- выкрикнула я с неожиданной для себя самой яростью. Воспоминания о спелом винограде, лежащем на груди задушенной Галины Александровны, о бутылке с точно такой же гроздью на этикетке, припрятанной в стенном шкафу, и, главное, о том, что про бутылку я следствию так и не сказала, вдруг нахлынули все разом, и мне сделалось до того дурно, что даже голова закружилась. - Ты-то что ко мне привязался? Тебя там не было, ты ничего не знаешь! А странного во всей этой истории, между прочим, "выше крыши"! Во-первых, этот знакомый, который так и не объявился, во-вторых, то что Галина Александровна так неопределенно сказала, что у неё в жизни очень многое связано с Михайловском, в-третьих, то, что она явно напряглась, когда говорила про то, что живет в Москве, и в-четвертых, то что у одной дамы из профилактория вчера была бутылка вина с точно такой же гроздью винограда на этикетке!..
Сама не знаю, зачем я все-таки заговорила об Алисе, тем более, в таком контексте? Никаких подозрений на её счет у меня, в общем-то, не было, мне даже почти удалось убедить себя в том, что злосчастная картинка на бутылке - всего лишь случайность... Наверное, просто хотела огорошить и озадачить Митрошкина. Но, вместо того, чтобы "огорошиться", он вдруг злобно поинтересовался:
- А дама эта что - из медперсонала?
- Нет, а что?
- Ничего-ничего! Просто думаю, до скольких "маньяков" мне подождать, прежде чем вызывать для тебя "психушку"? Сколько ты там уже насчитала? Доктор, который несчастную тетку по знакомству шлепнул - это раз, дама с бутылками и виноградом - это два... Ну, те полгорода, которые теоретически могли друг друга перекрошить и на маньяка свалить, пока оставим в покое...
- И меня вместе с этой половиной города, ладно? - буркнула я, распахивая дверь подъезда.
- Да, ради Бога! - обиженно заверил Митрошкин. - Делай, что тебе вздумается! Хоть маньяков вычисляй, хоть задержания проводи, хоть вместо собаки по следу бегай!
- Ты все сказал?
- Все!
- Ну, и прекрасно!
- Конечно, прекрасно!
Так, "мило" беседуя, мы поднялись до четвертого этажа. Леха нажал на кнопку звонка, демонстративно не глядя в мою сторону. Открыла бабушка и, увидев меня, немедленно запричитала привычным уже дребезжащим голоском:
- Ох, деточка! Ох, кровиночка! Вот уж встретили мы тебя, вот уж приветили, называется! Сначала в больницу угодила, а теперь вот и вовсе какой кошмар!
Я неопределенно качала головой, слабо улыбалась и потихоньку расстегивала крючки на полушубке. Митрошкин же, не успевший остыть после нашей перепалки, вдруг громогласно заявил:
- А чего ты, бабуль, тут плачешь, как на поминках? Вот она твоя "деточка" - живая и здоровая. И даже полная сил и энергии. Маньяка хочет ловить. Ждет - не дождется, пока её где-нибудь придушат!
На кухне тут же перестала греметь посуда. Елена Тимофеевна в ситцевом платье с короткими рукавами и кухонном фартуке в горошек быстро вышла в коридор.
- Типун тебе на язык! - произнесла она с чувством, уперев руки в бока. - Это что же, сына, у тебя язык такой поганый, как помело?! Она и так столько всего пережила, ещё ты тут всякую чушь болтаешь!.. Не слушайте его, Женя, проходите! Я пельмешек наделала. Мясо свежее, хорошее - вам можно покушать... Чувствуете-то себя, кстати, как? Ничего?
- Спасибо, все хорошо! - пробормотала я и пошла в ванную, чтобы вымыть руки. А Леха хлопнул дверью своей комнаты, сообщив, что идет переодеваться, и вышел только тогда, когда бабушка жалостно завздыхала в коридоре, что пельмени совсем остыли.
Пельмешки, кстати, были абсолютно классные, но обед все равно прошел в тягостном молчании. Бабушка и мама, как женщины тактичные, за столом об убийстве не расспрашивали. Митрошкин тихо злился и сметану на тарелку клал резкими шлепками, будто шпаклевку на стену. Я же потихоньку приходила в себя. Наверное, в самом деле, моя ненормальная активность была вызвана нервным шоком. И вот теперь эта обычная семейная трапеза, эти тарелки с розовыми цветочками и золотой каемкой, эти бежевые обои с едва прорисованными березовыми веточками постепенно возвращали меня к нормальной жизни. Мне уже не хотелось вычислять маньяка, да и, вообще, иметь какое-либо отношение ко всей этой истории. Не хотелось выискивать нестыковки и странные совпадения. Не хотелось думать о бутылках из-под вина, необъявившихся знакомых и убийствах, которые так легко маскировать под серийные. Мне хотелось обратно в Люберцы. В Москву. В театр.
Сразу после обеда я, извинившись, ушла в свою комнатку с односпальной кроваткой возле стены, легла, уткнулась носом в подушку и как-то незаметно заснула. А когда проснулась, за окном было уже темно, с черного неба смотрели частые звезды, а ноги мои были заботливо укутаны клетчатым пледом.
Минут через пять в комнате появился Митрошкин, присел на край кровати и сосредоточенно засопел, как делал обычно, когда хотел сказать что-то важное. Я не стала дожидаться, пока он заговорит, приподнялась, обвила его теплую шею руками.
- Жень, - он поцеловал меня сначала в висок, потом в краешек брови, потом быстро и как-то осторожно - в губы, - ты не злись... Просто мы все за тебя и так волновались, а тут ещё это убийство. И ты, как ребенок, честное слово!..
- Да все я понимаю. И лезть никуда не собираюсь... На душе только нехорошо как-то Вроде бы меня это дело никак не касается, и все равно...
Едва слышно вздохнув, Леха обнял меня за талию и, прижав к себе на несколько секунд, замер. Сердце мое тихонько екнуло и забилось часто-часто.
- Женька-Женька! Глупая, глупая, Женька! Это - не "нехорошо", это страшно. Так бывает, когда все уже кончилось... Все, правда, кончилось. Никаких кошмаров больше не будет. Я начну везде водить тебя за руку. Только, умоляю, не проявляй никакой оперативно-розыскной инициативы! Давай на этот раз обойдемся без неофициальных расследований?
Я кивнула и легонько прикусила мочку его уха. Однако, на душе все равно было как-то гадко: то ли, в самом деле, тяжко и болезненно, как десна после замораживающего укола, "отходил" запоздалый страх, то ли серой кошкой скреблось недоброе предчувствие...
- Женька! Женька моя! Женечка! - приговаривал Леха, опуская меня на кровать. - Давай ты больше не будешь делать и говорить всякие глупости и переберешься ко мне в комнату? Мама в курсе, она все понимает. Тем более, нам с тобой не по восемнадцать лет.
"Да, правда, не по восемнадцать", - с легкой грустью думала я и тут же сбивалась с мысли, вспоминая ту девушку, убитую возле хлебозавода, потом пожилую Галину Александровну, потом двух этих врачей и загадочного медика из профилактория, не сознавшегося в своем знакомстве с гражданкой Барановой. А Леха целовал меня, и мне делалось стыдно. И хотелось обо всем забыть, а, особенно, о розовом спелом винограде и солнечных бликах, отраженных в мертвых ягодах. Но легко сказать, "забыть"! Даже когда все внутри меня уже сладко ныло и рвалось тихим стоном с искривленных губ, на языке все равно ощущался мистический, страшный привкус виноградного сока...
А следующее утро началось со звонка в дверь. Митрошкин вскочил с кровати, перемахнув через меня, как через неодушевленный спортивный снаряд, быстро влез в белые спортивные штаны с синими лампасами и, топая, как слон, понесся к двери. В замке повернулся ключ, лязгнула защелка, послышался чей-то негромкий голос. Я в это время, не вылезая из постели, тянулась за своими джинсами и черной футболкой, висящей на спинке стула.
- Жень, - выйди в коридор на минуточку, - вдруг прокричал Леха. - Тут к тебе пришли... То есть, не то чтобы к тебе... В общем, выйди!
Я спешно оделась, кое-как причесалась, выскочила в прихожую и увидела рядом с Митрошкиным незнакомого молодого человека в обливной дубленке и светлой норковой формовке. Он смотрел на меня без каких-либо эмоций и машинально похлопывал себя по бедру темной кожаной папкой на "молнии".
- Мартынова Евгения Игоревна?
- Да, - я почувствовала неладное.
- Вам повестка из милиции. Распишитесь, пожалуйста, в получении и внимательно ознакомьтесь с тем, что написано на оборотной стороне.
Из своей комнаты уже выглядывала Елена Тимофеевна, придерживающая на груди трикотажный "леопардовый" халат.
- Как "повестка"? Почему? - сердце мое заколотилось часто-часто и неприлично громко.
- "Зачем" и "почему" - это вам там расскажут, - молодой человек расстегнул папку и вытащил белый прямоугольный листок. - Волноваться не надо. Вы вызываетесь свидетелем по делу об убийстве. Ничего страшного.
- Но я уже рассказала все, что знала! - попробовала защищаться я, на что курьер спокойно поинтересовался:
- Расписываться за повестку собираетесь, или как?
Пришлось подчиниться.
Когда дверь за молодым человеком закрылась, и стих звук его шагов на лестнице, Лехина мама торопливо просеменила ко мне по коридору.
- А что там на оборотной стороне, Женя? - тревожно спросила она, заглядывая мне через плечо. - Почему он именно на этом так заострил внимание?
Я перевернула листочек и, окончательно впадая в уныние, пробежала глазами убористый текст.
- Там, говорится, что если я не явлюсь, мне вышлют повторную повестку. А если не явлюсь и во второй раз, то приведут под конвоем...
Елена Тимофеевна глухо охнула и прикрыла ладонью рот...
Меня приглашали к следователю Карташову к трем часам. Но уже в два я была полностью собрана и сидела на диване в Лехиной комнате, нервно обкусывая краешки ногтей. Сам Митрошкин старался хранить вид веселый и невозмутимый. Пытался шутить - правда, в основном неудачно, и всячески "подбадривал" меня интересными историями "из жизни" о том, как убийцы настигали свидетелей преступления, и о том, как люди, сначала вызванные, как свидетели, в результате искомыми убийцами и оказывались. Какой-то бывший Лехин одноклассник работал в местной милиции, поэтому подобных "страшилок" в Митрошкинском арсенале было предостаточно.
В половине третьего я не выдержала и истерически заявила, что лучше буду дожидаться своей участи непосредственно перед кабинетом. Леха надел куртку, помог мне влезть в рукава крашеной "лисы", и мы вышли из квартиры, провожаемые тревожным взглядом Елены Тимофеевны и почти беззвучным шепотом бабули, проговаривающей какую-то молитву.
Михайловское отделение милиции находилось примерно в трех кварталах от Лехиного дома, поэтому до него мы дошли, естественно, пешком. Двухэтажное здание с покрытыми серой краской стенами и зарешеченными окнами не внушало никаких оптимистических чувств.
- Сиди тут и жди меня, - скомандовала я дрожащим голосом, оставила Митрошкина на лавочке возле входа, а сама толкнула плечом тяжелую деревянную дверь с заржавевшей железной ручкой. Если бы кто-нибудь в этот момент спросил, что, собственно, меня так пугает, я бы не нашлась, что ответить. Вроде бы ни в чем, кроме того, что умолчала про бутылку, я не виновата. Более того: на самом деле, никого не видела, ничего подозрительного не слышала и следствию ничем полезна быть не могу! А коленки все-таки противно дрожат, и в животе так холодно и пусто, как будто в больной зуб собирается залезть своими острыми инструментами неопытный стоматолог, только вчера закончивший мединститут...
Однако, следователь Карташов вовсе не был похож на стоматолога - ни на юного, ни на умудренного жизнью. Стильно подстриженный, с легкой темной щетиной на щеках, да, к тому же, одетый в черную шерстяную водолазку и серый костюм с некогда модным двубортным пиджаком, он напоминал, скорее, действующего премьера какого-нибудь драматического театра. Поздоровался он спокойным и ровным голосом, на стул у стены указал легким кивком головы. Я присела и отчего-то почувствовала себя спокойнее. Этот человек внушал мне гораздо больше симпатии, чем не в меру крутой "техасский рейнджер".
Карташов, тем временем, внимательно изучил мой паспорт, пролистал его сначала туда, а потом обратно, словно надеялся обнаружить между страницами папиросную бумагу с какой-нибудь шифровкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57