В этот момент и подбежал Томилин.
Через минуту все было кончено.
Томилин железной хваткой рванул Анашина к себе так, что тот, задохнувшись, мгновенно обмяк в его объятиях.
Игорь, тяжело дыша, поднялся с земли. Из-под разорванной рубашки сочилась кровь.
Возбуждённо рыча, между ними вилась собака, не решаясь, однако, ни на кого кинуться.
— Вы понимаете, — взволнованно объяснял её хозяин. — Як охоте готовился. Как раз с ружьём возился. Вижу, бегут. Этот, а за ним вот он. Ну, я понял, что задержать надо. И как-то, не задумываясь, вывалил. А потом… Вы знаете, потом я их совершенно перепутал…
— В общем, спасибо вам, — хрипло сказал Игорь, заправляя рваную рубашку за пояс. — Вот только где мой пиджак?
— Лорд! — повелительно крикнул собаке её хозяин. — Ищи! — и он указал на Игоря.
Собака, словно обрадовавшись, что на неё, наконец, обратили внимание и хоть что-то стало ясно в этой человеческой сумятице, уткнула морду в траву и, вытянув прутом тонкий хвост, кинулась к забору.
Через минуту она приволокла мятый, истерзанный пиджак и положила его у ног хозяина.
— Великолепный, знаете, пёс, — гордо сказал тот, подавая пиджак Игорю. — Натаскан, правда, на птицу. Но вот видите…
Анашина повели к машине.
Через полчаса он уже сидел в кабинете Томилина. Допрос по поручению следователя вёл Виталий.
Игорь уехал в гостиницу. Надо было переодеться, промыть и перевязать руку и хоть немного успокоиться. Да и вообще этот допрос вести ему не полагалось, ведь он только что участвовал в схватке с Анашиным, и тот сейчас не ответил бы ни на один его вопрос.
Пока не ввели Анашина, Виталий внимательно оглядел перепачканную в крови руку друга и покачал головой.
— М-да. Метки на всю жизнь. Вот гад… хоть прививки от бешенства делай.
Тем не менее встретил он Анашина с самым невозмутимым видом.
— Ну что, Егор, будешь сам рассказывать? — спросил он.
— Нечего мне рассказывать, — зло огрызнулся тот, сверкнув глазами из-под спутанных волос, падавших ему на лоб. — А хватать будете, так прокурору жалобу подам.
— Ишь ты, какой учёный, — усмехнулся Виталий. — Как же тебя не хватать? Сам бы небось к нам не пришёл. Вон какого деру дал. А рассказывать тебе про свои дела большой радости нет. Это я понимаю. Но и ты пойми. Прежде чем до тебя добраться, мы длинный путь прошли. И много чего узнали. Со мной, например, в большой дружбе твой Антон был. Некоторое время, правда. Потом поссорились. Много чего он мне успел рассказать.
Анашин снова метнул на него враждебный и теперь уже насторожённый взгляд.
— Ладно. Я уж ваши песни знаю.
— Плохо знаешь. Врать мне незачем. Мне не только Антон про тебя рассказывал. И Пелагея Федоровна тоже. Ну и, конечно, Носов. «Два друга — метель да вьюга». Так, что ли?
— Не знаю.
— Нет, знаешь, — покачал головой.Виталий и, вытащив из кармана трубку, принялся не спеша набивать её. — Ты лучше облегчи душу. Легче жить с чистой душой-то. Тебе ведь ещё не поздно. Ты какого года-то?
— Сорок четвёртого… — буркнул Анашин.
— Ну, вот.
Анашин вдруг поднял голову и усмехнулся.
— Уговариваешь, начальник? А я уже битый, знаю. Раз уговариваешь, значит, ни хрена на меня нет, — и вдруг, вскочив, крикнул: — Давай прокурора!..
— Садись, — строго сказал Виталий. — Будет и прокурор.
Он с трудом сдержался, чтобы не сорваться, чтобы тоже не крикнуть, не ударить по этой наглой роже.
Но это был лишь один миг ослепляющей, поднявшейся откуда-то из глубины ярости. Нет, ни крикнуть, ни тем более ударить нельзя. Это можно было там, во дворе того дома, когда шла схватка. Но сейчас Анашин у него в руках. И эта вызывающая ухмылка, этот крик — все это от бессильной злости, от наглости, от привычки к рисовке. А внутри — только страх, мятущийся, зверем воющий страх. Ведь он-то, Анашин, знает все, что совершил, знает, что за это следует.
— Ладно, — сказал Виталий, овладевая собой. — Ладно. Ты потом все расскажешь, Егор. А пока кое-что расскажу я. Вот тогда и суди, знаю я тебя или нет.
Анашин развалился на стуле и насмешливо проговорил:
— Послушаю. Вот только закурить не найдётся?
Видно, он неправильно понял терпеливость Виталия, миролюбивый его тон, видно, решил, что и в самом деле «начальник» ничего не знает и сейчас начнёт упрашивать, умасливать, уговаривать.
— Сядь, как положено, — резко сказал Виталий. — Не в гости пришёл. А закурить дам. Держи.
Он рывком выдвинул ящик и кинул через стол Анашину начатую пачку сигарет. Потом, снова успокаиваясь, медленно и сосредоточенно раскурил свою трубку.
Анашин нарочито лениво подобрался на стуле, как бы делая снисхождение, и тоже закурил. При этом вид у него был слегка озадаченный и насторожённый. Все его худое, жилистое тело словно свернулось в жгут, как пружина, и каждый мускул в нем, каждый нерв напрягся в ожидании. Курил он жадно, короткими затяжками, будто стараясь побыстрее одурманить, успокоить себя.
— Ну так вот, — начал Виталий. — Слушай. Детдомовские вы с Антоном. Мать не знаете, отца тоже. Хотя Антон мать все-таки помнит. Красивая была, говорит. Весёлая.
— Довеселилась… — мрачно бросил Анашин.
— Это верно. До того довеселилась, что детей своих в детдом свела. Дурак ты, Егор. В сорок шестом не веселились. От голода кое-где пухли. Разорил фашист страну. Вот что. Мать в детдом вас и свела. Фамилию вашу назвала. Ходила к вам. А потом, говорят, заболела. И все. Не стало матери. Так и росли вы бок о бок. Кормила вас страна из последних сил. Антон, тот слабый, привязчивей, пугливый. А ты нет, ты — ветер, перекати-поле. Антон прижился в детдоме, притерпелся. Худо там было, это верно. А ты убежал. И пошёл гулять. По вокзалам, поездам, барахолкам, пивным, по детприемникам, колониям, пересыльным тюрьмам. Вот такая жизнь была по тебе… Цыган.
Анашин вздрогнул и, подняв голову, пристально, не мигая, посмотрел на Виталия, но промолчал, только затянулся сигаретой.
— Сколько так лет прошло, не считал, — продолжал Виталий, все больше наполняясь какой-то горечью и не заметно сам увлекаясь. — За тебя их считали в решениях, справках да приговорах. Но и ты, наконец, начал уставать и про что-то думать. Вот однажды и решил отыскать брата — единственную родную кровинку на земле. Отыскал. Брат, оказывается, женился, дом у него. И по тебе тоже тосковал. И характера по-прежнему не было. К бутылке тянулся. Ныл, скулил, не работал и жену изводил.
— Хлебнула она с ним, — неожиданно буркнул Анашин.
— Да уж, хлебнула. А ведь и тебя полюбила как сына. II плакала по ночам за обоих за вас. И за себя тоже, конечно…
Анашин сидел согнувшись, опершись локтями о колени, и, не поднимая головы, курил.
— Хватит, начальник, — глухо произнёс он в пол. — Душу-то мне не растравляй. Не поможет это тебе. Знай.
— Нет, Егор, я уж докончу, — возразил Виталий. — Пусть это тебе поможет. Да и к концу я подхожу. Решил ты, наконец, на работу устроиться. Тут и дружок появился, Васька. Про свой завод рассказал, про директора. Ну, ты и пошёл. А директор тебя и не взял.
— С порога турнули, — все так же глухо, но уже со злобой сказал Анашин. — Принять не пожелал, гад!
Виталий сделал над собой усилие, чтобы не сорваться, он лишь умолк на миг, раскуривая трубку чуть дрожащими руками. «Откуда только берутся силы? — подумал он с тоской. — Откуда они у меня берутся?» И снова ровным, может быть, даже слишком ровным голосом продолжал:
— Он не гад был, Егор. У него большие неприятности в это время случились. Травили его. Тюрьма маячила.
— Ну да?
Анашин рывком поднял голову и с недоверием, подозрительно посмотрел на Виталия. И Виталий, смотря ему прямо в глаза, медленно добавил:
— Другой бы руку на себя наложил. А он только ездил к тебе на рыбалку.
И тут Виталий увидел, как внезапно проступили бисеринки пота на лбу Анашина, как крупные капли потекли по вискам, по скулам, по шее, как вздулись и вдруг запульсировали на лбу Анашина две змеевидные жилки. Он стиснул зубы, устремив куда-то в пространство ничего не видящий взгляд чёрных, как кусочки угля, глаз.
Через секунду Анашин ладонью крепко вытер лоб и дрожащей рукой поднёс к губам сигарету, но она выпала из пальцев. Анашин поспешно нагнулся и поднял её.
А Виталий продолжал:
— Ну, а потом… потом, — с ударением повторил он, — ты поступил на завод. Васька тебя устроил. Новый директор почему-то очень слушался Ваську, А ты почему-то потерял покой, Егор, — совсем медленно произнёс Виталий. — Так потерял, что…
— Не терял!.. — вдруг истерически закричал Анашин, махая на Виталия руками, словно прогоняя его от себя. — Не терял!..
— Тихо! — прикрикнул на него Виталий.
И Анашин вдруг так же неожиданно затих, продолжая беззвучно шевелить губами.
— …Так потерял, — уже прежним тоном закончил Виталий, — что, когда представился случай, ты кинулся на Булавкина. За что ты на него кинулся?
— Не кидался я!.. — зло выкрикнул Анашин, снова вытирая лоб. — Не кидался!..
— А ведь он жив, — тихо произнёс Виталий, — Жив, понимаешь? И мы его нашли.
Анашин дико посмотрел на Виталия. Нервы его не выдержали. Он уронил голову на стол, тяжко всхлипывая и кусая рукав рубашки.
Его увели.
А к концу дня пришла Анна Николаевна Бурашни-кова.
В кабинете Томилина ей показали четырех молодых, темноволосых парней. Вторым справа был Анашин,
Анна Николаевна, близоруко щурясь, оглядела каждого из них, потом обернулась к сидевшему за столом Савельеву и растерянно сказала, теребя в руках свою сумку:
— Не могу грех на душу принять. Никого я тут не знаю.
— Что ж, так и запишем, Анна Николаевна, — невозмутимо ответил Савельев.
А когда они остались одни, Бурашникова, огорчённая, сама на себя досадуя, сказала:
— Ну никакой у меня памяти на личности нет. Я ж вам говорила. Одно расстройство, ей-богу. Да я бы… — и вдруг замолкла, силясь что-то припомнить. — Постой, постой… — произнесла она наконец. — Да как же это я забыла? — И уже торопливо закончила: — Ну, конечно! Племянница моя как раз приходила. Они же ей навстречу должны были попасться. Господи! И такая ведь глазастая девчонка! Прямо глазастая!..
Этой глазастой девчонкой оказалась… Лара Кожева. Но в городе её в этот день не было.
Вечером к друзьям снова зашёл Кучанский. Молодой помощник прокурора незаметно сдружился с приезжими москвичами.
Пили крепчайший чай, заваренный Виталием.
Кучанский посмеивался:
— Оба вы теперь пострадавшие. Один ушибленный, другой укушенный. Смотри, Игорь Сергеевич, сам кусаться не начни.
— И начну, — хмуро откликнулся Игорь. — К примеру, этому Ревенко я бы горло перегрыз, честное слово. Довёл он меня. И ещё, видишь ли, на любовь сваливает, подлец.
А Виталий с тоской произнёс:
— Эх, знали бы вы, какой был Женька…
— Знаем, — сказал Игорь. — Теперь уже мы знаем, какой он был, — и, казалось, без всякой связи с предыдущим добавил: — Вот завтра привезём эту Лару. Может, она узнает Анашина.
— И тогда?.. — насторожённо спросил Виталий.
— Тогда посмотрим, как они заговорят: и Анашин, и Носов, и Ревенко;
Виталий вздохнул.
— Слыхали вы про «эликсир правды», Андрей Михайлович?
— Слыхал. У него есть много названий: наркоанализ, наркодиагностика. На Западе многие им увлекаются.
— Понимаешь, — Виталий обратился к Игорю. — Допрашиваемому делают укол. Особый такой наркотик вводят. И человек, у которого никакими силами нельзя было вырвать признание, вдруг начинает безудержно исповедоваться.
— Вот именно, безудержно, — заметил Кучанский. — Тут возможны и оговор, и самооговор, и любые фантазии.
— В этом случае, видимо, надо по-особому вести допрос, — предположил Виталий.
— Дело не в этом. Во-первых, установлено: если человек не хочет о чем-то говорить, он не заговорит и после ввода наркотика. Но главное тут — недопустимое насилие над психикой.
— Это точно, — согласился Игорь.
— Один не заговорит, а другой заговорит, — возразил Виталий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38