Потом я зажгу его. На зарево явятся мои преследователи, предполагая, что мы его покинули, а я устрою им засаду.
От совхоза нас отделяет овраг. На дне оврага узенький ручей. Мы открыто едем вдоль оврага к мостику. Нас половина, другую часть людей я оставил. Нам видны только крыши построек. На противоположном берегу группа красноармейцев складывает какие-то тюки в скирды. Поют какую-то озорную чепуху.
Они нас заметили, но не придают никакого значения и продолжают петь.
Поравнявшись с ними, я кричу:
- Товарищ Макар где?
Несколько голосов со смехом отвечают:
- Здесь - туточка... Его в шерстобитку запрягли. Подваливай скорей, дошибем. - И запевают:
Тетя Мотя, голова в омете
А задница кли-инушком у ей...
Мы переходим мост и поднимаемся наверх. Совхоз как на ладоньке. Низенькие растянутые постройки. Большей частью новенькие, бревенчатые. Нас приветствует огромная безграмотная надпись:
ЗА КУРЕВО БЛИСЬ ПОСТРОИК
ШТРАФУ ОДИН РУПЬ
Всюду вперемежку с рабочими пестрят красноармейцы.
Что за дикая идея у большевиков? Кого они готовят в армии? Бойца или батрака?
Я знаю только один принцип для солдата каждой армии культурной страны: солдат должен быть максимально разобщен с населением. Иначе как же он будет в случае восстания стрелять в это население, если он, подобно красноармейцам, постоянно общается с населением в трудовых процессах?
Сейчас я докажу большевикам непригодность их "принципа".
Откуда-то вывертывается цыган. Он был в разведке и уж облазил все закоулки.
- Начальник, вон там, у расклепистой башенки, начальник, один-одинешенек часовой.
Четверо красноармейцев тянут огромный моток колючей проволоки и прибивают ее к кольям - огораживают какой-то посев. Я кричу им нарочно громко:
- Где сам товарищ Макар?
- Поезжай туда... Какая часть?
Мы трогаем рысью - и через минуту у цели.
Винтовки и пулемет Кольта стоят под навесом для сепараторов.
Третья часть людей спешивается и привязывает коней: сейчас они рассыплются в цепь. Я останусь с ними. Гимназист-поэт тоже. Отсюда встретим бегущих огнем из томсона и ружейным. Верховые мгновенно оцепят совхоз "внутренним кольцом", если кто прорвется - он наскочит на остальных моих людей, оцепивших совхоз более широким кольцом.
Чтоб не насторожить часового, я снова кричу:
- Где же товарищ Макар? - И шепчу гимназисту: - Сними его тесаком.
Гимназист подходит к часовому. Красноармеец сурово окрикивает:
- Дуда прешь? Службы не знаешь!
Гимназист нерешительно встал.
Нет Андрея-Фиалки, нет...
Я командую конным:
- Рысью аррш!..
Цыган поспешно вкладывает в томсон диск и по-разбойничьи вопит:
- За мной... Окружай!..
Мгновенно все смолкает, слышен только стук копыт.
В часового я пускаю очередь из пулемета. Пулями его пересекло в области живота, и, прежде чем упасть, он переломился.
Гимназист-поэт подбежал к нему и, испуганно вскрикнув, вонзил в него тесак.
Потом встал и победно оглянулся.
Он "испробовал", и теперь у него пойдет.
Тревога. Красноармейцы бегут к винтовкам.
Нам остается только одно - расчетливая и меткая стрельба.
Минут через десять выстрелы прекратились. Все кончено. Совхоз в моих руках. Люди "шуруют барахлишко": Ананий - адская машина степенно, не торопясь осматривает сепараторы, крутит головой и замечает:
- Ка-а-кое устройство... умственное.
Монашек раздобыл где-то толстое зеркало для бритья и глядится в него, задрав бороденку и почесывая ее.
Внезапно из-за угла к группе моих людей подходит красноармеец в длинной кавалерийской шинели.
Шинель не застегнута, на нем нет головного убора.
По полевой сумке и по нашивкам, а еще больше по длинной, странно сшитой шинели я догадываюсь, что это командир.
Он идет спокойно, высокий и печальный. Лицо у него запылено, видимо, на работе, но видна его смертельная бледность.
Он уже понял, что случилось.
Мои люди поражены его появлением.
- Кто начальник? - спрашивает он.
Люди указывают в мою сторону. Командир идет на меня.
Я кричу:
- Стойте!..
Он останавливается и опускает голову. Меня восторгают его надменная решительность и выдержка, подкупающая своей простотой.
Я решаю сохранить ему жизнь.
- Офицер, снимите полевую сумку и оружие, - приказываю я.
Он отвечает:
- Сумка уже пустая, а оружие вот...
Он вытягивает руку с наганом и мгновение целит в меня. Я улавливаю его движение и падаю невредимым. Он выпускает еще четыре заряда в Анания, в моих людей. Потом распахивает левый борт шинели, кладет ладонь на грудь и, воткнув дуло между указательным и средним пальцами, нажимает гашет.
Я вижу, как он вздрогнул и съежился, прежде чем раздался выстрел.
Мы окружаем его. Он еще жив и тихо стонет, но лежит неподвижно.
Гимназист бросается на него с тесаком. Мне противно, что гимназист так рабски усвоил привычку Андрея-Фиалки, и я останавливаю его:
- Прочь...
Нагибаюсь над командиром, поднимаю кверху его левую руку и под мышку сбоку из крошечного кольта выпускаю две пули в стальной оболочке.
Решимость командира напоминает мне Оглоблина. Весь мой самообман разбивается вдребезги о хладнокровие этих людей. Там, у насыпи, произошло так: поезд с грохотом выскочил из-за леска. Вот он уже в пятидесяти метрах от моста. Я нагибаюсь над батарейкой, Ананий - над телефонным аппаратом: для полной верности мы хотим "послать" две искры. Оглоблин, куривший доселе с Андреем-Фиалкой, внезапно прыгает к проводам и в мгновение ока перекусывает жилку. Какая-то судорога помогла ему. Схватив другой провод, он бежит к насыпи. За ним, подпрыгивая, волочатся аппарат и батарейка. Я безрезультатно стреляю в него. Проклятое волнение! Я вижу, как он перекусывает и этот провод. У ручья он бросает батарейку и аппарат в воду.
Волжин настигает его.
Сумерки. Такое же безветрие, как и днем. Я приказываю зажечь совхоз. Вспыхивает маслобойка.
Белое, как молоко, пламя жутко гудит - горят огромные ящики сливочного масла. Огонь охватывает весь совхоз. Небо мгновенно чернеет. Потом прозрачную темноту прорезают огромные космы зарева.
Я собираю людей и готовлюсь к засаде.
Внезапно раздается невыносимый запах. Узнаю. Артемий поджег два огромных стога шерсти.
Опять волосы.
Это пугает меня. Я изменяю своему решению и поспешно покидаю совхоз.
Люди рады этому отъезду.
Мы спускаемся в овраг, на мостик.
Шерсть горит желтым вспыхивающим пламенем.
Внизу невозможно дышать. Мне ярко представляется ужас людей, окутанных удушливым газом.
Мы берем в галоп.
Утро мы встречаем в лесистых сопках, недалеко от того места, где нас забавлял дед Епифан своими бреднями о Боге, о крематории.
Меня разбудило упорное жужжание пропеллера - то удаляющееся, то приближающееся.
(Поразительно - я совсем не вижу снов; может быть, я и вижу, но ни одного из них, даже ни малейшего события из сновидений я не помню.)
Некоторые из моих людей тоже проснулись и вслушиваются в рычание пропеллера.
Но отсюда мы не видим аэроплана.
Я приказываю разбудить людей и приготовиться. Падь, в которой мы на рассвете остановились, довольно открытая для наблюдения с аэроплана.
Проходит несколько минут. Люди садятся на лошадей. Лошади беспокойно крутят головами, тихо храпят, они слишком дики и не знают еще, откуда это странное и страшное жужжание.
Внезапно звук пропеллера летит на нас, минута - и машина над нами. Я отчетливо вижу летчика и наблюдателя.
Машина вздымает вверх, делает круг, снижается над нами и делает несколько маленьких кругов.
Мы обнаружены.
Внезапно я замечаю ошеломляющее обстоятельство: на крыле аэроплана, там, где нарисована красная звезда, висит какое-то полотно. Его замахивает ветром и под ним виднеется трехцветное кольцо.
Это открытие ошеломляет меня. Я вспоминаю: не однажды мы закладывали такие же трехцветные кольца полотном, на котором нарисована красная звезда, и делали "заграничную разведку" к большевикам.
Снимаю шлем и начинаю подбрасывать его.
Аэроплан, поравнявшись с нами, круто вздымает вверх, и к нам летит длинный зеленый предмет - картонная трубка с посланием.
Машина снова спускается - они хотят узнать, "получено ли". Несколько раз я подбрасываю трубку вверх.
Я вижу - из наблюдательной кабинки два круглых глаза бинокля.
Мне кажется, я узнал "наблюдателя".
По-моему - это английский морской офицер.
Кто бы то ни был, но он вдохнул в меня какую-то радость, какую-то надежду.
Машина берет высоту, становится маленькой и идет "по прямой". Она уже далеко. Я беру бинокль и провожаю ее благословляющим взглядом.
Но у меня "черный глаз": внезапно впереди машины - три белых продолговатых клуба дыма.
Я слышу далекий тройной гул внизу и тоже тройной, но более тихий и трескучий сверху.
Оплошность моих друзей заметил противник и жарит из "тройной зенитки".
Снова вспыхивают три белых клуба, так сразу, точно бы на чистом небе мгновенно появились три маленьких облачка.
Машина, беспомощно кувыркаясь, идет вниз. Стрельбы больше нет.
Но я так и знал, что это маневр: плохого летчика не пошлют. Изобразив беспомощность, машина вдруг устремляется понизу.
Снова три дымка впереди ее; еще три. Аэроплан берет вверх. Опять заминка в стрельбе. Потом сразу шесть дымков и более мощный гул. Машина оставляет позади себя эти облачка и забирает выше. Но внезапно она исчезает в небе, и через секунду я вижу только сплошной большой клуб белого дыма.
Нелепыми, неосмысленными зигзагами аэроплан снижается.
Я жду. Какая-то надежда есть у меня, что летчик опять маневрирует.
Но машина опускается так, что мне уж не видно ее за верхушками деревьев.
Я внушаю себе: "Нет, не упала, они пошли понизу, над самой землей".
Я закрываю глаза и хочу представить себе, как произошел последний взрыв. Почему вдруг не стало видно аэроплана?
И безнадежно восклицаю мысленно: "Может быть, взрыв был позади машины, а не около нее".
Я вспоминаю про картонную трубку. Это отвлекает меня от мысли о судьбе моих воздушных вестников.
Трубка обернута прорезиненным шелком и залита стеарином. К ней прикреплены два свинцовых шарика на шнурах - это груз, позволяющий падать почти перпендикулярно земле.
Люди окружили меня и с жадностью ждут новостей.
Послание разочаровывает меня. Мне хотелось чего-то большего, подробного или по крайней мере хотя бы простого, не касающегося дел письма от кого-то.
Но от кого?
Кто напишет мне письмо, "не касающееся дел"?
Разве есть у меня люди или хоть один человек, который бы написал мне такое письмо?
Эх, кабы письмо, хотя бы записочку такую получить! Откуда угодно, от кого угодно. Хоть бы от врага. Хоть бы от этого, сухой английской подошвы, хоть бы и с проклятиями от той женщины, которую я изувечил плетью для гончих собак.
Короткое распоряжение.
По сообщению Павлика, семнадцатого будет восстание крестьян. "Восставших немедленно ведите в юго-западном направлении, в сторону Даурии. К вам присоединятся села, лежащие на вашем пути. Шестнадцатого-семнадцатого в Олечье будут доставлены ящики с оружием. Дальнейшее снабжение оружием обеспечено. Сопротивляющиеся селения берите с бою и вооружайте только добровольцев. Около Обегайтуя к вам присоединятся значительные силы регулярных войск. Командование возлагается на вас".
Меня сбивает с толку подпись.
Как понять эти крючки знаков? Их даже не разберешь - наши это знаки или латинские?
К чему эта трусливая попытка утаить шило в мешке?
Если этот английская выстуканная подошва знает, что девятнадцатого, двадцатого или двадцать пятого вспыхнет открытая война всего мира с большевиками, то что же заставляет его, подобно собаке трусливо прятать хвост между ногами?
Что, я спрашиваю, что?
Вот оно, подленькое "рыцарство" сынов Альбиона и прочих сукиных сынов!
Что противопоставят эти мелкие воришки поистине рыцарской смерти "товарища" Макара, спокойно подошедшего ко мне, чтобы казнить меня, командира, на глазах всего моего отряда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16