Дурасников припадок самоистязания не поддержал. Что здесь, балет,
солисты, лебеди всякие? Природа им не красоваться предназначила, а лежать
каменными плитами в основании государства, фундаментом служить, ценимым
единственно прочностью, неподвижностью, неразрушаемостью...
Филипп на рысях, мелко перебирая ножонками, вернулся к столу,
плюхнулся в кресло, уверил еще раз с полной ответственностью, что проделки
Апраксина избиением в сквере завершатся. Теллигэнция! Запуганы, пропитаны
податливостью насквозь, с головы до пят; страх, навроде костыля в палец
толщиной, вколоченного в деревянный брус, клещами не вырвешь. Посмотришь,
правдолюбец уймется. Гарантию даю. Потому нашего брата косорылого власть
вершить и назначают - нет у нас шараханий, нет лишних размышлизмов,
сказано-велено, под козырек и выполняй, не рассусоливай. Часто поражаюсь,
вот люди умственные, тонкие, набитые премудростью, а не поверку - дети,
твори с ними, что хочешь, обмануть - пара пустяков, припугнуть и того
проще, хлипкость во всем, ломаются в миг, хотя, конечно, встречаются
кремни, но... редко, скорее среди нашего брата властевершителя.
Дурасникова совершенно не интересовали рассуждения Филиппа,
приближалась суббота: баня, встреча с подругой Наташки Дрын, обдавало
ожиданием чудесного. Господи, хоть бы меня кто приласкал, нельзя же
только: достань, подсоби, выручи? Все купают в приветливых улыбках,
щерятся, будто любят Дурасникова и добра желают, а на поверку? Заглазно,
если уверены, что не дойдет до его ушей, льют помои, не остановишь!
Дурасников приготовился, что после экзекуции любопытствующего
Апраксина, проведенной силами воинства Филиппа, тот непременно огуляет
прошением, озадачит трудно выполнимым, баш на баш, Филипп промашки не
даст, не так воспитан, вышколен десятилетиями кабинетных игр: за так, за
спасибо только птички поют, да бабочки с цветка на цветок порхают.
Филипп не подвел, не разочаровал: то есть не обманул ожиданий
зампреда, подгадал к самому прощанию, припомнив связи Дурасникова с
мебельщиками, потупившись, попросил два гарнитура импортных, а кухни так
даже три. Дурасникова затрясло, виду не подал, не сказал ни да ни нет,
пусть мается. Думает, все так просто? Гвоздь достать, и то приложить руку
надо, пусть каплю кровушки, а попортить, а тут чуть не пять фургонов,
набитых мебелями под завязку, спроворь. Не слабо!
- Не слабо, - подытожил Дурасников, выходя из кабинета.
Филипп играл святую простоту.
- Что не слабо?
Дурасников не ответил, прикрыл дверь: медленно - сто раз внушал себе
не частить шаг - поплыл по ковровой дорожке, кивая встречным, ужасающимся
тяжести ноши, возложенной на плечи зампреда.

Васька Помреж замер посреди спальни, редкое зрелище открылось: Эм Эм
Почуваев, обернутый в одеяло, как римский проконсул в тунику, храпел на
широченной кровати, притиснув к бокам двух девиц, первую и вторую,
брюнетку и блондинку, девки жались к Почуваеву, пышущему жаром и, как
видно, стащившему общее одеяло на себя, использовавшему пододеяльник с
пуховиком исключительно в собственных нуждах. На трюмо черного дерева с
резными ножками давно истекли грязью с подошв две пары женских сапог,
отражаясь в трех зеркалах обувным прилавком. Помреж оперся о косяк,
вчерашнее представало смутно, едва прорывалось сквозь пелену, виски
ломило. Обнаженные женские тела вызывали раздражение, на старинной лампе
датского фарфора - лиловые ирисы с бледно-зелеными листьями - болтались
ажурные колготки. На лбу Почуваева, вместо намоченного платка - дурно что
ли отставнику стало среди ночи? - лежали кружевные трусики.
Помреж пожалел, что порвал с кино, сцена аховая, сними, ни в жизнь не
поверят, зашипят: накрутил, притянуто за уши, шито белыми нитками. У
второй по брюху ниже пупка краснел шрам. Кесарево, что ли? Черт их знает!
Помреж ухватил с трюмо недопитую бутылку пива и только тут припомнил, что
направлялся в кухню, побаловаться пивком из холодильника. Почуваев выдал
храповую руладу, начал низко и вдруг взвился, почти окатив визгом и
задрожал, прижимая девок. Спали мертво, что им храп. Помреж юркнул в
кухню, со стола сыпанули тараканы. Как ни изводи мразь - без толку, дом
заражен, хлорофоса перевел цистерну, проклятые только усищами шевелят.
Помреж запахнул полу халата, скривился, гневно глянул на загаженный стол.
Не могли убрать, твари! Чужое! Плевать! Нажрались, надрались, Почуваева на
грех раскололи, только вот как и когда? Не вспоминалось. Достал из
тумбочки пластиковый пакет, сгреб со стола огрызки, куски хлеба,
полупочатые консервные банки, вытряхнул недоеденное с тарелок, и даже
бутылку водки с содержимым на донце приговорил, зажал шуршавшую горловину
пакета, перевязал веревкой и спустил в мусоропровод.
Позади скрипнули половицы. Помреж обернулся: вторая тростинкой
белела, в чем мать родила, и прикрывала ладошкой кривящийся в зевоте рот.
Васька аккуратно расставил скамейки, смахнул крошки на левую ладонь,
припомнил наставления бабки: только тряпкой крошки сметать, но то деньги
переведутся. Теперь уж не переведутся. Имеется копейка немалая, а толку
что? Жизнь тусклая, тараканы, грязь, самому за собой убирать приходится.
Помреж рухнул на скамью, набулькал хрустальный стакан пива с верхом, так
что пена прянула ввысь и пролилась на салфетку в петухах, пил не
отрываясь, низко нависнув над столом.
Вторая смотрела жадно. Помреж гостеприимством не отличался. Наконец
жаждущая решилась, взяла с полки стакан, глянула на Ваську, на босые свои
ноги, на свой живот, на шрам и только тогда врубилась, что пришлепала на
кухню голяком. На крючке у мойки пестрел разудалый передник с игральными
картами - валеты, дамы, короли, пересыпанные цифрами и мастями -
опоясалась по-туземному, и с, торчащими прямо на Помрежа сосками,
потянулась к бутылке. Васька зажал сосуд - не отдам, м-мое! - икнул, снова
наполнил стакан, опорожнил, кивнул на холодильник, мол разживись там;
сообразила, извлекла две бутылки. Помреж вмиг откупорил, оба припали к
стаканам. В реальность происходящего не верилось. Вторая легла грудью на
стол, черные волосы рассыпались по сторонам, пробор посредине поразил
синеватой белизной.
Помреж возвращался к жизни стремительными скачками. Вчерашнее
более-менее прояснялось. Что он наговорил? Чего наболтал Почуваев? Как
случилось, что отставник один-одинешенек оказался без васькиного пригляда
с девицами? Многого Почуваев не знал, но если девицы натасканы, то из
крупиц насобирают изобличающее. Вторая тронула васькину, поросшую
волосами, голень напедикюренными пальцами. К любви приглашает в аврорные
часы? Помреж шарахнулся к стене, обдало запахом чужого, немытого тела.
Утром девки выглядели моложе и вроде бы чище помыслами, без косметики
глазенки детские, карапузная розовость после сна...
Из спальни бабахнул храпом Почуваев. Помрежа взорвало, схватил
чайник, благо давно остыл! Вбежал в спальню и окатил первую и отставника с
ног до головы, смыв присохшие ко лбу Эм Эм трусики-компресс.
Первая заорала, как резанная. Почуваев только чавкнул, хрюкнул,
сладко потянулся и, поджав ноги, перевернулся, даже не прервав храп.
Помреж не верил собственным глазам, нацелил носик чайника и стал методично
поливать глаза, уши и нос Почуваева, тот захрапел, накрыл лицо ладонями,
попытался стряхнуть наваждение и, наконец, приоткрыл шалый, заплывший
глаз, подпертый синим обводом.
- Карета-с ваш бродь! Подана... яти твою душу мать! - Помреж швырнул
пустой чайник на коврик у кровати и сорвал одеяло с Почуваева. Господи!
Голый, козел, а обут в резиновые сапоги. Помреж схватился за голову.

На конкурс красоты Шурф и Ремиз доехали на машине Мишки, снежное
месиво расползалось под колесами. Мишка мастерски воткнул зад девятки в
узкий просвет меж двумя шестерками; едва вылезли, просачиваясь через щели
приоткрытых дверок. По пандусу взошли на верх, у входной двери толпился
народ: размалеванные девицы, подростки в новеньких грубошерстных куртках,
обвязанные яркими однотонными шарфами с длинными, причудливо мотающимися
концами; безнадеги - женщины хорошо за тридцать, а то и сорок, яркостью
раскраски превосходящие юных профурсеток, седовласые мужички без возраста
- непременные участники зрелищ трудной попадаемости; затрапезные субъекты,
никак не вписывающиеся в общий фон и, тем не менее, всегда присутствующие
на таких сборищах; степенные пары супругов со стажем; юркие типы с
блестящими глазенками, без устали снующие в толпе и не останавливающиеся
ни на минуту; трепетно ожидающие кавалеров приличные девушки; юные
ухажеры, назначившие свидание вечно опаздывающим хохотушкам; хранители
порядка с повязками, гроздьями липнущие к входным дверям изнутри и
протаскивающие своих людей в числе, явно превышающем разумное.
Мишка млел в придверной атмосфере: суечение не потерявших надежду
прорваться, молящие взгляды не приобщенных к ритуалу прохода в заветные
двери; безразличие - показное! - к происходящему счастливых обладателей
пропусков и пригласительных; обязательные встречи одного-двух, а то и
десятка знакомых, приветствия, в спешке пересказанные анекдоты, шутки,
попытки тут же у двери решить миллионные дела, попытки негодные, выдающие
плохо скрытое желание покрасоваться деловитостью.
Шурф и Ремиз вгрызались в толпу медленно, будто восходили на горный
пик, сберегая силы в разреженном воздухе, расхристанные, с выбивающимися
шарфами, в незастегнутых дубленках, чтоб сразу видел каждый - только что
вылезли из тачки, не дай Бог заподозрят, что на метро добирались. Тычки
стародавних знакомых, похлопывания по плечам сыпались со всех сторон, как
и предполагал Мишка, как и должно было быть, и приобщенность к заветному
миру особенных людей наполняла чувством, схожим с опьянением, только без
последующих головных болей.
Фердуеву Мишка заметил первым, только хозяйка могла заставить
таксиста въехать чуть ли не в стеклянные двери; в длинном жакете из аховых
чернобурок, в умопомрачительных сапогах, с непокрытой головой в ореоле
густых смоляных волос, с глазами, полными огня и презрения, Нина
Пантелеевна смотрела сквозь оробевшую толпу, а рука ее швыряла в коробку
на карданном валу купюру. Хранители порядка подтянулись, по толпе, будто
пробежал ветерок и стих. Особенное создание запахнуло полы жакета и
глянуло ввысь на небо, будто проверяя, висит ли межпланетный корабль,
доставивший ее сюда, или предусмотрительно укрылся в облаках. В аукционных
мехах, при царской осанке, вызывающей ухоженности, стати и плавности
движений, Фердуева миновала бы контроль и безо всяких пропусков: хранители
уже засветились приязнью, уже прилаживали к лисьим мордочкам и квадратным
харям улыбочки, но неземное существо извлекло из сумки пригласительный и
учтиво, сознавая, что скромность украшает, протянула глянцевый
прямоугольник низкорослому пропускале, тот восторженно оглядел Фердуеву,
растопыренной пятерней плавно рассек воздух в приглашающем жесте,
изогнулся, выпятив зад, и... в этот момент глаза Фердуевой и Мишки Шурфа
встретились.
Лучшей сцены, да прямо в дверях, при всеобщем обозрении, Мишка и
пожелать не мог. Шурф рванулся вперед, в проход, облобызал женщину, ныряя
носом в щекочущие меха, не глядя, протянул свое приглашение, и, похоже,
внося царицу на вытянутых руках, ворвался в теплый зал с гардеробом слева
и столами, импровизированными буфетами, справа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54