Ни он, ни Сопов не знали, кого они тут караулят, но спрашивать не смели. Сыч один раз уже поинтересовался и получил окончательный ответ: «Придет, увидишь…»
Вопрос был вот в чем: когда? Через два часа? Через час? Через пять минут? К вечеру? О том, что этот человек успел побывать в доме раньше, чем они заняли свою позицию, Иван Дмитриевич старался не думать. Он стоял у ворот, укрывшись за каменным столбом, ждал, перекатывал в кармане, в табачной пыли, принесенный из Воскресенской церкви наполеондор — теплый и уже как бы родной на ощупь.
Примерно такого же размера особое пятно. Каинова печать, в старину выступало на теле каждого душегуба в том самом месте, через которое он лишил жизни свою жертву. Так, во всяком случае, рассказывал Ивану Дмитриевичу отец, служивший копиистом в уездном суде. Ему-то легко было в это верить. Папаша просидел в суде всю жизнь, но и в глаза не видывал настоящего убийцы. Тогда в их городишке никто никого не убивал. Как-то так получалось, что до смертоубийства никогда не доходило. Даже когда стенка на стенку сшибались городские концы, кровавя на пруду лед, хотя плакались жестоко, ломали руки и ноги, проламывали головы, все почему-то оставались живы. Разбойники в окрестных лесах время от времени заводились, грабили, конечно, кошельки отбирали, однако брать смертный грех на душу остерегались и они. Теперь и там пошло по-другому, а здесь, в Питере, и подавно. Иногда Ивану Дмитриевичу казалось, что прав был отец: раньше, в старые времена, выступала Каинова печать, а нынче — нет. Стерлась у Господа Бога небесная печатка, которой ставил он свое клеймо, слишком часто приходилось пускать ее в дело.
— Поздно, — с сомнением в голосе сказал Сопов. — Народ вон уже появился.
— На это ему плевать, — ответил Иван Дмитриевич.
Подумаешь, прохожие! Еще и спокойнее днем-то. Явится солидный господин, позвонит у двери, войдет в дом, заговорит камердинеру зубы, а потом — по башке ему…
— Иван Дмитриевич, — вдохновенно зашептал Сыч, — я придумал! Надо у крыльца шляпу положить, а под нее — кирпич. Ну хоть фуражку мою! Он, сволочь-то эта, мимо не пройдет. Пнет по фуражке и охромеет. Тут мы на него…
— Помолчи-ка, — велел Иван Дмитриевич.
В то же время подумалось, что детская эта западня со шляпой могла бы сослужить хорошую службу. Жаль, из-за ограды выходить нельзя.
Сыпался маленький серенький дождик. Даже и не дождик, а так, морось. В пропитанном влагой воздухе у Ивана Дмитриевича распушились бакенбарды. Он держал под наблюдением крыльцо княжеского дома с прилегающей частью улицы, смотрел, как воробьи расклевывают навоз, оставшийся от посольских, жандармских и казачьих лошадей, и слышал сзади сиплое дыхание Сыча, спокойное — Сопова. За казармой умывались солдаты, с фырканьем плескали друг другу воду на голые спины. Проехал по улице водовоз, долго брякало привязанное к бочке ведро. В чьей-то кухне закричал петух, лаяли собаки, дым из труб низко стелился над крышами, не поднимался вверх, потому что в такую погоду тяги почти нет, медленно и вяло разгораются в печах сырые весенние дрова. Галдели вороны. Как всегда весной и осенью, когда деревья стоят голые, вороний крик, не заглушаемый шелестом листвы, был особенно громким, надоедливым и надсадным. В соседнем доме заплакал ребенок. Дворник, разгоняя лужи, с раздирающим душу звуком орудовал своей деревянной, на конце обитой жестью широкой лопатой. Начинался день, текла обычная жизнь, и вовсе не казалось невероятным, что смерть князя фон Аренсберга была следствием именно этой жизни со всеми ее случайностями, неразберихой, а не какой-то иной, главной, для которой эта — всего лишь подножие.
Вдруг Сыч, в очередной раз припав к щели в заборе, обратил к Ивану Дмитриевичу померт-вевшее лицо.
— Вот, значит, кого ждем…
Иван Дмитриевич выглянул из-за столба. По улице, направляясь к дому фон Аренсберга, деловито поспешал Левицкий.
3
На берегу первым выпрыгнул шуваловский адъютант с Кораном под мышкой, за ним — Певцов.
— Рукавишников! — позвал он.
Но Рукавишникова на запятках не оказалось, при бешеной скачке он свалился где-то по дороге.
Две чайки сидели на воде за кормой итальянской шхуны. Рассветало.
— Вовремя успели, — с некоторым сожалением сказал адъютант, глядя на валивший из трубы дым.
Он сочувствовал эмиссарам Гарибальди, отомстившим австрийскому князю.
— Мне, я думаю, неприлично быть на этом судне, — вылезая из кареты, заметил Шувалов.
— Я пойду один, — вызвался Певцов.
— Что вы собираетесь там делать?
— Для начала потолкую с капитаном.
— Вы знаете по-итальянски?
— Они все отлично понимают французский язык. Если не станут прикидываться, договоримся.
— Может быть, возьмете кого-нибудь из них? — Шувалов кивнул на казаков, которые уже спешились и стояли поодаль, держа лошадей под уздцы.
— Нет, ваше сиятельство. Тут лучше бы без шуму, деликатно.
— Есаул, — распорядился Шувалов, — отдайте ротмистру свой револьвер.
Певцов принял оружие:
— Заряжен?
— Так точно.
— А я? — спросил Константинов.
— Надо будет, позову. Стой пока здесь.
Вернув есаулу пустую кобуру, Певцов сунул револьвер за гашник, под мундир, и начал карабкаться по трапу. Наполеондоры, взятые у Константинова, лежали в кармане.
Над бортом показалась голова в матросском берете с помпоном.
— О! Ти лоцман?
Певцов разозлился. Голубая шинель, эполеты… Нужно быть идиотом, чтобы принять его за портового лоцмана.
Через пять минут он сидел в капитанской каюте, откинувшись к переборке между висевшими на ней медным распятием и портретом сурового господина с безгубым ртом. На вопрос, кто из команды прошлую ночь провел в городе, капитан, пожилой мужчина с грустными южными глазами, обеспокоенный неожиданным визитом, отвечал, что и вчера, и позавчера все отпущенные на берег матросы к полуночи вернулись на судно.
— А пассажиров нет у вас? — поинтересовался Певцов.
Капитан развел руками:
— Никто не хочет плыть в Италию, хотя я давал объявление в газете. У нас две прекрасные каюты, и цена умеренная. Когда мы шли сюда из Генуи, их занимал турецкий дипломат Юсуф-паша со своей семьей. Они остались очень довольны плаваньем.
При упоминании о турках, которые вместе со злополучным Керим-беком навсегда, казалось, исчезли из реестра возможных убийц князя фон Аренсберга, Певцов насторожился, но решил пока не затрагивать эту тему.
— А русские в команде есть? — спросил он.
— Мадонна миа! Откуда?
Неуловимым движением капитан извлек откуда-то толстую бутылку с остатками сургуча на горлышке и две фаянсовые кружки.
— Впрочем, — продолжал он, наливая в них дивно пахнущий ром, — у меня на судне кочегаром один негр.
— Вы что, издеваетесь надо мной? — Певцов отодвинул от себя кружку. — Какой еще негр?
— Из Эфиопии, сеньор офицер. Он говорит, у них такая же вера, как у вас, русских. Позвать его?
Певцов помотал головой. Только эфиопов ему не хватало.
— А поляки есть?
— Тоже нет. Правда, у Дино Челли мать родом из Польши.
— Кто он, этот Челли?
— Не знаете Челли? — удивился капитан.
— Не имею чести.
— Я был в Калькутте, и там знают Челли. О, Челли! Одиннадцать лучших в Генуе пароходов — вот кто такой Луиджи Челли. «Триумф Венеры» еще не самый лучший. Далеко не самый! Хотя скажу, не хвастаясь: в тихую погоду…
— Ближе к делу, — перебил Певцов.
— Вот он, перед вами, — сказал капитан, указывая на портрет. — Мой хозяин, Луиджи Челли.
— Но ведь вы назвали, помнится, другое имя.
— Да, Дино. Это его старший сын. Наследник. Отец послал его со мной набираться опыта. Мать у него полька. Девушкой, одевшись в мужское платье, она воевала против русского царя и убежала в Италию. Луиджи выкрал ее из монастыря. Это женщина необыкновенной красоты, Венера…
— Вчера, — снова перебил Певцов, — один из ваших людей в трактире напал на полицейского. Я должен опознать бандита. Будьте любезны собрать наверху всю команду.
— Сеньор офицер, тут какое-то недоразумение. Ошибка! Скажите хотя бы, как выглядит этот негодяй.
— Всю до единого, — повторил Певцов. — Я должен сам посмотреть.
Он нарочно не называл приметы преступника, хотя Константинов описал его досконально. Еще спрячут где-нибудь в трюме. Ищи потом.
Пожав плечами, капитан вышел. Под полом все громче стучала машина, от вибрации поверхность рома в кружках стягивало ровными, чуть подрагивающими концентрическими кругами. После бессонной ночи они завораживали взгляд, дурманили не хуже, чем если бы он хлебнул самого напитка. Был, конечно, соблазн приложиться, по Певцов его поборол. Княжеский херес, выпитый раньше срока, до сих пор отрыгался.
Наверху заливался свисток. Шум, топот. Казалось, бегут десятки людей. Но, выйдя на палубу, Певцов насчитал всего девять матросов. Ни одного бородатого среди них не было.
— Это все? — спросил он.
— Эфиоп остался у топки, — доложил капитан, — и Дино спит в своей каюте. Мы ведь не станем его будить?
— Немедленно всех сюда, — приказал Певцов.
Через пару минут показался эфиоп — ясное дело, безбородый, у негров-то и усы плохо растут. Он шел по палубе, утирая пот, с наслаждением вдыхая холодный воздух… Мелькнула мысль: а что, если этот сыщик, путилинский шпион, все врет? Не сам ли Путилин его и подослал? Где тут кто с бородами? Но сомнения мгновенно были забыты, едва капитан привел Дино Челли. Хозяйский сынок оказался здоровым нахальным парнем со светлой бородкой. Он недовольно озирался вокруг, на плече у него сидел попугай.
— Прошу подойти к борту, — сказал ему Певцов. — Ближе.
И крикнул вниз, Константинову:
— Он?
— Он самый!
— А вам знаком этот человек, мсье Челли?
Тот покачал головой.
— Ах ты, гад! — возмутился Константинов, стоявший на краю причала. — Не признаешь?
— Мсье Челли, покажите ваши руки, — попросил Певцов.
— Хорошо гляди, гад! — кричал снизу Константинов. — Не отворачивайся!
Очная ставка удалась. Дино поспешно отступил от борта, с вызовом заложил руки за спину, словно спрашивая: ну-с, и что вы мне сделаете? Он попробовал даже насвистеть жизнерадостный неаполитанский мотивчик, но губы дрожали, и свиста не получилось. Попугаю передалось его беспокойство. Он нахохлился, начал сердито цеплять коготками рубаху.
— И птица понимает, что вы нервничаете, — весело сказал Певцов. — Я должен произвести обыск в вашей каюте.
Капитан схватил его за локоть:
— Минуточку, сеньор офицер! Нам нужно поговорить наедине. Я хочу сообщить вам… Идемте!
Опять спустились в капитанскую каюту. На предложение садиться отвечено было отказом.
— Я слушаю, — сказал Певцов.
— Сеньор офицер, — прижимая руки к груди, заговорил капитан, — Дино шалун, да, но не бандит. Просто он гордый мальчик и не дает себя в обиду. В его годы я тоже был гордый, а теперь у меня пятеро детей. Ответьте мне как на исповеди: дело серьезно?
— Куда уж серьезнее.
— И тот человек на берегу, это генерал?
— Что-то вроде, — не вдаваясь в подробности, кивнул Певцов.
Капитан схватил его за руку:
— Умоляю вас, пожалейте моих детей! Дон Луиджи не простит мне, если я выдам его сына!
— К сожалению, бессилен вам помочь. Отплытие придется отложить.
— Скажите вашему генералу, что вы ошиблись.
С этими словами капитан сделал то же неуловимое движение, каким полчаса назад он извлекал откуда-то бутылку с ромом, словно бы материализуя в воздухе свое представление о ней. Раздался легкий звон, и Певцов почувствовал, как левый карман его шинели внезапно отяжелел. Он запустил туда руку, вынул увесистый кошелек.
— Юсуф-паша заплатил мне золотом, — скромно сказал капитан. — Ему, кстати, очень понравился наш ром, напрасно вы отказываетесь.
Пытаясь на вес определить цену, которую назначил ему этот итальянец, Певцов несколько раз подбросил кошелек на ладони, затем швырнул его на стол, сказав:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36