на каждом написано, чем он занимается». А уж о характере и говорить нечего. Достаточно ему было бросить взгляд на незнакомого человека, он тут же понимал, на какую ногу тот хромает. «У людей с широким сердцем – открытый взгляд и ясная улыбка. Люди с нечистыми помыслами узнаются по манере чуть прикрывать глаза и по осторожности, с какой выбирают слова. Люди интеллигентные доверчивы и не боятся попасть в смешное положение. Дураки обычно подчеркнуто вежливы и сдержанны. Предатели любезны… В жизни существует масса разновидностей этих типов, и определить их можно не столько по повадкам, сколько по мимолетной тени на лице и даже по походке. Еще выдают руки. У людей с низменными помыслами пальцы короткие, а ногти слабые, безжизненные; им не свойственны резкие жесты. Бывают люди, у которых руки не соответствуют их облику – они достались им от какого-нибудь предка иного биологического склада. И тогда по рукам трудно бывает определить, что можно ждать от этого человека. Мошенников и интриганов разоблачает пассивность рук. В то время как мозг в совершенстве постиг искусство обмана, у пальцев остались свои привычки, и потому пальцами приходится двигать с величайшей осторожностью. В руках, как ни в чем другом, проявляется благородство и свежесть чувств. И робость и дерзость заключены в кончиках пальцев. Если, разговаривая с человеком, хочешь понять, что он такое, смотри ему в глаза, но больше следи за жестами и особенно за руками. Мозг обычно под строгим контролем, а все подавленные мысли ищут выхода и могут вылиться как раз в движении рук. Ведь есть профессии, где руки действуют сами по себе, в то время как мыслями человек далеко».
Фараон с доном Лотарио запаздывали, и Плинио, нетерпеливо взглянув на часы, снова оглядел теснившиеся вокруг столики. За окном лежала площадь Аточа, и машины на ней казались отсюда светящимися червяками. Две скромного вида девушки, от которых пахло кухней, пили за соседним столиком кофе и с жалостным видом о чем-то разговаривали. В простенках между окнами, в нишах, стояли сомнительного вкуса зеленые кактусы. В зале за чашкой кофе или бутылкой вина сидели главным образом влюбленные парочки. Официант еле волочил ноги, разговаривая сам с собой. Новильо углубился в газету. Точными движениями мастера-багетчика он разворачивал на столе листы. Плинио подозвал официанта и расплатился по счету, к чему чиновник отнесся совершенно бесстрастно. Его это ничуть не удивило. Устав от сидения и от общества, Плинио решил было подождать друзей у дверей кафе, и тут они появились. Он поднялся, напомнил Новильо о завтрашней встрече, еще раз пообещал ему держать все в секрете и легким шагом, на ходу поправляя оставленный в Томельосо ремень, направился навстречу входившим.
– Пошли, Мануэль, такси ждет, – сказал Фараон. Он был серьезен.
«Что случилось?» – взглядом спросил Плинио дона Лотарио. Тот – тоже чрезвычайно серьезный – ответил неопределенным жестом.
– Идем, идем, – настаивал Фараон, – дело принимает крутой оборот.
Они вышли из кафе и молча сели в такси. Поскольку никто не проронил ни слова, таксист спросил:
– Куда едем, сеньоры?
– В ресторан неподалеку от театра Мартина, до смерти хочется взглянуть на стройные ножки. – Фараон расхохотался что было мочи; дон Лотарио вторил ему.
– Ладно, шутки в сторону, – сказал Плинио. – Так что там за вилла «Надежда»?
– Я дам тебе тысячу дуро, Мануэль, если ты угадаешь, кто живет в этом домике, – подначивал его виноторговец.
Плинио пожал плечами.
– Помрешь – не додумаешься. Скажите ему вы, а то он решит, что это шутка.
– Там живет, Мануэль, наша односельчанка донья Мария де лос Ремедиос. Та, что ехала с тобой в автобусе. Смотри, как тесен мир!
Плинио просто глаза вытаращил.
– Вот так, сеньор, она живет там со своей матушкой.
– И что она сказала, когда увидела вас?
– Ничего. Мы объяснили, что прогуливались неподалеку, вспомнили, что она тут живет, и решили навестить… А вот поверила она в это или нет – другой вопрос.
– О деле ничего не говорили?
– Ни слова, – ответил дон Лотарио. – Я подумал, что не стоит, подумал, что это тебе решать.
– Очень хорошо сделали.
– Видишь, Антонио, – сказал дон Лотарио* – как я знаю наших классиков!
– Хозяйка, – продолжал Фараон, – пригласила нас выпить до чашечке кофе и показала нам дом, а он огромный и по нынешним временам, верно, стоит кучу денег, и была с нами обходительна, что правда, то правда. Всё тебе приветы передавала.
– Мы расспросили соседей и, когда узнали, что там живет она, решили зайти просто любопытства ради, не имея в виду дела. Да и что, скажи, может быть общего у Марии де лос Ремедиос с сестрами Пелаес?
– Хотя бы то, что они из одного селения.
– Вот и я то же самое сказал дону Лотарио.
Очная ставка
С одиннадцати до самого полудня, пока не начали приходить приглашенные, Плинио с доном Лотарио сидели в гостиной, просматривая газеты, курили и перечитывали письмо философа Браулио, которое как раз этим утром пришло в гостиницу и в котором говорилось приблизительно следующее:
«Дорогие кум и сосед, Мануэль и Лотарио! Дни идут, от вас никаких известий, и потому я решил написать. Я внимательно слежу за газетами, не появится ли какого описания ваших приключений или открытий, но все зря. Я думаю – одно из двух; либо дела свои вы храните в строгой тайне, либо же не считаете еще все до конца ясным, чтобы звонить во все колокола. Как бы то ни было, я уверен, что вы с честью выйдете из любого положения. Во всяком случае, напишите мне хоть несколько слов, потому что не по себе бывает, когда о друзьях ни слуху ни духу.
У нас тут ничего особенного. Как всегда, жизнь кипит в казино «Сан-Фернандо». Что ни день – машин все прибавляется, а разговоров только и слышно что о футболе. Насчет машин, я так думаю, людям, видно, кажется: если ты при машине – значит, живешь лучше и веселее. Этим нашим выскочкам сдается, что, когда он за баранкой и жмет на всю железку, он лучше Других и совсем как господа в прежнее время. Да и по правде сказать, деваться им некуда, вот и ездят с места на место, как будто можно уехать от тоски. А что за штука происходит с футболом – это я не очень понимаю. В жизни я четыре или пять раз был на футболе, на стадионе в Пейнадо, и всякий раз мне казалось: все та же комедия, да и актеры похожи. Понять не могу, как это испанцы, такие любители шумных и ярких развлечений, без Ума от такого невзрачного зрелища. Не много же извилин в голове у тех, кто Неделями пережевывает эту футбольную чушь! Тратить такую короткую Жизнь на такое бездарное и неостроумное занятие можно, только если уж совсем не осталось воображения в этих гладко выбритых головах под беретами. Мне сдается, что так оно и есть, раз люди сами не понимают, что у них Перед глазами, и даже толком не знают, что им нравится. А видят, слышат и говорят то, что им велят видеть, слышать и говорить. Левые обвиняют правительство, что оно нарочно раздувает эту футбольную шумиху с целью отвлечь людей от настоящих и важных вопросов. Не знаю, верно это или нет, но только, думается, раз футболом так удается заморочить голову, то и все другое можно разыграть, как футбольный матч, и, глядишь, на выборах преспокойно пройдет Пракседес Матео Сагаста – я нарочно для примера взял политического деятеля, прах которого уже много лет покоится в земле. Этот светило, Эухенио Ноэль, в своем знаменитом выступлении в «Кружке либералов» в шестнадцатом году сказал, что в мозгу у испанцев одна только мысль – хлеб и зрелища, то есть быки. И, само собой, быки – на первом месте. «Римляне, – сказал он, – добивались того же при помощи хлеба и цирка». Пустых людей великое множество, и сознанием людей управлять нетрудно, а тем более теперь, когда есть радио и телевизоры. Дай большинству футбол, а из тех, кому мало футбола, одним – пряник, другим – кнут, и все будет в полном порядке, и царство, каким бы оно ни было, простоит тысячу лет при условии, конечно, что вдоволь будет розог, вина и чемпионатов мира… Что говорить, с тех пор, как мир таков, мало кто думает о деле и работе со смыслом, а большинство только и печется что о деньгах да о собственном здоровье, на остальное им наплевать.
Здесь у нас новости больше все печальные. Ты же знаешь, как говорит наш доктор дон Гонсало, и сколько раз я убеждался, что он прав: «Сентябрь придет – дрожь проберет». И вправду сказать: дрожь пробирает – ну и осень! Не успели вы отчалить, как Пепе Расура отдал богу душу. Ложился спать – у него голова немного болела, а на другой день к вечеру мы его уже свезли на кладбище. Вчера пришел конец многолетним страданиям бедняги Клементе Посуэло, а дон Анастасио Кордоба при последнем издыхании. Два дня назад отправился я его проведать. Он еще был на ногах, но вот голова что твоя лейка. Как увидал нас – меня и того, кто со мной пришел, – выпрямился в кресле и говорит: «Сеньоры, благодарю, что пришли на мои похороны. Теперь недолго ждать. Как только прибудет гроб и катафалк, я вас оставлю». И, проговорив это, сел в кресло, весь напрягся, закрыл глаза, словно бы в забытьи. Ты не поверишь… И вот уже два дня как бредит, никого не узнает, а сегодня утром мне сказали, что агония подходит к концу. Ну вот, опять заговорил о смерти – ты знаешь, это мой конек. Надеемся, что вы скоро вернетесь и что ваша поездка будет удачной.
Про покойников всё. А в делах постельных ничего нового. Сплетни – те же, а правда ли – в таких делах как узнаешь? У педиков тоже без особых перемен. Похоже, их не прибавилось, а может, просто до моих ушей не дошло. А вот у церковников новости есть. Приехал тут один, из современных, и с амвона чего только не наговорил: и о социальной справедливости, и против богачей, и даже вроде шпильки пускал. против правительства. Уж не знаю, что там стряслось. Но, наверно, стряслось – первый раз в истории церковники так запели. Это по мне: наконец-то решили опереться на бедняков, которые тыщу лет кормились объедками со стола тех, кто все имел и всем правил. Дон Хосе, директор банка, сказал про проповедь новичка: «Этот священник не понимает, что когда Иисус сказал «блаженны нищие», он имел в виду нищих духом, потому что нищим – безденежным – вообще надеяться не на что». Вот как служба уделывает человека!
Насчет рождений и крещений ничего не пишу – это, как говорится, мне без разницы. Нет мне интересу и до того, кто у нас на сносях. Все их заботы у них впереди.
Росио нам все уши про вас прожужжала. Говорит, что вы там растрясете все до последнего гроша. С Фараоном, я думаю, вы не скучаете. Я бы с удовольствием махнул к вам, да подумать тошно, что придется спать в чужой постели и ходить в чужой клозет. Каждому свое, и нет ничего слаще, чем катиться в карете привычки. Припаси побольше рассказов – и особенно для Росио, которая ждет вас не дождется. Будьте здоровы, блюстители порядка, обнимаю – Браулио».
Плинио велел Гертрудис прибрать как следует в столовой, где соберутся все, и приготовить на всех кофе.
Дон Лотарио купил в писчебумажном магазине большие конверты, и на каждом они написали имя одного из приглашенных. В половине двенадцатого они оглядели столовую, избранную местом совещания.
– Ну, все по тебе, Мануэль? – спросила Гертрудис.
– Осталось принести чашки и ложечки.
– Сию минуту. А кофейник я оставлю на кухне.
– Само собой… Да захвати чистую салфетку.
Когда стол был накрыт для кофе и Плинио получил салфетку, он попросил дона Лотарио последить за дверью, чтобы служанка, которая сгорала от любопытства, не понимая, зачем понадобилась салфетка, не подглядывала. Тщательным образом Плинио стал протирать каждую чашечку, ложку и блюдце.
– Черт подери, Мануэль, до чего же приятно видеть, как ты заботишься об отпечатках. Ты, никогда не признававший науки в своем деле.
– Веяние времени, дон Лотарио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32