Флетч развел руками.
— Совершенно верно.
— Из «Кроникл газетт»? — полюбопытствовала Синди.
— Из «Ньюс трибюн».
— Что происходит? — Барбара недоуменно переводила взгляд с Флетча на Синди.
— Успокойся, — улыбнулась Синди. — Теперь мне все ясно!
— Боюсь, что да, — кивнул Флетч.
— Ты написал что-нибудь такое, что я могла прочесть?
— Воскресный выпуск. Ты читала «ЧУДАКИ ОТ СПОРТА НА ФИНИШНОЙ ПРЯМОЙ»?
— Да. Конечно, читала. Основная статья спортивного раздела. Очень хорошая. Ты ее написал?
— Только придумал заголовок, — не стал преувеличивать своих заслуг Флетч.
— Понятно.
Официант подал счет Флетчу.
— Вы становитесь нашим постоянным клиентом, сэр. Но счет взяла Синди.
— За нас платит фирма. — Она вновь рассмеялась.
— Откушали, можно сказать, за счет заведения.
— Синди, мы собирались расписаться на обрыве, над океаном. Я тебе говорила? В субботу обещают хорошую погоду.
Синди расплатилась наличными.
— Ты помнишь, что сегодня мы обедаем с мамой? — спросила Флетча Барбара.
— Сегодня на обед у меня будет моя голова на тарелке, — мрачно ответствовал Флетч.
— Синди, за углом есть магазин спортивных товаров. В витрине выставлен отличный горнолыжный костюм. Ты понимаешь, для нашего медового месяца. Пойдем со мной, посмотришь, как я в нем выгляжу.
— С удовольствием. — Синди оставила официанту щедрые чаевые.
Обе женщины встали из-за стола. Флетч остался сидеть в глубоком раздумье.
— До свидания, Флетч, — попрощалась с ним Барбара. Флетч не ответил.
— До встречи, Флетч! — весело воскликнула Синди.
— Увидимся на твоей свадьбе! В субботу!
Глава 24
— Добрый день! Добрый день! — Флетч громко постучал о косяк открытой двери. Из бунгало доносился шум телевизора, прерываемый детским плачем, детскими воплями и треском какой-то механической игрушки.
— Добрый день! — выкрикнул Флетч.
Крыльцо являло собой кладбище сломанных игрушек. Самокат с согнутой стойкой, трехколесный велосипед без двух задних колес, раздавленная пластмассовая кукла, плита, угодившая под топор дровосека.
Женский голос в телевизоре произнес: «Если ты расскажешь Эду все, что тебе известно обо мне, Мэри, будешь гореть в аду жарким пламенем».
На кухне женщина крикнула: «Прекрати этот вой, Ронни, а не то я тебе как следует всыплю».
— Спокойно, спокойно, Нэнси, — мужской голос. — Надо же докормить ребенка. Дети должны есть. Иначе откуда у них возьмутся силы.
Бунгало ассистента профессора Томаса Фарлайфа находилось в восьми кварталах от университетского городка. В ряду соседских домов, не так уж давно выкрашенных, с пожухлой травой на лужайках, дом Фарлайфов выделялся серыми потеками на стенах, разбитым окном да бесколесным, ржавым, когда-то желтым «фольксвагеном», застывшим как памятник перед домом на вытоптанной лужайке, на которой не осталось ни травинки.
По пути к дому Фарлайфов Флетч включил радио. Из выпуска новостей он почерпнул дополнительную информацию. К сообщению о признании Чайлдерса, об этом ему сказала Барбара, добавилась любопытная подробность: выслушав упомянутое признание, полиция тут же освободила Чайлдерса.
Флетч встал на порог и закричал что есть мочи: «Эй! Добрый день!»
Из кухни появилась женщина.
— Кто вы?
— Флетч.
— Кто? Я вас не знаю. Заходите.
Флетч вошел в холл-коридорчик.
— Вы студент?
— Я из «Ньюс трибюн».
— Том на кухне. Не знаю, проверил ли он вашу работу. — Она повела Флетча на кухню. — Так вы говорите, ваша фамилия Тербун?
В доме пахло мокрыми ползунками, подгоревшей едой, сбежавшим молоком и пылью.
— Я из газеты.
На кухне гремел телевизор, по полу ползал приводимый в движение батарейкой игрушечный танк, здесь же, компанию кипам белья, мусорным ведрам и книгам составляли пятеро детей, все моложе семи лет. Двое в ползунках, трое в трусиках. Каждый, похоже, этим утром выкупался в воде, в которой чуть раньше вымыли посуду.
Низкорослый, лысый мужчина кормил ребенка, сидящего на высоком стульчике. Он коротко глянул на Флетча. Глаза у него были удивительные, светло-светло синие. Цвет глаз передался четверым детям, но не того оттенка.
— …перевозка партии разрывных пуль… — донеслось из телевизора.
Женщина выключила телевизор, и теперь на кухне грохотал лишь танк, преодолевающий препятствия на полу, с криками дрались двое детей на полу да вопил ребенок поменьше, посаженный на драную подушку у стены.
— Ронни, — обратилась женщина к вопящему мальчишке, — перестань орать, а не то получишь по зубам. Угроза действия не возымела: вопли продолжались.
— У вас есть машина? — спросила женщина Флетча.
— Да. Вы — Нэнси Фарлайф?
— Он приехал к тебе? — полюбопытствовал мужчина.
— Да нет, ему нужен ты, Том. Насчет какой-то работы.
— Я приехал к вам обоим, Нэнси. Я из газеты.
— А-а-а, — протянула она. — Насчет убийства отца. — На ней была широкая, землистого цвета юбка и зеленая, в грязных пятнах, блуза. Белые, не знающие загара руки и ноги, обвислый живот, волосы, висевшие слипшимися прядями. — Сказать мне вам нечего, но нужно кое-куда съездить.
— Я вас отвезу.
— Наша машина сломалась, — пояснил, не отходя от стола, мужчина. — Разбилась. Kaput. Порушилась.
— Мне следовало съездить вчера.
— Да, да, — покивал мужчина. — Принести Бобби благую весть.
— Присядьте, — Нэнси сбросила со стула на пол стопку газет и телефонный справочник. — Я только переоденусь. — Она оглядела свою одежду. — Том, стоит мне переодеваться?
Ребенок на подушке перестал плакать. На его лице появилось решительное выражение.
— Будь всегда в одном и том же, дорогая.
Решительный ребенок поднялся с подушки. Пересек кухню. Схватил танк и вышвырнул его в окно.
Теперь трое детей орали и дрались друг с другом. Наиболее эффективным средством борьбы они полагали вырывание волос. При удачном результате крики становились пронзительнее.
— Я только переоденусь, — решила Нэнси.
Флетч выглянул в окно кухни. Во дворе танк атаковал сломанную детскую коляску.
— Чух, чух, чух, чух! — пыхтел Том Фарлайф. — А теперь паровозик подходит к тоннелю. Открываем тоннель! — Ребенок открыл рот, Том отправил в него ложку пюре. — Отлично. Чух, чух, чух, чух. — За первой ложкой последовала вторая. Миска уже практически опустела.
— Социальная защита! — процитировал Флетч. — Тротуары города! Дорога без жалости! Ограбленные старушки!
— Ага! — Ребенок доел пюре, и Том вытер ему рот заскорузлой тряпкой. — Вы знакомы с моими стихами.
— Вы называете их поэзией насилия?
— Именно так! — Том вытащил ребенка из высокого стульчика и осторожно опустил на пол.
Подошел к самому младшему из детей, лежащему в пластмассовой колыбельке у самой плиты. Принес его вместе с колыбелькой, поставил ее на стол.
— Ваши стихи не такие, как у всех.
— Да, не такие. — Том пытался открутить крышку бутылочки с молочной смесью. — Почему бы вам не назвать их прекрасными?
Он передал бутылочку Флетчу, тот справился с крышкой и вернул бутылочку Тому.
— Подходит ли к ним эпитет «прекрасные»? — спросил Флетч.
— Почему нет? — Том закрепил на бутылочке соску. — Чух, чух, чух. — Младенец открыл рот. Том вставил в него соску. — В насилии есть красота. Она привлекает людей.
Держа бутылочку у рта младенца, Том посмотрел на пол, где возились и дрались уже четверо его детей. У одного из царапины на руке текла кровь. Второй заработал свежий «фонарь» под левым глазом.
— Потому-то у меня так много детей, — продолжил Том Фарлайф. — Посмотрите на их ярость. Разве она не удивительна? Ничем не сдерживаемое насилие. Я жду не дождусь того времени, когда они станут подростками.
— Возможно, ваши мечты осуществятся. И сколько из них, по-вашему, выживет?
— Вас тоже влечет насилие.
— Не то чтобы очень.
— Вы смотрите футбол?
— Да.
— Разве футболисты не насильники? — Ни у одного мужчины Флетч не видел таких мягких, пухлых рук. — Человека окружает насилие. Вот этот инструмент человеческого общения, — Фарлайф указал на телевизор, — каждый день обрушивает на нас больше насилия, чем большинство людей видит за всю жизнь. Не на экране, а наяву. Почему нас так тянет к насилию?
— Насилие завораживает, — ответил Флетч. — Людям хочется смотреть на насилие, обрушивающееся на других. Наверное, потому, что они представляют себя в роли насильников.
— Красота. Завораживающая красота насилия. Абсолютная ирония. Почему ни один поэт до меня не узрел этого?
— «Узкие, перетянутые поясом бедра, располосованные автоматным огнем. Каждая пуля, рвущая кожу, выворачивающая плоть, отбрасывает тело, отрывает его от ног. И вот идеальный воин кланяется своей смерти, поворачивается и падает», — процитировал Флетч.
— Прекрасно.
— Я это все видел.
— И это прекрасно. Признайтесь, — Том Фарлайф наклонил бутылочку. — «Он убит, но погиб не зазря. Его смерть — его жизнь. И он идеал и в этом».
— Какой курс читаете вы в университете?
— Творчество Джефри Чосера. Еще сравнительный анализ произведений Джона Драйдена и Эдмунда Спенсера А также английский для первокурсников.
— Вы знакомите их с «Кентерберийскими рассказами»?
— Да, — Том поднял бутылочку, в которой осталось несколько капель, снял соску, допил их сам.
Младенец заплакал.
Том отнес бутылочку к раковине и вымыл ее.
— Вы проявили насилие по отношению к вашему тестю?
— Да, — кивнул Том. — Я женился на его дочери. Он нам этого не простил.
— Он ни разу не приезжал, чтобы посмотреть на внуков?
— Нет. Я сомневаюсь, что он знал, сколько у нас детей и как их зовут. Жаль. Он бы оценил их по достоинству.
Флетч наблюдал, как один из отпрысков Фарлайфа бросил морковку в голову другого.
— Думаю, что да.
— В Дональде Хайбеке не было ни грана честности.
— Вы живете в нищете, а ваш тесть — мультимиллионер.
— Убил ли я своего тестя? — Низкорослый, пухленький мужчина повернулся к раковине спиной и вытер руки листом газеты. — В этом не было бы иронии.
— Вы уверены?
— Безусловно. Невинность жертв обращает в поэзию происходящее с ними. А я — поэт.
— Вы знали, что он собрался пожертвовать все свое состояние музею?
— Нет.
— Если он умер без завещания, а такое, как я понимаю, среди адвокатов скорее правило, чем исключение, ваша жена унаследует столько денег, что вы сможете полностью переключиться на поэзию. Разумеется, при условии, что он не распорядился своим состоянием иначе. Так вы говорите, поэты — люди непрактичные?
— Не все, — Том Фарлайф улыбнулся. — Нельзя брать в расчет тех, кто печатается в «Атлантик» и получает Пулитцеровские премии. Они достаточно практичны, чтобы убить человека. Но уж, конечно, вы не обвиняете самого непопулярного поэта страны в практицизме?
На кухню вернулась Нэнси Фарлайф. В балетных тапочках, длинной черной юбке и блузке, когда-то белой, но посеревшей от многочисленных стирок. Она даже попыталась причесаться.
— Можем ехать? — спросила Нэнси.
Флетч встал, не зная, куда теперь занесет его судьба.
— Мортон Рикмерз, редактор отдела книг «Ньюс трибюн», хотел бы взять у вас интервью, мистер Фарлайф. Вы не против?
— Видишь, — Том Фарлайф улыбнулся жене, — я уже пожинаю плоды сенсационного убийства твоего отца. — Он повернулся к Флетчу. — Разумеется, нет. Готов принять его в любое время. Я сделаю все, чтобы способствовать росту своей непопулярности.
Глава 25
— Можно оставлять его с детьми? — Флетч застегнул ремень безопасности.
— А почему вы спрашиваете? — Нэнси последовала его примеру.
— Ваш муж находит красоту в насилии. Дети бьют друг друга у него на глазах.
— Детям с ним лучше, чем со мной. У него больше терпения.
— Вернее, выдержки. — Флетч повернул ключ зажигания. — Куда едем?
— Монастырь святого Томаса, в Томасито.
— Томасито? — Флетч уставился на Нэнси. — Да туда же сто километров!
— Не меньше.
— Я думал вас подвезти до центра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30