А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Звучит логично, но не является правдой. Антоним к слову «христианин» — это не «атеист», а «язычник». И удаляясь от христианства, человек приходит не к безбожию, а всего лишь к идолопоклонству.
В больших городах это бывает незаметно. Зато в безлюдной, просторной Бурятии язычество бросается в глаза. Могучее. Первобытное. Жуткая вера каменного века.
На обратном пути из Иволгинского дацана толстый таксист рассказывал:
— А у нас в Бурятии вера сильная! Хоть русский, хоть бурят, хоть татарин — мимо священных мест едут, обязательно деньги кинут. Есть бумажные — кинут бумажные. Нет бумажных — мелочь кинут. И никто не поднимает. Лежат деньги. Очень сильная вера! А водку сядем пить — капельку богам нальем. У нас все так делают. Потому что мы — верующие.
Могу подтвердить: то, что боги местного язычества любят водку, является чистой правдой. Единственный католический священник Улан-Удэ, отец Адам, рассказывал:
— Едва мы заложили фундамент церкви, ко мне пришли рабочие. Говорят: надо бы богам водочки побрызгать. Я объясняю: это же церковь! Я побрызгал святой водой. Они отвечают: водой не то. Надо водкой. Пока не побрызгаешь, на работу не выйдем.
Хорошо рассматривать буддийские монастыри в приключенческих киношках про Тибет. Но самому оказаться под этими необитаемыми небесами?…
Огромная, мрачная, едва заселенная территория. Ночь мироздания. Край, где богов, как крыс, созывают игрой на дудочке, сделанной из человеческой кости. И люди, верящие в то, во что невозможно верить.
Азия и так вызывала у меня депрессию. А после посещения местных святынь депрессия превратилась почти в истерику. Я ощущал себя так, словно остался последним христианином на свете.
Я вернулся в гостиницу. Нужно было успокоиться. Я стал вспоминать.
7
С чего я взял, будто остался один? В Улан-Удэ есть христиане. Здесь есть даже сестры-доминиканки. Правда, их всего три, но они уже здесь, они работают: кормят бездомных и выводят вшей у монгольских беспризорников.
Католического храма в Бурятии пока нет, зато по соседству, в Монголии, есть. Можно сесть на автобус — и всего через сутки я могу попасть на нормальную мессу. Говорят, приход там довольно большой: больше сорока человек.
Да что там Монголия! Всего в четырех часах лету отсюда, на Камчатке, живет мой знакомый священник, отец Себастьян.
Дом отца Себастьяна в Петропавловске я искал долго. Оказалось, что дом расположен немного на холме и к дверям ведет очень извилистая тропинка. Я решил срезать угол, но как только сошел с тропинки, то ухнул в снег сразу по грудь. Причем это был не предел: земли ногами я не чувствовал и медленно погружался все глубже.
Вроде бы очень привычное занятие — ходьба. Но не на Камчатке. На Камчатке ходьба — это опасный спорт. Что говорить про езду на диких горных автобусах?
На стене дома было написано:
Лавиноопасный участок.
Стойка машин и оставление детей без присмотра небезопасно!
Дом был самый обычный, наполовину деревянный, состоящий из шестнадцати квартир. Внизу, в парадной, дровяной складик. На дверях висят допотопные почтовые ящики.
Дверь мне открыл невысокий смуглый мужчина. Да, это адрес прихода. Нет, по утрам мессы не служатся, только вечером. Да, сам он священник. Нет, я его не оторвал, мы можем поболтать.
Сперва мы разговаривали, просто стоя в прихожей. Потом я все-таки разулся, прошел на кухню, и отец Себастьян напоил меня индийским кофе. Над столом висела карта мира с надписью: «Вначале сотворил Бог небо и землю». Отыскать на этой карте точку, в которой я находился, было почти невозможно.
Родом отец Себастьян был из Индии. Он рассказывал, что чиновница из ОВИРа специально проверяла: отец Себастьян является первым за всю историю полуострова гражданином Индии, доехавшим до этих мест.
На тот день у меня была запланирована поездка на военном катере по Авачинской бухте. Я плюнул и никуда не пошел. До темноты разговаривал со священником, а в полседьмого мы пошли в часовню, где отец Себастьян служит мессы.
На самом деле «часовня» — это очень старый деревянный дом, висящий над склоном вечных камчатских холмов. Всего одна лавина — и местным католикам (всем восьмерым местным католикам) придется искать новое место для своих встреч.
Через двухметровые сугробы к дверям была протоптана узенькая тропинка. В помещении, где идут службы, на стене висело большое деревянное распятие.
Нас было всего двое: священник и я в качестве единственного прихожанина.
На протяжении своей жизни я участвовал во множестве богослужений. Самых разных. В том числе очень странных. Но никогда еще я не был единственным прихожанином.
Нас было двое в этой пустой, скрипящей деревянной коробке… Вернее, трое. Я, смуглый человек из Индии, которого я называл «отец», и Тот, Кто пообещал, что где двое или трое соберутся ради Него, там и Он будет с ними…
(Им было страшно идти сквозь ночь.
Им на яйца давила мгла.
Но камень, ко торый был выброшен прочь,
Оказался главою угла.)

8
А если не хочется лететь на восток, можно двинуть на запад. Говоря точнее, на юго-запад. В Среднюю Азию.
Там, всего в трех часах лету от Бурятии, среди песков живут братья-францисканцы. Согласно местной легенде, их церковь стоит на том месте, где некогда жил библейский пророк Иов, которого мусульмане чтут под именем Айюб.
Едва приехав в Самарканд, я, помню, купил себе туристическую карту. Что именно на ней изображено, понять я так и не смог.
Во-первых, узбекские названия улиц были нанесены на карту латиницей. Во-вторых, эти названия не имели ничего общего с тем, как улицы назывались на самом деле. А в-третьих, никакого отношения к реальности не имели и контуры улиц: то есть там, где, судя по карте, должен был начинаться большой проспект, я видел просто пустырь, а там, где проспект должен был кончаться, он, наоборот, вдруг возникал.
Полумесяцы на карте отмечали местонахождение мечетей, звезда Давида — расположение синагоги, а крестами были отмечены церкви.
Никакой синагоги в Самарканде не было и в помине. Большая часть мечетей давно развалилась от старости. А понять, что скрывается за крестами (занимающими на карте сразу по два квартала), было сложно.
В воскресенье с утра я отправился искать католическую церковь. Надежды на то, что я ее найду, не было никакой.
Город был пропитан пылью и отчаянием. Карта уверяла, что церковь где-то рядом, но никакой церкви видно не было.
Зато я нашел здание Национального банка: рухнувшая крыша… пустые окна даже без рам… груды битого кирпича… черные провалы дверей. Самое интересное, что банк функционировал. Я смог поменять в нем $20. Банковская девушка, конечно же, надула меня с курсом, но не очень сильно, так что мы остались друг другом довольны.
Побродив по клаустрофобическим улочкам, я уперся в здание, более или менее похожее на храм. На здании висела вывеска «БИБЛИОТЕКА». Я зашел внутрь.
В абсолютно пустом помещении не было ни единой книжки. Зато на полу, на коврике, сидели мужчины в тюбетейках и пили чай. Вряд ли это были библиотекари. Я спросил:
— Это церковь?
Мужчины помолчали. Потом начали испуганно переглядываться.
— Я спрашиваю: раньше здесь была церковь, да?
В вопросе мужчинам почудился подвох.
— Слушай, мы тут не трогали ничего! Чего тут было раньше, не знаем. Клянусь, не трогали, веришь? Нам тут сидеть разрешили. Но если ты против, мы уйдем.
Я вышел из библиотеки на пыльную улицу… жаркую и пыльную улицу… самую жаркую улицу в мире, вдобавок насквозь пропитанную пылью. Я плавился от жары. А вокруг ходили мужчины в чалмах, женщины в шароварах, дети в тюбетейках и дедушки в синих полинявших халатах, а под халатами у дедушек были надеты майка, рубашка и пиджак с орденами.
Здесь, на границе пустыни Кызылкум, нет церквей. Я понял это очень отчетливо. Здесь есть сорокаградусная жара, даже в тени, и ослики, пасущиеся в тени развалившихся домов. Церквей нет.
Однако, сделав несколько шагов и подняв голову, я увидел ее. Из-за глинобитных хижин торчал шпиль, увенчанный крестом. Здесь есть церковь. Даже здесь есть моя церковь.
Ерунда, что внутри самаркандского храма сидело всего четыре человека, причем двое из четырех — нищие в шлепанцах, забредшие переждать жару. Ничего, что азиатские власти строжайшим образом запретили молодым миссионерам даже заговаривать о том, что может быть расценено как религиозная пропаганда.
Чистые белые стены. Большое деревянное распятие напротив входа. В зале нищенка в цветастом платье грудью кормит крошечного смуглого ребенка. И всего один священник, который каждый день выходит к алтарю и делает то, что необходимо. Каждый день. Год за годом. А когда он состарится и умрет, к алтарю будет выходить кто-то следующий.
Они уже здесь. Значит, здесь и Тот, о Ком они, несмотря на запреты, все-таки говорят своим прихожанам. Кого они любят… и Кто сильнее жизни любит нас всех.
(И когда нам кричали, что мы сла бы,
что прекрасней победы — бой,
мы знали, что лучший способ борьбы:
повернуться второй щекой.)

9
Куда бы я ни приехал, я знаю: там есть братья. Люди, живущие затем же, зачем и я.
Из моей квартиры в новостройках до ближайшего храма ехать почти час, и иногда я забываю, что моя церковь есть везде. Зато, оказавшись в песках Кызылкума… или на Филиппинских островах… на Чукотке, в ленивой Финляндии, в сибирской тайге, на берегу Тихого океана… оказавшись в таких местах, я тут же вспоминаю: слово «католическая» буквально переводится как «вселенская».
Та, которая есть везде.
Дремучая, бесконечная часть света… вернее, тьмы. Люди, никогда не слышавшие о том, что их рабство отменено. И всего несколько священников. Всего несколько небогатых храмов с деревянными распятиями на пустых стенах.
На всю Восточную Сибирь наберется от силы три тысячи католиков. Двадцать в Улан-Удэ. Восемь на Камчатке. Приблизительно сто в Магадане.
Думаете, это мало? Между прочим, Господь соглашался помиловать Содом ради трех праведников, да только в Содоме трех не нашлось. А здесь — сразу в тысячу раз больше. Значит, все хорошо.
10
Мне рассказывали о священнике, которого за религиозную пропаганду посадили в сибирскую тюрьму. Он отсидел лет пять… или, скажем, семь, и на этом срок заключения истек. Тюремное начальство велело батюшке собираться и — на выход.
Священник обратился к начальству с просьбой:
— Прошу оставить меня в тюрьме. Хотя бы ненадолго.
— Как это — оставить?
— Понимаете, только-только все нормализовалось. Не могу пока уйти. Прошу разрешить остаться еще хотя бы на пару лет.
Начальство все равно не могло понять:
— Да что нормализовалось-то?
Священник вздохнул:
— Образовался кружок по изучению Писания. И две молитвенные группы. По воскресеньям в нашем бараке проводятся службы. Несколько человек готовятся к принятию таинства крещения. Как я могу все бросить?
Таких людей немного. Их и не может быть много. Христиане вообще нигде не являются большинством. Но они есть. Все вместе эти люди меняют лицо мира. Каждый день. По чуть-чуть. К лучшему.
Я тоже пытаюсь. У меня получается плохо, но я все равно продолжаю пытаться.

(И не важно, что жизнь задает вопрос,
ведь мне известен ответ:
я помню — казался бессильным Тот,
сильней Которого нет!)

Опять декабрь

1
Вместо ручки на тяжелой металлической двери было кольцо. Тоже тяжелое и металлическое.
Стоять на лестнице было холодно. Я долго звонил. Потом начал думать, что, может быть, звонок не работает? Может быть, здесь принято стучать? В этот момент мне открыли.
В дверях стояла монахиня. Вся в белом, а поверх — черная накидка. Улыбнувшись и кивнув, чтобы я проходил, она опять исчезла в глубине квартиры.
Я прошел из прихожей в комнату. С одной стороны там стояла елка. За окном город похрустывал от рождественских морозов, а в монастыре было тепло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22