Осторожно перебирая по проволоке руками, мы двигались вдоль забора. Вдали показался свет фонаря. Идти стало легче. Мы уже не держались за проволоку, а только друг за друга. Деревья расступились, впереди, под фонарем, мы увидели фанерный щит с надписью:
ОХРАНЯЕМЫЙ ОБЪЕКТ ПРОХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН НАРУШИТЕЛИ КАРАЮТСЯ ПО ЗАКОНУ
Вокруг фонарного столба валялись разбитые бутылки, пожухлые газеты, консервные банки. Какой-то зверек, вроде белки, мелькнул между кустами, взлетел на дерево, глянул вниз, испугался и исчез. Господи! Где же это мы? Я поднял бутылку из-под пива и с трудом разобрал: «Калининский пивоваренный завод». В Калининской области мы, что ли? Мы продолжали двигаться вдоль забора. Время от времени я наклонялся, чтобы прочитать название газеты, это были все обрывки «Правды». А вот что-то незнакомое — «По ленинскому пути», орган Солнечногорского райкома КПСС и так далее. Это уже легче. Лидочка нашла школьную тетрадку — «Ученика 6-го класса школы N 2 гор. Солнечногорска Слепугина Альфреда». Значит, Солнечногорск. Октябрьская железная дорога. Только где она сама, эта дорога?
Мы все шли и шли, наверно, целый час. Лидочка сказала:
— Там поезд, — и указала мокрой варежкой вперед. Я ничего не слышал, вероятно, все-таки оглох немножко.
Действительно, вскоре мы вышли на проселочную дорогу, которая привела нас к железнодорожному полотну. Минут двадцать мы шагали по шпалам, потом еще минут двадцать ждали электричку в здании вокзала. Билеты было покупать не на что, и я всю дорогу следил — не покажется ли контролер: уж очень не хотелось топать на полпути в милицию. Лида в пути старалась пробудить к жизни мои речевые способности, используя ей одной известный метод гипноза. И когда через час мы подъезжали к Москве, я уже мог извлечь из себя кое-какие петушиные ноты.
Часы Ленинградского вокзала показывали ровно полночь, когда мы, отстояв полчаса в очереди, садились в такси — в городском транспорте ехать без билета в это время суток было невозможно…
Я думал, что Меркулов разнесет дверь на куски или сорвет се с петель — от волнения он не мог справиться с замком.
— Константин… Дмитриевич… Заплатите… пожалуйста… за… такси… — выдавил я из себя.
Меркулов обвел нас безумным взглядом старого мельника и закрыл лицо руками.
РАССКАЗ ЛИДОЧКИ
«Папа Машки Гольдштейн часов в пять наверно позвонил по телефону и говорит прибегай а то Маша сейчас уезжает попрощайся с ней… Только я думаю что это был не Машкин папа я это сейчас так думаю а тогда я ничего такого не думала и побежала ну прямо как сумасшедшая потому что она моя очень хорошая подруга и она мне говорила что они собираются уезжать в Америку… Я как выскочила во двор а там какая-то машина по-моему „волга“ но я не успела ничего рассмотреть потому что они меня схватили и запихнули в машину и куда-то повезли и один мужчина меня все время крепко держал лицом вниз и я ничего не видела и мы ехали-ехали я очень испугалась и плакала а он сказал не реви мы тебе ничего плохого не сделаем и мы приехали в лес уже было совсем темно… Они меня принесли в какую-то разрушенную церковь и там сидел Турецкий только я не знала еще что это Турецкий они его били по щекам и говорили кончай придуриваться а он по-моему совсем не придуривался а был абсолютно без сознания а у них лица были замотаны шарфами и один говорит другому дай мне… дай мне… какое-то медицинское слово… акс-акс-меницифитил… и другой открыл сумку и достал шприц в-о-о-о с такой иглой и они стали Турецкому делать уколы в руку и он открыл глаза а они говорят ну Турецкий говори немедленно признавайся куда вы с Меркуловым дели дневники а Турецкий очень громко кричал но совершенно неразборчиво и который высокий мужчина как дал ему по уху а другой говорит если ты его… в общем он матом выражался то есть значит если он его прикончит то они ничего не узнают и они опять ему стали укол делать а он вообще после укола перестал говорить и только раскрывал как щука рот… Тогда высокий принес такую квадратную бутылку большую и полил мне шубу и по-моему это был бензин или керосин а другой взял зажигалку и говорит смотри Турецкий как сейчас дочка твоего начальника вспыхнет как факел…»
Меркулов в этом месте рассказа Лидочки вздрогнул, как ужаленный, и беспомощно посмотрел на меня:
— Ты слышишь, Саша?
Я слышал. Мне это тоже что-то напомнило, что-то совсем недавнее. Перед глазами поплыли лица Гитлера, Бормана и что-то уж совсем несусветное — исключительной красоты альпийские луга с обступившими их такой же исключительной красоты горами. И я был совершенно уверен, что был альпийский пейзаж. Наверно' у меня еще не все в порядке было с мозгами.
Жена Меркулова Леля встала с дивана и пошла в уборную. Мы слышали, как она там громко плачет.
«… А Турецкий все раскрывал и раскрывал рот но ничсвошсньки у него не получалось и совершенно он ничего не соображал и тогда высокий сказал ничего мы от него сегодня не добьемся потому что мы переборщили и стал обзывать его кретином и каким-то падлой и сказал что он его сейчас спалит а потом вытащил пистолет и сказал шагай сволочь в машину».
КАССАРИН И Я
1
25 ноября 1982 года
За окном страшно завывал разыгравшийся к утру ветер. Сон одолевал меня урывками, ужасно болела голова и немного мутило. Рядом в своей кроватке спала Лидочка, вскидывая ногами и всхлипывая во сне. За стеной быстрым шепотом Меркулов переговаривался с женой Лелей. Разговор их часто перекрывался Лелиными сдавленными рыданиями. Раздались шаркающие шаги, и в комнату заглянул Меркулов, остановился у дверей.
— Я не сплю, Костя.
— Я с утра должен раздобыть этого Пономарева, друга Ракитина, во что бы то ни стало. Потом — Казаков и Соя-Серко. У нас больше нет времени. Если мы не уберем Кассарина, он уберет нас. Мы должны его обмануть…
— Костя…?
— Я пойду к нему сегодня на прием. Я разыграю сцену… Я смогу… — Я быстро натягивал на себя рубашку и джинсы.
— Прежде всего, ты пойдешь в поликлинику. Потом найдешь меня. Звони этой девочке, ну как ее… Лешиной девочке.
— Юле?
— Да-да… Ничего не делай сам. Будь осторожен. Оглядывайся — в буквальном смысле слова…
Я выпил несколько чашек крепкого черного кофе в кухне. Меркулов сидел напротив меня и курил сигарету за сигаретой. Леля стояла у газовой плиты, повернувшись к нам спиной и уставившись на исходивший паром чайник.
2
Я вышел из меркуловского дома и зашагал по Проспекту мира в сторону Рижского вокзала. Погода была мерзкая, холодный ветер пронизывал до костей. Непросохшие штанины джинсов затвердели и больно били по щиколоткам. Когда я прошел кварталов десять, дремучее оцепенение, не покидавшее меня со вчерашнего вечера, вдруг ослабло. С неопровержимой очевидностью я почувствовал, что у меня нет ни малейшего желания идти в какую-то там поликлинику. Я прибавил шагу. Спустился в метро на станции «Рижская», сделал одну пересадку на «Проспекте мира-Кольцевая» и вторую — на станции «Киевская», чтобы перейти на Филевскую линию. Я терпеть не могу Филевскую линию, но до этого никому не было никакой заботы.
В вестибюле при выходе из метро я набрал номер личного телефона Кассарина. Было ровно 9 часов утра. Кассарин снял трубку сразу. Я назвал себя. Он как бы споткнулся, но тут же очень вежливо сказал:
— Я вас жду. Пропуск будет вам заказан.
Поднявшись на четвертый этаж цилиндрического здания Комитета государственной безопасности, я вошел в кабинет Кассарина, не обнаруживая ни тени намерения быть любезным или хотя бы вежливым. Поэтому, не дожидаясь приглашения, я прошел прямо к столу, собираясь плюхнуться в стоящее рядом кресло. Но что-то привлекло мое внимание к Кассарину. Это «что-то» была зажженная зажигалка в его руке. В другой он держал маленькую смятую бумажку, явно приготовленную для уничтожения. Не знаю, почему, но мне прямо до зарезу захотелось узнать, что это такое собрался сжигать гсбсшный генерал? Но ч никакого интереса не выявил, то есть вел себя так, будто бумажка эта мне была до фонаря, а плюхнулся-таки в кресло и даже положил ногу на ногу. И тут же заметил на джинсовой штанине приставший репей, который я с трудом отодрал и демонстративным жестом швырнул в огромную хрустальную пепельницу прямо под нос генералу.
Кассарин застыл от моего хамства и даже не стал жечь бумажку, а смял се и механическим движением опустил в пепельницу, рядом с моим репьем. Зажигалка все еще горела в его руке. Наконец, она, видимо, обожгла ему пальцы, он щелкнул ею и, опять же машинально, положил во внутренний карман френча.
— Позвольте узнать, Александр Борисович, — начал он угрожающе, — чем вызвано…
Но я не позволил. Я начал говорить. Вернее, орать. Я орал минут десять. О своей преданности делу, родине и советской госбезопасности. Возмущался поведением неизвестных мне лиц — «подозреваю, что это были ваши люди!» — похитивших Лидочку Меркулову и применявших ко мне средневековые методы выкачивания информации. Всячески выказывал горячее стремление служить лично товарищу Кассарину и очень натурально горевал о проявленном ко мне недоверии.
Кассарин опустился в кресло и отодвинул из-под своего носа пепельницу со все еще привлекавшей меня бумажкой на дальний край стола, сделав эту самую бумажку недосягаемой. Он смотрел мне прямо в глаза, и трудно было сказать, восхищен он моей наглой прямотой или не верит ни одному слову.
Я, конечно, понимал, что Кассарин — не Пархоменко, которому я писал идиотические донесения на уровне «Как я провел лето в пионерском лагере». Собственно, было не та к уж важно — верит мне Кассарин или нет. Нам надо было выиграть время.
Наконец я иссяк.
Кассарин провел рукой по волосам и начал говорить замогильным голосом, я его плохо даже слыша т, может, еще от вчерашнего удара по уху. Говорил он очень красивое убедительно. Я же видел, что он наблюдает за моей реакцией, вернее, не видел, а ощущал. Оказывается, говорил Кассарин, за ракитинскими бумагами охотятся американцы. И он протянул мне листок — это была расшифровка перехваченного в американском посольстве донесения американской разведки. Я смиренно прочитал бумагу и понимающе кивнул. Оказывается, генерал не руководствовался альтруистическими соображениями, предлагая мне работать на КГБ, а хотел использовать меня как орудие в борьбе с капиталистической разведкой, которая очень коварна и жестока. Я изобразил на своем лице высокую степень озабоченности. Оказывается, следователь Меркулов априорно воспринял ракитинскос дело сфабрикованным Комитетом госбезопасности и теперь слепо этому следует. Я проявил еще большую степень озабоченности и даже потер ладонью лоб. Вроде бы я был весьма впечатлен генеральской речью. На самом деле меня больше беспокоила бумажка в пепельнице. Заверив меня, что комитетом будет произведено расследование обстоятельств похищения Турецкого и дочери Меркулова и что будут предприняты всяческие меры по охране жизни и здоровья следственного аппарата прокуратуры и членов семей его работников, Кассарин поднялся с кресла.
Пробормотав не совсем членораздельно слова признательности доблсстому чекисту за приятно проведенное время, я вскочил со своего места, опрокинув с грохотом кресло. Я поднял его с величайшей осторожностью, словно оно было из фарфора, попятился к двери, выдавил задом дверь и вывалился в коридор, незаметно придерживая между указательным и средним пальцами, бумажку из пепельницы.
3
Меркулов встретился с полковником Пономаревым ранним утром на Ленинских Горах. Было довольно прохладно — около нуля. И хотя сильный ветер уже приутих, моросил холодный дождь и. серая гладь Москва-реки подернулась серебряной рябью.
— Валерии Сергеевич? — окликнул Меркулов плотного мужчину в кожаном коричневом пальто и кожаной коричневой шляпе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
ОХРАНЯЕМЫЙ ОБЪЕКТ ПРОХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН НАРУШИТЕЛИ КАРАЮТСЯ ПО ЗАКОНУ
Вокруг фонарного столба валялись разбитые бутылки, пожухлые газеты, консервные банки. Какой-то зверек, вроде белки, мелькнул между кустами, взлетел на дерево, глянул вниз, испугался и исчез. Господи! Где же это мы? Я поднял бутылку из-под пива и с трудом разобрал: «Калининский пивоваренный завод». В Калининской области мы, что ли? Мы продолжали двигаться вдоль забора. Время от времени я наклонялся, чтобы прочитать название газеты, это были все обрывки «Правды». А вот что-то незнакомое — «По ленинскому пути», орган Солнечногорского райкома КПСС и так далее. Это уже легче. Лидочка нашла школьную тетрадку — «Ученика 6-го класса школы N 2 гор. Солнечногорска Слепугина Альфреда». Значит, Солнечногорск. Октябрьская железная дорога. Только где она сама, эта дорога?
Мы все шли и шли, наверно, целый час. Лидочка сказала:
— Там поезд, — и указала мокрой варежкой вперед. Я ничего не слышал, вероятно, все-таки оглох немножко.
Действительно, вскоре мы вышли на проселочную дорогу, которая привела нас к железнодорожному полотну. Минут двадцать мы шагали по шпалам, потом еще минут двадцать ждали электричку в здании вокзала. Билеты было покупать не на что, и я всю дорогу следил — не покажется ли контролер: уж очень не хотелось топать на полпути в милицию. Лида в пути старалась пробудить к жизни мои речевые способности, используя ей одной известный метод гипноза. И когда через час мы подъезжали к Москве, я уже мог извлечь из себя кое-какие петушиные ноты.
Часы Ленинградского вокзала показывали ровно полночь, когда мы, отстояв полчаса в очереди, садились в такси — в городском транспорте ехать без билета в это время суток было невозможно…
Я думал, что Меркулов разнесет дверь на куски или сорвет се с петель — от волнения он не мог справиться с замком.
— Константин… Дмитриевич… Заплатите… пожалуйста… за… такси… — выдавил я из себя.
Меркулов обвел нас безумным взглядом старого мельника и закрыл лицо руками.
РАССКАЗ ЛИДОЧКИ
«Папа Машки Гольдштейн часов в пять наверно позвонил по телефону и говорит прибегай а то Маша сейчас уезжает попрощайся с ней… Только я думаю что это был не Машкин папа я это сейчас так думаю а тогда я ничего такого не думала и побежала ну прямо как сумасшедшая потому что она моя очень хорошая подруга и она мне говорила что они собираются уезжать в Америку… Я как выскочила во двор а там какая-то машина по-моему „волга“ но я не успела ничего рассмотреть потому что они меня схватили и запихнули в машину и куда-то повезли и один мужчина меня все время крепко держал лицом вниз и я ничего не видела и мы ехали-ехали я очень испугалась и плакала а он сказал не реви мы тебе ничего плохого не сделаем и мы приехали в лес уже было совсем темно… Они меня принесли в какую-то разрушенную церковь и там сидел Турецкий только я не знала еще что это Турецкий они его били по щекам и говорили кончай придуриваться а он по-моему совсем не придуривался а был абсолютно без сознания а у них лица были замотаны шарфами и один говорит другому дай мне… дай мне… какое-то медицинское слово… акс-акс-меницифитил… и другой открыл сумку и достал шприц в-о-о-о с такой иглой и они стали Турецкому делать уколы в руку и он открыл глаза а они говорят ну Турецкий говори немедленно признавайся куда вы с Меркуловым дели дневники а Турецкий очень громко кричал но совершенно неразборчиво и который высокий мужчина как дал ему по уху а другой говорит если ты его… в общем он матом выражался то есть значит если он его прикончит то они ничего не узнают и они опять ему стали укол делать а он вообще после укола перестал говорить и только раскрывал как щука рот… Тогда высокий принес такую квадратную бутылку большую и полил мне шубу и по-моему это был бензин или керосин а другой взял зажигалку и говорит смотри Турецкий как сейчас дочка твоего начальника вспыхнет как факел…»
Меркулов в этом месте рассказа Лидочки вздрогнул, как ужаленный, и беспомощно посмотрел на меня:
— Ты слышишь, Саша?
Я слышал. Мне это тоже что-то напомнило, что-то совсем недавнее. Перед глазами поплыли лица Гитлера, Бормана и что-то уж совсем несусветное — исключительной красоты альпийские луга с обступившими их такой же исключительной красоты горами. И я был совершенно уверен, что был альпийский пейзаж. Наверно' у меня еще не все в порядке было с мозгами.
Жена Меркулова Леля встала с дивана и пошла в уборную. Мы слышали, как она там громко плачет.
«… А Турецкий все раскрывал и раскрывал рот но ничсвошсньки у него не получалось и совершенно он ничего не соображал и тогда высокий сказал ничего мы от него сегодня не добьемся потому что мы переборщили и стал обзывать его кретином и каким-то падлой и сказал что он его сейчас спалит а потом вытащил пистолет и сказал шагай сволочь в машину».
КАССАРИН И Я
1
25 ноября 1982 года
За окном страшно завывал разыгравшийся к утру ветер. Сон одолевал меня урывками, ужасно болела голова и немного мутило. Рядом в своей кроватке спала Лидочка, вскидывая ногами и всхлипывая во сне. За стеной быстрым шепотом Меркулов переговаривался с женой Лелей. Разговор их часто перекрывался Лелиными сдавленными рыданиями. Раздались шаркающие шаги, и в комнату заглянул Меркулов, остановился у дверей.
— Я не сплю, Костя.
— Я с утра должен раздобыть этого Пономарева, друга Ракитина, во что бы то ни стало. Потом — Казаков и Соя-Серко. У нас больше нет времени. Если мы не уберем Кассарина, он уберет нас. Мы должны его обмануть…
— Костя…?
— Я пойду к нему сегодня на прием. Я разыграю сцену… Я смогу… — Я быстро натягивал на себя рубашку и джинсы.
— Прежде всего, ты пойдешь в поликлинику. Потом найдешь меня. Звони этой девочке, ну как ее… Лешиной девочке.
— Юле?
— Да-да… Ничего не делай сам. Будь осторожен. Оглядывайся — в буквальном смысле слова…
Я выпил несколько чашек крепкого черного кофе в кухне. Меркулов сидел напротив меня и курил сигарету за сигаретой. Леля стояла у газовой плиты, повернувшись к нам спиной и уставившись на исходивший паром чайник.
2
Я вышел из меркуловского дома и зашагал по Проспекту мира в сторону Рижского вокзала. Погода была мерзкая, холодный ветер пронизывал до костей. Непросохшие штанины джинсов затвердели и больно били по щиколоткам. Когда я прошел кварталов десять, дремучее оцепенение, не покидавшее меня со вчерашнего вечера, вдруг ослабло. С неопровержимой очевидностью я почувствовал, что у меня нет ни малейшего желания идти в какую-то там поликлинику. Я прибавил шагу. Спустился в метро на станции «Рижская», сделал одну пересадку на «Проспекте мира-Кольцевая» и вторую — на станции «Киевская», чтобы перейти на Филевскую линию. Я терпеть не могу Филевскую линию, но до этого никому не было никакой заботы.
В вестибюле при выходе из метро я набрал номер личного телефона Кассарина. Было ровно 9 часов утра. Кассарин снял трубку сразу. Я назвал себя. Он как бы споткнулся, но тут же очень вежливо сказал:
— Я вас жду. Пропуск будет вам заказан.
Поднявшись на четвертый этаж цилиндрического здания Комитета государственной безопасности, я вошел в кабинет Кассарина, не обнаруживая ни тени намерения быть любезным или хотя бы вежливым. Поэтому, не дожидаясь приглашения, я прошел прямо к столу, собираясь плюхнуться в стоящее рядом кресло. Но что-то привлекло мое внимание к Кассарину. Это «что-то» была зажженная зажигалка в его руке. В другой он держал маленькую смятую бумажку, явно приготовленную для уничтожения. Не знаю, почему, но мне прямо до зарезу захотелось узнать, что это такое собрался сжигать гсбсшный генерал? Но ч никакого интереса не выявил, то есть вел себя так, будто бумажка эта мне была до фонаря, а плюхнулся-таки в кресло и даже положил ногу на ногу. И тут же заметил на джинсовой штанине приставший репей, который я с трудом отодрал и демонстративным жестом швырнул в огромную хрустальную пепельницу прямо под нос генералу.
Кассарин застыл от моего хамства и даже не стал жечь бумажку, а смял се и механическим движением опустил в пепельницу, рядом с моим репьем. Зажигалка все еще горела в его руке. Наконец, она, видимо, обожгла ему пальцы, он щелкнул ею и, опять же машинально, положил во внутренний карман френча.
— Позвольте узнать, Александр Борисович, — начал он угрожающе, — чем вызвано…
Но я не позволил. Я начал говорить. Вернее, орать. Я орал минут десять. О своей преданности делу, родине и советской госбезопасности. Возмущался поведением неизвестных мне лиц — «подозреваю, что это были ваши люди!» — похитивших Лидочку Меркулову и применявших ко мне средневековые методы выкачивания информации. Всячески выказывал горячее стремление служить лично товарищу Кассарину и очень натурально горевал о проявленном ко мне недоверии.
Кассарин опустился в кресло и отодвинул из-под своего носа пепельницу со все еще привлекавшей меня бумажкой на дальний край стола, сделав эту самую бумажку недосягаемой. Он смотрел мне прямо в глаза, и трудно было сказать, восхищен он моей наглой прямотой или не верит ни одному слову.
Я, конечно, понимал, что Кассарин — не Пархоменко, которому я писал идиотические донесения на уровне «Как я провел лето в пионерском лагере». Собственно, было не та к уж важно — верит мне Кассарин или нет. Нам надо было выиграть время.
Наконец я иссяк.
Кассарин провел рукой по волосам и начал говорить замогильным голосом, я его плохо даже слыша т, может, еще от вчерашнего удара по уху. Говорил он очень красивое убедительно. Я же видел, что он наблюдает за моей реакцией, вернее, не видел, а ощущал. Оказывается, говорил Кассарин, за ракитинскими бумагами охотятся американцы. И он протянул мне листок — это была расшифровка перехваченного в американском посольстве донесения американской разведки. Я смиренно прочитал бумагу и понимающе кивнул. Оказывается, генерал не руководствовался альтруистическими соображениями, предлагая мне работать на КГБ, а хотел использовать меня как орудие в борьбе с капиталистической разведкой, которая очень коварна и жестока. Я изобразил на своем лице высокую степень озабоченности. Оказывается, следователь Меркулов априорно воспринял ракитинскос дело сфабрикованным Комитетом госбезопасности и теперь слепо этому следует. Я проявил еще большую степень озабоченности и даже потер ладонью лоб. Вроде бы я был весьма впечатлен генеральской речью. На самом деле меня больше беспокоила бумажка в пепельнице. Заверив меня, что комитетом будет произведено расследование обстоятельств похищения Турецкого и дочери Меркулова и что будут предприняты всяческие меры по охране жизни и здоровья следственного аппарата прокуратуры и членов семей его работников, Кассарин поднялся с кресла.
Пробормотав не совсем членораздельно слова признательности доблсстому чекисту за приятно проведенное время, я вскочил со своего места, опрокинув с грохотом кресло. Я поднял его с величайшей осторожностью, словно оно было из фарфора, попятился к двери, выдавил задом дверь и вывалился в коридор, незаметно придерживая между указательным и средним пальцами, бумажку из пепельницы.
3
Меркулов встретился с полковником Пономаревым ранним утром на Ленинских Горах. Было довольно прохладно — около нуля. И хотя сильный ветер уже приутих, моросил холодный дождь и. серая гладь Москва-реки подернулась серебряной рябью.
— Валерии Сергеевич? — окликнул Меркулов плотного мужчину в кожаном коричневом пальто и кожаной коричневой шляпе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41