерти жены, я переехал сюда.
— Понятно. — Майкл пальцами обеих рук принялся массировать кожу лица, чтобы мысли прояснились. — Ну что ж, мне пора идти. — Он поднялся со скамейки. — Было приятно побеседовать, Лоренс. Веселого вам Рождества.
Глаза старика лукаво сверкнули:
— А мне-то с чего веселиться? Я же еврей. Вы думаете, мне приятно, что каждый год большая часть цивилизованного человечества напоминает мне о том, что совершил мой народ две тысячи лет назад?
— А вы не путаете Рождество и Пасху?
Лоренс закатил глаза к небу:
— Я говорю о промежутке в две тысячи лет, а он спорит о каких-то нескольких месяцах!
Огонек в глазах старика и его возмутительный расистский выпад заинтриговали Дикона:
— Ну, тогда веселитесь на своих национальных праздниках. Или на этот раз вы мне ответите, что это невозможно, поскольку рядом нет никого, кто мог бы разделить подобное веселье?
— Ну, что еще может ответить бездетный вдовец? — Заметив колебания на лице Майкла, он приглашающе похлопал по скамейке. — Присядьте, пожалуйста, и подарите мне несколько минут. Мы же старые приятели, Майкл, а в последнее время пообщаться с умным человеком стало для меня большой редкостью. Может быть, вы быстрее согласитесь, если я скажу, что в жизни я был куда лучшим адвокатом, чем ортодоксальным евреем, так что душа ваша от нашего общения не пострадает?
Дикон внутренне убеждал себя, что согласился присесть на скамейку из чистого любопытства. Но на самом деле у него просто не было оружия против хрупкости Лоренса. На лице старика читалось приближение смерти, точно так же, как и у Алана Паркера, а Дикон начинал ощущать смерть при приближении Рождества особенно остро.
* * *
— Я размышлял вот о чем, — кивнул Дикон в сторону мужчин, копошащихся на берегу. — Насколько же мы все похожи друг на друга, и как было бы легко при случае выпасть из общего числа живущих и начать все заново. Вот, например, узнали бы вы кого-нибудь из них, если бы повстречались уже, скажем, в Дорчестере?
— Их узнали бы их собственные друзья.
— Если бы встретили там, где вовсе не ожидали? Вряд ли. Узнавание обычно предполагает череду известных фактов. Измените их, и узнавание станет практически невозможным.
— Уж не о новой ли личности вы заговорили, Майкл?
Тот в задумчивости поскреб подбородок:
— Вы знаете, а в этом ведь тоже есть свои прелести. Вам никогда не приходило в голову исчезнуть из поля зрения своих знакомых, чтобы потом заново начать писать свою биографию?
— Разумеется. У каждого в середине жизни происходит свой кризис. Если бы этого не случалось, нас нельзя было бы считать нормальными людьми.
Дикон рассмеялся:
— Если быть честным, Лоренс, я бы предпочел, чтобы вы назвали меня как-нибудь по-другому. Самое последнее, что хочет услышать полнокровный мужчина с нереализованными амбициями, так это то, что он нормальный. Я послал к черту свою жизнь, а она достает меня снова и снова.
* * *
— Вот лично я собираюсь показать Рождеству большую фигу, — заявил Дикон, закуривая еще одну сигарету. — С куда большим удовольствием я бы поработал, чем делал бы вид, будто веселюсь от души.
— И что же будет включать в себя ваша «фига»?
Дикон неопределенно пожал плечами:
— Наверное, я просто проигнорирую этот праздник. Засуну голову в песок и обожду, пока все вокруг успокоится, и здравый смысл вернется к людям. У меня нет детей. Иначе, я полагаю, все было бы по-другому.
— Да, приходится страдать, если любить некого.
— Раньше я считал, что тут все как раз наоборот, — произнес Майкл, наблюдая, как один из мужчин на берегу вытаскивает из грязи какую-то здоровенную деревяшку. Ни одна женщина никогда не цеплялась за него так крепко, как эта деревяшка за грязь. — Мы страдаем, когда нас никто не любит.
— Возможно, вы правы.
— Не возможно, а точно прав. У меня было две жены, и я просто затрахался, когда пытался выразить свою любовь к ним. Но это оказалось напрасной тратой времени.
Лоренс улыбнулся:
— Дорогой мой, вы так много трахались, и все безрезультатно! Наверное, это очень изнурительно.
Дикон усмехнулся:
— Наверное, вам пришлись по душе мои слова, раз вы заулыбались.
— Да, мне вспомнилась одна семейная пара. Как-то раз муж мечтательно произнес: «Я бы не отказался сейчас хорошенько пропилить, засверлить и отодрать…» И жена подарила ему большой набор столярно-слесарных инструментов.
— В этой истории должна быть мораль.
— Их несколько. Все зависит то того, действительно ли жена неправильно поняла своего мужа или умышленно решила поиздеваться над ним.
— Вы хотите сказать, что она не могла смириться с тем, что муж привык к ней, как к какому-то предмету для удовлетворения половых потребностей? Нет, ни одну из своих жен я вещью не считал. Ну, по крайней мере, до тех пор, пока не понял, что мой брак обречен на провал. А вот они относились ко мне, как к денежному мешку. — Он угрюмо затянулся сигаретой. — Мне пришлось продать оба дома, чтобы заплатить им причитающуюся при разводе половину. Я потерял практически все, и теперь мне приходится ютиться в крохотной квартире на чердаке в Ислингтоне. Ну, есть в вашей притче мораль на такой случай?
Лоренс снова рассмеялся:
— Даже не знаю. Теперь я немного смущен и не понимаю, кто из вас кого трахал. Какую цель вы преследовали, когда женились, Майкл?
— Что значит «какую цель»? Я просто любил их. Ну, по крайней мере, мне так казалось.
— Я люблю своих котов, но не собираюсь на них жениться.
— Тогда какая цель может быть у брака?
— Наверное, именно этот вопрос вам и стоит задать себе, если вы снова соберетесь жениться.
— Ну уж нет, — мотнул головой Дикон. — Я не позволю отрывать себе яйца в третий раз.
— Ты говоришь это так, словно на кого-то обижаешься, Майкл.
* * *
— Клара — моя вторая жена, — продолжал Майкл, — постоянно ругала меня. Она уверяла, что у меня наступил период какого-то мужского климакса, и я больше не интересуюсь ничем, кроме секса.
— Это вполне естественно. Кстати, желание иметь детей вовсе не является прерогативой женщин. Я до сих пор хочу иметь детей, хотя мне уже восемьдесят три года. Зачем Господь даровал мне сперму, если только не для создания себе подобных? Вы только вспомните Авраама. Ведь он был глубоким стариком, когда родил Исаака.
Суровое лицо Дикона тут же расплылось в улыбке:
— Ну, теперь похоже, что это вы, Лоренс, на кого-то обижаетесь.
— Нет, Майкл, я просто жалуюсь. Но старикам разрешено жаловаться. Ведь неважно, какими бы положительными ни были их мотивы, пожилым мужчинам все равно приходится долго уговаривать женщин, которым еще не исполнилось сорок, лечь с ними в постель. А уломать их не так то просто, как это кажется на первый взгляд. Я говорю с такой уверенностью, потому что сам пробовал.
— Я не могу делать вид, что с моей стороны это не было чистой похотью. Клара была — да и остается — настоящей красавицей.
— Ну с кем я спорю? Между прочим, полгода назад мне пришлось кастрировать своего кота. Соседи начали жаловаться, что у него постоянное ненасытное желание овладевать их симпатичными кошечками.
— Ну, я еще до такого безобразия не дошел, Лоренс.
— Да и мой кот тоже. Он делал только то, на что его запрограммировал Господь. А то, что он выбирал только самых хорошеньких, только доказывает его тонкий вкус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59