Мигом накинув плащ и сунув ноги в туфли, я - прямо без трусов, тут уже не до них - ринулась с лестницы, перепрыгивая через ступеньки. По Сен-Жюльену я бежала наугад, повернула в гавань, заглянула в "Нептун" и другие ресторанчики - может, он там. Увы. Обегав полгорода, я продолжала метаться по улицам с исступлением больной, моля о помощи Пресвятую Деву.
Я нашла его поздно вечером, когда курортники в пансионатах принимаются за последнюю трапезу, он сидел у края фонтана один-одинешенек, то есть один на один со своими мыслями. Я подошла к нему не сразу Застыв на месте, я наблюдала за ним - наблюдала из одного удовольствия Мне показалось, он опустил в воду пустой спичечный коробок Кончилось тем, что он сам, почувствовав мое присутствие на другой стороне этой площади, подошел первым, поддавая ногой камешек. Я бросилась к нему на грудь, щебеча что-то о своем страхе, как бы он не ушел навсегда. Он заулыбался, вынул руки из карманов и сжал меня в объятиях, целуя в волосы. Оказалось, прыгнув с балкона, он попросил меня - я тогда не расслышала его слов: "Найди веревку, чтобы мне потом залезть".
По почти безлюдной дороге мы добрели до самого края мола, обняв друг друга за талию. Заметив, что под плащом у меня ни одежонки, Тони ускорил шаг в сторону маяка. Там, у входа-закутка, он намертво прижал меня к стене - наши руки и ноги сплелись воедино под сенью величественного света, шарившего по океанской глади, и сердце у меня забилось сильно-сильно.
В "Червонную даму" мы вошли, не осложняя себе жизнь, - через дверь. Открыл нам Джитсу: на лице - обычная улыбка, и не более Хотя, надо сказать, он же не слепой и к тому же видел Красавчика куда ближе, чем другие Не исключено, что он учуял подлог с самого начала. Мадам сидела на кухне Оставив Тони, я прямо в плаще спустилась к ней.
Мадам была вся в слезах - лук резала Она даже не подняла головы - посмотреть, кто там вошел.
- Мадам, я вас обманула, - сказала я. - Тони - не Красавчик.
- Спасибо за новость, Америку открыла, - ответила она, продолжая резать лук. - Магали и та, наверное, знает.
Магали была у нас самая тупая. Мадам замолчала, и тогда я, понизив голос на три тона, спросила.
- Вы его теперь выставите за дверь?
В ответ раздался вздох:
- А что же мне раньше мешало? То-то!
Затем, чувствуя, что я не осмеливаюсь шелохнуться, она добавила:
- Иди оденься как следует. Опоздаешь ведь.
Я направилась обратно, но, не выдержав, спросила уже у лестницы:
- А что вам раньше мешало?
- Разве ты отпустила бы его одного? То-то! - снова едва глядя на меня, ответила она устало.
Больше мы на эту тему никогда не говорили. Я жила как в сказке, и эта сказочная жизнь с суженым длилась круглые сутки. Как сейчас вижу его сидящим за роялем в большой гостиной, в сиянии множества огней: одет в белый смокинг, волосы приглажены а-ля Джордж Рафт, на лице - безмятежная ослепительно жемчужная улыбка - прямо как на рекламе. Время от времени наши взгляды встречались, пробившись между кружащимися в вихре вальса парами, и тогда казалось, будто во всем мире есть только мы двое, мы знаем великую тайну, она наша и больше ничья. Короче, я была по уши влюблена. Даже работая в постели, я мысленно была с Тони; я напряженно вслушивалась в доносившиеся снизу звуки рояля и шикала на своего партнера по акробатическому любовному этюду, если его тянуло поболтать.
Самые счастливые минуты наступали ранним утром. Клиенты уже разошлись, Джитсу погасил люстры. Горит только лампа на рояле, в ее ореоле и сидит Тони, играя для наших, кто остался послушать; рукава рубашки у него подобраны до локтей и перехвачены эластичными жгутиками - голубыми с золотой нитью, во рту - сигара, на рояле - бутылка коньяка. Тони наигрывает грустные мелодии в стиле негритянских блюзов. Больше всего мне нравилась "Я вырежу твое имя на всех деревьях", он исполнял ее так, словно она посвящалась мне. Я стояла позади Тони, положив руки ему на плечи, гордая тем, что он мой, время от времени, когда его, что называется, прорывало и он изливал перед нами душу, голос его тоже звучал как музыка.
Однажды он сказал:
- Моя первая любовь, то есть самая-самая первая, пришла ко мне в девять лет, в Марселе, когда меня забрали наконец из ненавистного пансиона, откуда я постоянно убегал, и поместили в другой, к отцам иезуитам. Помнится, началось все зимним утром, в тот самый миг, когда по мне скользнула тень нашего учителя: сомкнув ладони под просторными рукавами сутаны, он вышагивал по классу - взад-вперед, взад-вперед.

БЕЛИНДА (7)
"Руан, февраль 1431 года.
В тот день с ног узницы, как и полагается в день судебного заседания, сняли тяжелую деревянную колодку, оставив, однако, цепи на щиколотках и на руках - эту ее неотъемлемую ношу.
Вытолкав узницу из камеры под издевательские шуточки своих собратьев в круглых шлемах, два английских стражника, вооруженных копьями, повели ее впереди себя по длинным подземным коридорам.
Она ступала гордо подняв голову, волоча свои железные оковы по каменному полу, - девушка в темной мужской одежде, остриженная под мальчика, с совсем еще детским лицом. На шее у нее висел крест - из тех, что делают в Лотарингии, - и время от времени на его отшлифованной поверхности вспыхивал блеск закрепленного на стене факела.
Она в очередной раз поднималась по ступеням навстречу страданиям. Дверь зала позорного суда распахнулась перед ней. Шагнув за порог этого каменного мешка, выбранного мучителями, чтобы упрятать ее подальше от глаз людских, она задержалась на мгновение, привыкая к яркому дневному свету; на нее было больно смотреть - эти негодяи содержали ее хуже, чем последнего каторжника. Однако она смело выступила вперед, наконец-то освободившись от свиты, твердыми шагами направилась к своим судьям и предстала перед ними.
Они - это мерзавец-епископ Кошон и его преданный пес Эстиве, восседавшие среди сорока, не меньше, заседателей - число их каждый день менялось, - а также людей в военных доспехах и штатском платье: все они готовы были разорвать ее на куски за тот постыдный страх, который она нагоняла на них на поле брани, или за звонкую монету всесильного кардинала Винчестерского. Все, кроме одного, о котором пойдет речь чуть позже.
На этот раз епископ, наученный горьким опытом на предыдущем заседании, был осмотрительнее, поручив вести допрос другому; через него он и задал свой коварный вопрос, способный погубить девушку:
- Жанна, уверены ли вы, что безгрешны?
И она ответила на него просто, тем самым нежным и проникновенным голосом, вдохнувшим в свое время силы в славного наследника престола:
- Прошлые грехи мне Господь простил, а от будущих - убережет.
При этих словах по залу прокатилась волна шепота. Мерзавец Кошон не сумел скрыть своего гнева, а его пес Эстиве - смущения. Приободрившись от собственного удачного ответа, Жанна слегка удивленно окинула присутствующих взглядом и только теперь поймала на себе другой, лихорадочно горящий, взгляд своего единственного сторонника в зале.
Происходило это во время четвертого заседания, 24 февраля, в субботу, если не ошибаюсь, - рассказывал этот феноменальной памяти человек. - В тот миг, когда глаза девушки - а они были вовсе не голубые, как утверждают, а светло-карие с золотистым блеском - встретились с моими, я понял: моя жизнь принадлежит ей, я буду защищать ее всегда и везде, я буду верен клятве, данной на шпаге.
Но в тот момент я должен был ждать, и я ждал - нетерпеливо, мучаясь от беспомощного сострадания. На вопрос о возрасте она ответила: "Почти девятнадцать". Ровно столько я дал тогда и себе. Я предстал в собственном воображении большим и сильным, как теперь, но бедно одетым, то есть насколько может быть беден юноша, выросший без отца и добравшийся сюда пешком из своего далекого Прованса, - юноша, у которого все имущество состоит из вышеупомянутой шпаги, а вся надежда и опора - выгравированный на ее клинке девиз:
AD MAJOREM DEI GLORIAM [К вящей славе Божией (лат.)].
Прибыв в Руан двумя днями раньше, когда там были только англичане и бургундцы, я сумел пробраться в замок, смешавшись с монахами: я спрятал лицо под просторным капюшоном накидки, как Эррол Флин в "Робин Гуде". Ночевал я в замке, устроившись в темном закутке двора, питался тем, что слуги подадут.
Я вновь увидел Жанну на следующем допросе, и она опять заметила меня. Потом я стал приходить каждый день, смешавшись с толпой, и, хотя я всякий раз вынужден был кочевать с места на место, Жанна умудрялась найти меня с первого же взгляда. Он светился верой в меня и благодарностью за мое присутствие, хотя, по сути, я почти ничем ей пока не помог.
Но, увы, начиная с 10 марта под каким-то надуманным предлогом, а на самом деле с единственной целью увеличить страдания узницы, подлец Кошон распорядился перенести заседания в другое место. Из ходивших слухов я понял, что впредь епископ будет допрашивать ее в тюрьме в присутствии только двух заседателей и двух свидетелей.
Разлученная со мной, она, конечно, подвергалась еще большей опасности; и мое бессилие стало мне еще отвратительнее. Наплевав На все предосторожности, я изготовил фальшивый пропуск с подписью епископа; его обладателю канонику разрешалось посетить узницу, чтобы исповедать ее. Той же ночью я постучался в ворота главной башни замка, где в подземелье томилась Жанна. Когда открывший мне негодяй, взглянув на пропуск, посторонился, я понял, что исполняю Божью волю. Спустившись по ступенькам, я, полагаясь во всем на Всевышнего, попал прямо в сырой коридор, где находилась камера.
Пятеро вооруженных стражников неусыпно охраняли несчастную, не давая ей покоя ни днем ни ночью; но я знал об этом не хуже всех обитателей замка и потому выбрал для своего посещения время, когда их оставалось лишь трое: двое других - с пятью шлемами - отправлялись за супом.
Я снова показал подложный пропуск. Сжимая шпагу под накидкой, я вслушивался в тарабарщину стражников: говорили они долго, но я, владевший тогда лишь родным французским да немного латынью, ничего не понял. Однако, как я уже заметил, мне помогало само небо. В конце концов караульный, у которого хранились ключи, отпер замки камеры, и я вдруг очутился перед той, которую решил защищать.
Разве можно забыть этот миг? Представьте себе мрачную каморку: сырые каменные стены, грубо отесанный деревянный лежак - и больше никакой мебели; узкое слуховое окно - и больше никакого источника света, да и этот - вровень с землей, в глухом, безлюдном углу двора. Под этим окошком и стояла юная уроженка Лотарингии; на ней неизменная - другой я не видел - мужская одежда, прекрасный лик обращен вверх, к единственному кусочку белого света, приветствуя меня улыбкой величайшего облегчения. И я понял: она ждала меня все это время.
Я бросился к ее ногам, не думая о стражниках.
- Жанна! - воскликнул я. - Чтобы быть рядом с тобой, я пересек границы Времени. Если считать по обычным меркам, то меня еще нет, я появлюсь на свет только через пятьсот лет: но твои страдания изранили мое сердце, вытеснив мои собственные: я забыл о карцере и бросивших меня родных; я жажду спасти тебя вопреки всем законам здравого смысла!
Нимало не смущаясь от таких речей, Жанна положила закованные в цепи руки мне на плечи.
- Тише, монсеньор, тише, - промолвила она. - Сказанное тобою мне известно - я слышала Голос. Исполняй же волю Божью.
- Получив сей приказ, я поцеловал висевший у нее на шее крест с двумя перекладинами и приготовился к сражению, откинув капюшон и вынув шпагу на глазах изумленных негодяев. Камера была тесная: им всем разом на меня не напасть и с копьями своими толком не развернуться. Я мигом проломил череп первому; не расстанься он со своим шлемом ради похлебки, может, остался бы жив; я пронзил сердце второму - он был без доспехов. Покачнувшись под тяжестью третьего, что завопил как сумасшедший, поднимая тревогу, я отчаянным усилием перекинул его через себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55