Все причиндалы отобью. Ну да ладно. Это между прочим. Третье. Славик Горобец как сквозь землю провалился. Насмотрелся, как чертовы охранники меня под белы руки в машину усадили, и растворился. Ни один телефон не отвечает. Не замечен ни возле дома, ни рядом со службой.
«Не запугали Женю президентские гвардейцы. Продолжает кругами ходить возле дичи. Как лис!» — подумал Фризе.
— И четвертое. Моя знакомая красотка Ирочка отбыла «до второго» в Комарово. Слыхал про такое местечко?
— Даже побывал однажды. В Доме актера.
— А Ирочка в Литфонде. Она не только жена и любовница. Она еще и поэтесса! Член Союза.
— Одна уехала?
— В списке проживающих Горобец не значится. Если ты о нем подумал. И знаешь, Длинный… — Рамодин поднялся со стула. Открыл бар, секунду помедлил, решая, чего выпить. И опять предпочел коньяк. — Знаешь, Длинный, не отобрали бы у меня дело — я бы его уже раскрыл. И ты не можешь с этим поспорить. У них же вся информация, все вешдоки. Все свидетели, к которым у нас с тобой доступа нет. Правда?
Фризе промолчал.
— Правда, правда. Они знают, из какого оружия стреляли в милиционеров! У них — труп убитого бандюги. Ведь они давно уже определили, кто он, из какой банды. У них эта чертова купюра, которую у меня отобрали. Не тебе рассказывать, как бы я с ней поступил! Ну где взять справедливость? Все сведения держат под спудом.
— В интересах следствия.
— Чего-чего?
— Моему клиенту сказали: «В интересах следствия до поры до времени не можем предоставить информацию».
— В интересах беспредела! — рассердился Рамодин. — Кто они такие? Законы не для них писаны?
— Кончай пузыриться.
— Ты не отмалчивайся! Как будто тебя это не касается. Не знаю, как и назвать всю эту братию. Подскажи.
— Ты уже назвал.
— Ну правда, как?
— Не ломай голову. До тебя уже придумали, как назвать. Поэт сказал: «Жадною толпой стоящие у трона».
— Лермонтов?
— Не забыл еще школу?
— Кое-что застряло здесь. — Евгений смущенно постучал по голове. — «Таитесь вы под сению закона…» Так?
— Не напрягайся.
— А ты и сам-то помнишь только пару строк!
— Да помню я! Специально учил стихи, чтобы девушкам в нужный момент на ушко пошептать.
— А знаешь, я вспомнил! — обрадовано сказал Рамодин и прочитал, чуть смущаясь:
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — все молчи!
— Повторяй это каждый вечер. Перед сном. И не будешь товарища мучить дурацкими вопросами.
— Умник, — проворчал майор. — Теперь рассказывай о своих успехах.
— Их нет.
— Не прибедняйся. Судя по тем вопросам, которые тебя заинтересовали… Кстати, Светлана из городской газеты, которая звонила по твоей просьбе, — та самая знаменитая авторица погромных статей об олигархах?
— Да.
— Смелая девушка. Симпатичная? Или синий чулок?
— Хорошая девушка. Красивая и умная.
— Ладно, принимаю на веру. Теперь о деле. Хоть какие-то проблески появились?
— Пока только в голове.
— Это плохо. Мне рассказывал один наш пенсионер. Полкаш. У него перед инсультом в голове тоже проблески появлялись.
— Есть у меня, Женя, подозрение, что картины и деньги — разные дела. Просто в определенный момент перекрестились.
— Сам перекрестись.
— В определенный момент, — повторил Фризе с нажимом. — И получилось завораживающее действие момента.
— Не понял!
— Да и я пока многое понять не могу.
— Неужели Цветухин сумел тебя убедить, что доллары чужие?! Чудес же не бывает. Кто их тогда в переулок подкинул?
— Действительно — кто? Почему на место преступления столько спецназа из президентской службы понаехало? А ты удостоился чести со своим министром перекинуться парой слов?
— Ну ты даешь, Фризе! — Старший оперуполномоченный мимикой и жестом пытался выразить свое изумление. — Да ведь это и жуку ясно! Нападение на дом, в котором живут несколько хмырей из Администрации! Один Ирочкин супруг чего стоит! Зам главы! Хоть и рогат. Перестрелка в центре Москвы. Трое наших парней убиты! И дом, битком набитый…
— Про дом ты уже говорил.
— Ну говорил. Он того стоит.
— Да ведь ты только что крыл этих ребят из Службы за беззаконие!
— Правильно крыл.
Фризе рассмеялся:
— Ты за рулем?
— Можешь не намекать. Сейчас выпью еще сто граммов и буду как огурчик. — Он опять подошел к бару. — Кстати, после третьей, может быть, пойму, какое действие и какой момент завораживает. Кассету с записью допросов Ирочки и ее хахаля прослушал?
— Могу от начала до конца повторить. Очень любопытно! Очень. Такое ощущение, что кто-то кого-то подставляет. А вот кто кого?..
ПО ПРОЗВИЩУ КОЛИЗЕЙ
— Володька!
Фризе с трудом вырвался из сладкой дремы.
— Володька! — повторил его новый знакомый бомж Николай Тарасович со странным прозвищем Колизей. — Ты чего, в отключке?
— Есть немного. Кемарнул.
Внезапно Фризе больно кольнула мысль о том, что за последние несколько дней он только и занимается тем, что тихо подремывает. Вынужденное бездействие постепенно притупляло его чувства и волю. Засасывало. Он убеждал себя: бездействие — его главное оружие. Выдержка, тупая безучастность ко всему происходящему вокруг могут принести успех. Бомжи наконец заговорят.
— Кемарнул! — недовольно бросил бомж. — Ширанулся втихую.
— Чего тебе?
— Политическая тактика необоснованных обещаний. Восемь букв. Четвертая «у». Что за слово?
— Спроси у Генерала.
Сам военный мирно похрапывал на матрасе рядом с Фризе. Иногда храп сменялся жалобным, как у ребенка, стоном.
— Не знаешь, — с удовлетворением объявил Колизей. — Тогда вопросец попроще: опера Верди из восьми букв. Пятая — «с».
— Охота тебе глаза портить. — Фризе перевернулся на другой бок и на несколько секунд задержал дыхание. Каждое движение на старом полусгнившем матрасе вызывало неудержимый всплеск тошнотворных запахов, которые накапливались в слежавшихся слоях побуревшей ваты. Наверное, этот матрас послужил не одному бездомному скитальцу.
Моментами Фризе казалось, что все это ему снится: вонючий трухлявый матрас, на котором он лежит, недельная щетина на лице — рука непроизвольно потянулась к ней, и ему стоило большого труда оставить в покое непривычные заросли. Горячечным бредом казались пустые, состоящие чаще всего из одних междометий и мата разговоры с «коллегами». Николай Тарасович и Генерал казались в сравнении с остальными бомжами златоустами. Иногда, опустошив бутылку непонятного вина — «красноты» или «блондиночки», — кто-нибудь из бомжей пускался в воспоминания о «той», далекой и обязательно прекрасной жизни, в которой у рассказчика была жена, дети и, главное, крыша над головой.
Прислушиваясь сквозь дремоту к таким рассказам, Владимир терял чувство реальности. Незаметно для себя он начинал думать, что прошлая жизнь не что иное, как сон. Его большая квартира, начиненная современной, вечно подмаргивающей техникой, шикарная ванная комната, белый новенький «БМВ» — все это обрывки несбывшихся снов, когда-то приснившихся ему. А знакомые девушки воспринимались сейчас как призрачные и недоступные видения со страниц «Плейбоя».
Он пытался вызвать образ своей последней подруги, малышки, которую наградил прозвищем Дюймовочка. С трудом, но ему это удалось сделать. Дюймовочка, молоденькая следовательница из прокуратуры, предстала перед Фризе в его просторной, оборудованной самыми современными прибамбасами ванной комнате. Там лилась горячая вода, стояли флаконы с душистыми шампунями, а здесь поднимались тошнотворные миазмы от проклятого матраса. Это было невыносимо.
Владимир усилием воли отгонял видение. Наверное, он непроизвольно застонал, потому что Николай Тарасович спросил:
— Клопики кусаются?
Спросил равнодушно, просто из желания начать разговор. С таким же равнодушием, заметив, что товарищ по несчастью приготовился отдать Богу душу, Колизей спросил бы: «Помираешь?»
Здесь никто никого не жалел. Никто никому не сочувствовал. Бомжи не были ни злыми, ни добрыми. Через полгода-год обитания на чердаках и в подвалах они начисто лишались самых простых человеческих чувств. Становились равнодушными к чужой — и своей тоже! — боли.
Не дождавшись ответа, старик поинтересовался:
— Знаешь анекдот про клопа и дистрофика?
Анекдоты были вторым, после кроссвордов, увлечением старого бомжа. А история про клопа и дистрофика, которую Владимир слышал уже раз пять, его любимым анекдотом.
— Лежит дистрофик на больничной койке, — начал Колизей, — и зовет: «Сестричка! Сестричка!»
«Что, миленький?»
«Клопик».
«Кусает?»
«Толкает».
— Господи, — неожиданно подал голос Генерал, — чтоб тебя клопики поганые до костей обглодали! Осатанел!
— Чуешь, Володька?! Услыхал! — удивился Колизей. — А прикидывается глухим. Зачем поминаешь имя Господа всуе, балабон?
Но похоже, Генерал упрека не услышал. Он опять похрапывал. Или притворялся.
Фризе повернулся на своем трухлявом матрасе и взглянул на Колизея. Тот пристроился на железных ступеньках ведущей к слуховому окну лестницы и, подставив мятую газету к носу, пытался осилить очередной кроссворд. Рассеянный свет августовского вечера с трудом проникал в узкое, похожее на амбразуру оконце. Владимир в который уже раз подивился тому, каким образом Колизей сохранил в свои годы зрение. А ему было не меньше восьмидесяти.
Этот дед, большой любитель анекдотов про дистрофиков, и сам был похож на обтянутый желтоватой, нездоровой кожей скелет. Только лицо, как у всех профессиональных бомжей, было у него опухшее, с затекшими глазами-щелочками. Звали Колизея Николай Тарасович, а настоящей фамилии никто не знал.
«Я такой старый, — сказал дед Владимиру при знакомстве, — что фамилию забыл. Зачем башку ерундой забивать? Мне же в ведомости на зарплату роспись ставить не надо».
Но его глаза смотрели с такой неприкрытой хитрецой, что Фризе не сомневался — все-то он помнит и знает.
Поначалу Владимир решил, что прозвищем старый бомж обязан своему имени: Коля — Колизей. Но ошибся.
У Николая Тарасовича был кумир — Иосиф Сталин. С его портретом старик не расставался никогда. Перебираясь под давлением обстоятельств — милицейского патруля или омоновцев — на новую «квартиру», он никогда не забывал прихватить с собой и портрет усатого вождя. Аккуратно сворачивал портрет в трубочку, а кнопки совал в карман, чтобы на новом месте первым делом пришпилить его над своим лежбищем.
— Большой человек, — говорил Николай Тарасович, разглаживая грязной, скрученной ревматизмом ладонью изрядно поистрепавшийся портрет. — Трижды Колизей науки! Форейтор мирового прогресса.
— Этот форейтор первым делом погрузил бы нас с тобой в товарняк и отправил на Колыму, — пошутил Фризе, услышав оригинальный панегирик генералиссимусу.
— Правильно рассуждаешь, Володька, — согласился Колизей. — Там нам и место. Скажи, что нет?
А сейчас он, как ребенок, сердился на неподдающийся кроссворд:
— Проклятая опера! Кроме «Аиды» да «Травиаты», ничего в голову не лезет.
— Глотни «красноты». Очень способствует.
— Усну от нее, — с сожалением сказал старик. — А под утро с печенкой замаюсь, мать ее так и разэтак.
В этот момент кусочек неба в слуховом оконце осветился ярким желтоватым светом. Зажглась гигантская реклама, установленная на крыше дома. Короткое слово KAMEL призывно засияло над городом.
— Так! — с удовлетворением произнес Колизей. — Так. Возьму-ка я другой журнальчик.
Фризе с облегчением подумал: «Ну теперь-то, друг любезный, ты возьмешься за один из моих кроссвордов».
Несколько часов он потратил на то, чтобы отыскать головоломку, которая навела бы старого бомжа на нужный разговор. Прежде чем подсунуть ему журнал и скабрезный еженедельник, Владимир изрядно поработал над ними — начисто лишил товарного вида.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
«Не запугали Женю президентские гвардейцы. Продолжает кругами ходить возле дичи. Как лис!» — подумал Фризе.
— И четвертое. Моя знакомая красотка Ирочка отбыла «до второго» в Комарово. Слыхал про такое местечко?
— Даже побывал однажды. В Доме актера.
— А Ирочка в Литфонде. Она не только жена и любовница. Она еще и поэтесса! Член Союза.
— Одна уехала?
— В списке проживающих Горобец не значится. Если ты о нем подумал. И знаешь, Длинный… — Рамодин поднялся со стула. Открыл бар, секунду помедлил, решая, чего выпить. И опять предпочел коньяк. — Знаешь, Длинный, не отобрали бы у меня дело — я бы его уже раскрыл. И ты не можешь с этим поспорить. У них же вся информация, все вешдоки. Все свидетели, к которым у нас с тобой доступа нет. Правда?
Фризе промолчал.
— Правда, правда. Они знают, из какого оружия стреляли в милиционеров! У них — труп убитого бандюги. Ведь они давно уже определили, кто он, из какой банды. У них эта чертова купюра, которую у меня отобрали. Не тебе рассказывать, как бы я с ней поступил! Ну где взять справедливость? Все сведения держат под спудом.
— В интересах следствия.
— Чего-чего?
— Моему клиенту сказали: «В интересах следствия до поры до времени не можем предоставить информацию».
— В интересах беспредела! — рассердился Рамодин. — Кто они такие? Законы не для них писаны?
— Кончай пузыриться.
— Ты не отмалчивайся! Как будто тебя это не касается. Не знаю, как и назвать всю эту братию. Подскажи.
— Ты уже назвал.
— Ну правда, как?
— Не ломай голову. До тебя уже придумали, как назвать. Поэт сказал: «Жадною толпой стоящие у трона».
— Лермонтов?
— Не забыл еще школу?
— Кое-что застряло здесь. — Евгений смущенно постучал по голове. — «Таитесь вы под сению закона…» Так?
— Не напрягайся.
— А ты и сам-то помнишь только пару строк!
— Да помню я! Специально учил стихи, чтобы девушкам в нужный момент на ушко пошептать.
— А знаешь, я вспомнил! — обрадовано сказал Рамодин и прочитал, чуть смущаясь:
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — все молчи!
— Повторяй это каждый вечер. Перед сном. И не будешь товарища мучить дурацкими вопросами.
— Умник, — проворчал майор. — Теперь рассказывай о своих успехах.
— Их нет.
— Не прибедняйся. Судя по тем вопросам, которые тебя заинтересовали… Кстати, Светлана из городской газеты, которая звонила по твоей просьбе, — та самая знаменитая авторица погромных статей об олигархах?
— Да.
— Смелая девушка. Симпатичная? Или синий чулок?
— Хорошая девушка. Красивая и умная.
— Ладно, принимаю на веру. Теперь о деле. Хоть какие-то проблески появились?
— Пока только в голове.
— Это плохо. Мне рассказывал один наш пенсионер. Полкаш. У него перед инсультом в голове тоже проблески появлялись.
— Есть у меня, Женя, подозрение, что картины и деньги — разные дела. Просто в определенный момент перекрестились.
— Сам перекрестись.
— В определенный момент, — повторил Фризе с нажимом. — И получилось завораживающее действие момента.
— Не понял!
— Да и я пока многое понять не могу.
— Неужели Цветухин сумел тебя убедить, что доллары чужие?! Чудес же не бывает. Кто их тогда в переулок подкинул?
— Действительно — кто? Почему на место преступления столько спецназа из президентской службы понаехало? А ты удостоился чести со своим министром перекинуться парой слов?
— Ну ты даешь, Фризе! — Старший оперуполномоченный мимикой и жестом пытался выразить свое изумление. — Да ведь это и жуку ясно! Нападение на дом, в котором живут несколько хмырей из Администрации! Один Ирочкин супруг чего стоит! Зам главы! Хоть и рогат. Перестрелка в центре Москвы. Трое наших парней убиты! И дом, битком набитый…
— Про дом ты уже говорил.
— Ну говорил. Он того стоит.
— Да ведь ты только что крыл этих ребят из Службы за беззаконие!
— Правильно крыл.
Фризе рассмеялся:
— Ты за рулем?
— Можешь не намекать. Сейчас выпью еще сто граммов и буду как огурчик. — Он опять подошел к бару. — Кстати, после третьей, может быть, пойму, какое действие и какой момент завораживает. Кассету с записью допросов Ирочки и ее хахаля прослушал?
— Могу от начала до конца повторить. Очень любопытно! Очень. Такое ощущение, что кто-то кого-то подставляет. А вот кто кого?..
ПО ПРОЗВИЩУ КОЛИЗЕЙ
— Володька!
Фризе с трудом вырвался из сладкой дремы.
— Володька! — повторил его новый знакомый бомж Николай Тарасович со странным прозвищем Колизей. — Ты чего, в отключке?
— Есть немного. Кемарнул.
Внезапно Фризе больно кольнула мысль о том, что за последние несколько дней он только и занимается тем, что тихо подремывает. Вынужденное бездействие постепенно притупляло его чувства и волю. Засасывало. Он убеждал себя: бездействие — его главное оружие. Выдержка, тупая безучастность ко всему происходящему вокруг могут принести успех. Бомжи наконец заговорят.
— Кемарнул! — недовольно бросил бомж. — Ширанулся втихую.
— Чего тебе?
— Политическая тактика необоснованных обещаний. Восемь букв. Четвертая «у». Что за слово?
— Спроси у Генерала.
Сам военный мирно похрапывал на матрасе рядом с Фризе. Иногда храп сменялся жалобным, как у ребенка, стоном.
— Не знаешь, — с удовлетворением объявил Колизей. — Тогда вопросец попроще: опера Верди из восьми букв. Пятая — «с».
— Охота тебе глаза портить. — Фризе перевернулся на другой бок и на несколько секунд задержал дыхание. Каждое движение на старом полусгнившем матрасе вызывало неудержимый всплеск тошнотворных запахов, которые накапливались в слежавшихся слоях побуревшей ваты. Наверное, этот матрас послужил не одному бездомному скитальцу.
Моментами Фризе казалось, что все это ему снится: вонючий трухлявый матрас, на котором он лежит, недельная щетина на лице — рука непроизвольно потянулась к ней, и ему стоило большого труда оставить в покое непривычные заросли. Горячечным бредом казались пустые, состоящие чаще всего из одних междометий и мата разговоры с «коллегами». Николай Тарасович и Генерал казались в сравнении с остальными бомжами златоустами. Иногда, опустошив бутылку непонятного вина — «красноты» или «блондиночки», — кто-нибудь из бомжей пускался в воспоминания о «той», далекой и обязательно прекрасной жизни, в которой у рассказчика была жена, дети и, главное, крыша над головой.
Прислушиваясь сквозь дремоту к таким рассказам, Владимир терял чувство реальности. Незаметно для себя он начинал думать, что прошлая жизнь не что иное, как сон. Его большая квартира, начиненная современной, вечно подмаргивающей техникой, шикарная ванная комната, белый новенький «БМВ» — все это обрывки несбывшихся снов, когда-то приснившихся ему. А знакомые девушки воспринимались сейчас как призрачные и недоступные видения со страниц «Плейбоя».
Он пытался вызвать образ своей последней подруги, малышки, которую наградил прозвищем Дюймовочка. С трудом, но ему это удалось сделать. Дюймовочка, молоденькая следовательница из прокуратуры, предстала перед Фризе в его просторной, оборудованной самыми современными прибамбасами ванной комнате. Там лилась горячая вода, стояли флаконы с душистыми шампунями, а здесь поднимались тошнотворные миазмы от проклятого матраса. Это было невыносимо.
Владимир усилием воли отгонял видение. Наверное, он непроизвольно застонал, потому что Николай Тарасович спросил:
— Клопики кусаются?
Спросил равнодушно, просто из желания начать разговор. С таким же равнодушием, заметив, что товарищ по несчастью приготовился отдать Богу душу, Колизей спросил бы: «Помираешь?»
Здесь никто никого не жалел. Никто никому не сочувствовал. Бомжи не были ни злыми, ни добрыми. Через полгода-год обитания на чердаках и в подвалах они начисто лишались самых простых человеческих чувств. Становились равнодушными к чужой — и своей тоже! — боли.
Не дождавшись ответа, старик поинтересовался:
— Знаешь анекдот про клопа и дистрофика?
Анекдоты были вторым, после кроссвордов, увлечением старого бомжа. А история про клопа и дистрофика, которую Владимир слышал уже раз пять, его любимым анекдотом.
— Лежит дистрофик на больничной койке, — начал Колизей, — и зовет: «Сестричка! Сестричка!»
«Что, миленький?»
«Клопик».
«Кусает?»
«Толкает».
— Господи, — неожиданно подал голос Генерал, — чтоб тебя клопики поганые до костей обглодали! Осатанел!
— Чуешь, Володька?! Услыхал! — удивился Колизей. — А прикидывается глухим. Зачем поминаешь имя Господа всуе, балабон?
Но похоже, Генерал упрека не услышал. Он опять похрапывал. Или притворялся.
Фризе повернулся на своем трухлявом матрасе и взглянул на Колизея. Тот пристроился на железных ступеньках ведущей к слуховому окну лестницы и, подставив мятую газету к носу, пытался осилить очередной кроссворд. Рассеянный свет августовского вечера с трудом проникал в узкое, похожее на амбразуру оконце. Владимир в который уже раз подивился тому, каким образом Колизей сохранил в свои годы зрение. А ему было не меньше восьмидесяти.
Этот дед, большой любитель анекдотов про дистрофиков, и сам был похож на обтянутый желтоватой, нездоровой кожей скелет. Только лицо, как у всех профессиональных бомжей, было у него опухшее, с затекшими глазами-щелочками. Звали Колизея Николай Тарасович, а настоящей фамилии никто не знал.
«Я такой старый, — сказал дед Владимиру при знакомстве, — что фамилию забыл. Зачем башку ерундой забивать? Мне же в ведомости на зарплату роспись ставить не надо».
Но его глаза смотрели с такой неприкрытой хитрецой, что Фризе не сомневался — все-то он помнит и знает.
Поначалу Владимир решил, что прозвищем старый бомж обязан своему имени: Коля — Колизей. Но ошибся.
У Николая Тарасовича был кумир — Иосиф Сталин. С его портретом старик не расставался никогда. Перебираясь под давлением обстоятельств — милицейского патруля или омоновцев — на новую «квартиру», он никогда не забывал прихватить с собой и портрет усатого вождя. Аккуратно сворачивал портрет в трубочку, а кнопки совал в карман, чтобы на новом месте первым делом пришпилить его над своим лежбищем.
— Большой человек, — говорил Николай Тарасович, разглаживая грязной, скрученной ревматизмом ладонью изрядно поистрепавшийся портрет. — Трижды Колизей науки! Форейтор мирового прогресса.
— Этот форейтор первым делом погрузил бы нас с тобой в товарняк и отправил на Колыму, — пошутил Фризе, услышав оригинальный панегирик генералиссимусу.
— Правильно рассуждаешь, Володька, — согласился Колизей. — Там нам и место. Скажи, что нет?
А сейчас он, как ребенок, сердился на неподдающийся кроссворд:
— Проклятая опера! Кроме «Аиды» да «Травиаты», ничего в голову не лезет.
— Глотни «красноты». Очень способствует.
— Усну от нее, — с сожалением сказал старик. — А под утро с печенкой замаюсь, мать ее так и разэтак.
В этот момент кусочек неба в слуховом оконце осветился ярким желтоватым светом. Зажглась гигантская реклама, установленная на крыше дома. Короткое слово KAMEL призывно засияло над городом.
— Так! — с удовлетворением произнес Колизей. — Так. Возьму-ка я другой журнальчик.
Фризе с облегчением подумал: «Ну теперь-то, друг любезный, ты возьмешься за один из моих кроссвордов».
Несколько часов он потратил на то, чтобы отыскать головоломку, которая навела бы старого бомжа на нужный разговор. Прежде чем подсунуть ему журнал и скабрезный еженедельник, Владимир изрядно поработал над ними — начисто лишил товарного вида.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33