Когда во дворцы врывались яростные и несведущие обитатели хижин, туда же проникали и сметливые, и жадные. Они растаскивали ценности, которые надолго ушли в подпольный кругооборот. Что там находится – и посейчас неизвестно. Например, в начале 70-х патруль милиции, как принято выражаться, по подозрению за­держал двух субъектов «без определенки». Один другому передавал бриллиант невиданных размеров. Субъекты, явно бывшие лишь чьими-то посыльными, не сказали ни слова правды. Дело поручили следователю по важнейшим делам, но и он уперся в тупик при попытке выяснить первоначального владельца камня. Ни один реестр, включая перечни камней в царской короне и личной сокро­вищнице Романовых, подобного алмаза не упоминал. Предположение, что он заплыл к нам после революции из Британского королевства или Арабских Эмиратов, разумеется, отпадало. Стало быть, относится к тем незна­емым сокровищам, что были разграблены под залпы Авроры.
– Ты подумай, Знаменский, кто-нибудь заботился, к слову, беречь императорские сервизы? А ведь семья-то царская обедала каждый день на новой посуде. Их, полу­чается, было 365 – сколько дней в году! Куда делись? Нету. Бесценный фарфор!.. А великие картины? Исчезли бесследно в тогдашние времена. Я тебе сейчас назову.
Он называл целыми сериями.
– Немыслимые деньги! Двое-трое грамотных сторо­жей могли сэкономить стране целую электрификацию!
Знаменский слегка сомневался – чтобы не расхола­живать собеседника пассивностью.
– Точно говорю! – убеждал Иван Тимофеевич. – Ведь нэп объявили – не керенки в оборот пошли. Откуда капиталы? Из темноты. Не помещики, не фабриканты вылезли – новые дельцы. Вмиг оперились! Я не беру честный народ, работящий, в нэпе много было здорово­го, еще спохватимся…
Часы неспешно били, а Иван Тимофеевич живопи­сал, как время менялось и нэпманов начала забирать ЧК: сдавайте золото, меняйте на выпущенные бумаж­ные рубли. Самых трезвых это не захватило врасплох, в угаре нэпа они не угорели. Выдали приготовленные зо­лотые заначки и освободились, оставшись баснословно богатыми людьми.
Только в одной Москве Иван Тимофеевич мог насчи­тать десяток таких «знатных фамилий». В просторных квар­тирах, порой в собственных особнячках по Арбатским и Пречистенским переулкам благополучно пережили они и войну. Держали телохранителей, личных врачей, юристов, дети их кончали хорошие вузы. Все они – чудом? или умело откупаясь? – оказались не затронутыми реп­рессиями 30-40-х годов.
В послевоенные годы во взлете безумных хищений в артелях мозговой трест и элиту составляли выходцы из миллионерского подполья. Позже они снова стушуются и уже дальше будут орудовать через такую сеть посредни­ков, что до них самих не доберется следствие ни по одному процессу. Лишь одиночки-пираты, которым без риска жизнь не в жизнь, станут изредка выныривать на поверхность за добычей.
Из их числа, по мнению Ивана Тимофеевича, был как раз и Черный Маклер, зубр нэповских времен, ни­когда официально не состоявший, не привлекавшийся и не участвовавший. Правда, он давно затих за высоким забором двухэтажной дачи в Малаховке, и Иван Тимофе­евич не знал, жив ли. Но в конце 50-х был уверен, что он стоял за спиной очень шустрого мальчика из тех, что покупали-продавали валюту, проделывая ритуальный вояж после утреннего кофе в «Национале» до «Якоря», где обязательным обедом завершался трудовой день.
Пытался Иван Тимофеевич найти подступы к Мала­ховке, да не сумел. Пытался через продавщицу тамошнего магазинчика, которая, возможно, вела хозяйство Черно­го Маклера, а возможно, была и его любовницей, даром что тому под семьдесят подкатывало.
Потом довольно скоропостижно основных валютчи­ков похватали, четырех ни с того ни с сего расстреля­ли – «по правилу левой ноги». Сам Никита Сергеевич следил за процессом, возмутился мягким, с его точки зрения, приговором, и сразу было издано два указа. Один о внесении высшей меры в соответствующую статью УК, а другой – уникальный, нарушавший святой юридичес­кий принцип всех времен и народов: что закон, ужесто­чающий наказание, не имеет обратной силы. (Другими словами, что введение более тяжелого наказания не распространяется на ранее осужденных). Второй указ спе­циально распространили именно на данных обвиняемых. «И тогда король издал два декрета…» – вертелось в голове у Знаменского, когда он среди последних пасса­жиров поднимался на эскалаторе из метро.
Предстояло навести подробные справки о Черном Маклере и возможных его связях с Шаховым, и Знамен­ский прикидывал, что тут и в какой очередности надле­жит предпринять. Однако Томин нарушил всякую посте­пенность в событиях – ввалился утомленной походкой победителя:
– Паша, распишись в получении!
За ним с виноватым видом плелся Шутиков.
Знаменский ощутил огромное облегчение – цел! Ну, парень, под арест тебя, под арест! Томин обмолвился, что затевает мощную комбинацию, но столь блистательных результатов Знаменский не ожидал.
– Сколько ты людям крови попортил! – сказал он, кладя Шутикову руки на плечи: хотелось пощупать, удостовериться. – До тех пор от нас бегал, пока чуть жизни не лишился, ты это понимаешь?
Шалава русопятая, синеглазая, невредим! Только выбрит плохо.
– Да я не от вас…
– От Шахова?
– Больше от него, – и Шутиков облизнул толстые сочные губы.
От Томина донеслось с дивана:
– Как твой «школьный приятель» советую: кончай стесняться и рассказывай побыстрее, время не терпит.
– Ага, понимаю. Значит, дело такое. Первое – я хотел с повинной идти, а второе – я Михаил Борисычу по пьянке ляпнул, что знаю про Черного Маклера и какие у них отношения, мне один хрыч в Столешниковом пере­улке все выложил…
– Стой, не части, – обрадовался Знаменский. – Чер­ный Маклер жив?
– Ха! Валютой балуется вовсю!
– А при чем Шахов?
– Что вы! Сам Маклер ни с кем ничего. Все расчеты только через Шахова. Потому он его и на суде вытащил. Во-первых, правая рука, во-вторых, живые деньги го­рят… Ну вот, когда я решил сознаться, Михаил Борисыч здорово психанул, позеленел весь и сказал пару слов. Наутро хмель с меня сошел, я ноги в руки и деру. Испугался до смерти… – он потупился.
– А самого Маклера ты не видал?
– Да сто раз! Это же этот… дядюшка!
– Чей дядюшка? – спросил Знаменский.
– Иди, Костя, посиди, – махнул Томин на дверь. – Так ты не слыхал про дядюшку? – обернулся к другу. – Сейчас обрисую.
Через несколько минут Знаменский выложил на стол двугривенный. Подумал и надбавил еще десять копеек. Давняя была игра – «с тебя причитается». Томин сгреб мелочь.
– То-то же… Кроме того, я позволил себе проявить инициативу: заслушав исповедь Кости, сразу послал ре­бят в Малаховку, где проживает наш «божий одуванчик».
Знаменский позвонил в архив – Иван Тимофеевич заслуживал срочной информации.
А Зина в обед купила торт, который они умяли в процессе интенсивного обмена мнениями.

* * *
– Испортишь желудок. Переходи на домашнее пита­ние. Кончай с этим кафе! Кончай!
С кем разговаривал муж по телефону, Шахиня не знала, но его властный тон и энергичное «кончай» пока­зались зловещими. Ее теперь ото всего лихорадило, с ума не шла фраза Знаменского, что «это может случиться в любой миг».
Она не замечала, как за ней пристально наблюдал дядюшка.
– Что-то ты, красавица, побледнела, глазки грустные.
Шахов заботливо оглядел жену.
– Опять допросы. Мне-то ничего, а она опомниться не может.
– Значит, тебя тоже вызывали? – осведомился дя­дюшка.
– Вызывали.
– И долго мучали?
– Часа полтора.
Обращался он к Шахине, но отвечал за нее муж, и это дядюшку раздражало.
– О чем же с тобой беседовали, Леночка? – спросил он, демонстративно отворотясь от племянника.
– Я уже рассказывала, не хочется еще раз.
– А, опять одно и то же! Когда то кольцо купили, когда браслет, сколько отдали… Какого-то вдруг старика приплели, не встречала ли она около дома старика с собачкой? Ничего у них серьезного нет, – продолжал «адвокатствовать» Шахов.
Дядюшка отослал его:
– Пора мне ехать. Вызови, Миша, такси.
Шахов ушел в соседнюю комнату и принялся дозваниваться до диспетчерской. Слышно было плохо, потому он прикрыл дверь.
– А следователь – молодой, интересный?
– Не старый.
– Может, ему денег подсунуть или… что-нибудь еще?
Шахиня вздохнула.
– Вечно вы учите меня жить. Не возьмет он ни денег, ни чего-нибудь еще. Не той породы.
– А допрашивал с пристрастием?
– Нет, не очень.
– Значит, не обижал тебя. Угу… угу… Умный, обходительный… это хорошо… это все-таки приятно.
Шахиня начала собирать чайную посуду со стола.
– Ну, и в чем ты ему при-зна-лась?
Она уронила ложечку и медленно-медленно нагнулась, слепо шарила по полу. Может, ей почудилась тяжелая угроза – точно свинцовая гирька рассекла воздух и тюкнула в лоб… Она заставила себя найти ложку, крепко стиснула ее. «Да нет, нет. Сейчас посмотрю на него, а он обычный безобидный старичок, которого и пугаться-то смешно».
Не было старичка. Перед ней сидело незнакомое злобное создание.
«Да по какому праву он меня пытает?!»
Накатила волна встречной злости.
– Что за шутки? – Брошенная ложечка громко звякнула о чайник.
– Миша! – пронзительно выкрикнул дядюшка. – Иди сюда!
Тот шагнул в комнату. Шахине стало жарко.
– Предала тебя жена! – выложил дядюшка с маху.
– То есть как… что такое… – отпрянул Шахов.
В передней залился звонок, и Шахиня ускользнула туда. Приняла от почтальонши корреспонденцию и пери­одику, сунула полтинник. Перед зеркалом привела в нор­му выражение лица. К мужчинам вернулась внешне спо­койная.
Муж вытирал платком полные щеки и шею. Его смя­тение перед дряхлым родственником было необъяснимо.
– Ты вызвал такси? – спросила Шахиня резко.
Старика пора спровадить, хватит ему сеять смуту. Шахов не отозвался.
– Грустно, грустно, не ждал. Бедный Миша! Ах, ка­кая у тебя была жена! Великолепная была женщина!
– Дядюшка! Она же ничего и не знает… ничего не могла сказать!
Тот впился в Шахиню инквизиторским взором.
– Знает! Выведала! – и добавил грязное короткое словечко.
Ее шатнуло. Напала немота. Шахов почуял истинную беду, заметался между женой и дядюшкой.
– Ее запутали… заставили…
– Не верещи! Не хотела бы – не заставили! Жила за тобой как в раю. Теперь сама о себе думай, мало ли что может случиться… Идешь по улице, кирпич на голову упадет, грузовик из-за угла выскочит, пьяный хулиган покалечит…
Жестокая его усмешка ошеломила Шахиню, сдела­лось обморочно-страшно, как во сне, когда кто-то чудо­вищный гонится по пятам и некуда деться.
– Дядюшка… – затрепетал Шахов и скрючился под­ле него то ли на коленях, то ли на корточках, униженно целуя руки.
Между тем на Петровку поступили первые сенсаци­онные известия с обыска. Хозяин был в гостях у племян­ника, коллеги Томина застали раскормленную бабу, по сбивчивым речам которой заключили, что та – нечто вроде домоправительницы. Под ее хныканье проникли уже в одну пещерку Аладдина.
Рассудив, что туда он еще успеет, Томин завертелся по кабинету, торопя:
– Айда к Шахову! Зинуля, ты можешь?
– Хочется!
Уладили с ее начальством и выехали…
Томин сразу устремился в глубь квартиры. Кибрит и Знаменский задержались в передней, гадая, что такое приключилось с Шахиней: она услужливо пристраивала на вешалку их пальто. Как дорогих гостей встречала.
– Добрый вечер, – нейтрально поздоровался Знамен­ский, войдя в комнату.
Томин отвесил поклон:
– Наше почтение Черному Маклеру!
Дядюшка округлил глаза.
– Как вы сказали?
– Черному Маклеру! – со смаком повторил Томин.
– Боже мой! Бо-оже мо-ой! Еще помнят! – то ли притворялся, то ли действительно был растроган. – Ах, молодость, молодость… Рулетка в Каретном ряду… Черная биржа у Никитских ворот… Какие были времена, какие люди!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10