Иван Дмитриевич хмуро шагал по берегу рядом с Константиновым, а за ними, на всякий случай держась в отдалении, покаянно сопя, семенил Сыч. Тогда-то и увидели они возле одного из причалов итальянскую паровую шхуну «Триумф Венеры». За день перед тем она пришла сюда из Генуи с грузом апельсинов и лимонов.
Красно-бело-зеленый флаг Сардинского королевства полоскался на мачте, в те же цвета раскрашена была дымовая труба. На причале, под ручку с сомнительного вида девицами, стояли трое или четверо подвыпивших студентов, зарулившие, видимо, в гавань прямо с ночной пирушки. Они орали во всю глотку: «Вива Гарибальди!» Матросик, похожий на обезьянку, в ответ бросал им с палубы оранжевые благоуханные плоды. Студенты смеялись и угощали апельсинами своих подружек. Константинов тоже поймал пару штук, для себя и для Ивана Дмитриевича. Сычу, само собой, не отломилось ни дольки.
— Что-то груз не по сезону, — засомневался Сафонов, отложив карандаш и разминая затекшие пальцы.
— Не знаю, не знаю, — надулся Иван Дмитриевич. — Как было, так и рассказываю. Не надо ловить меня на слове.
Но Сафонова уже понесло.
— Кроме того, — сказал он, — в последнем эпизоде вашего рассказа я отметил одну явно неправдоподобную деталь и один анахронизм. Позволите указать на них?
— Валяйте. Указывайте.
— Почему шлюпка, под которую угодил Сыч, висела на талях днищем вверх? Обычно шлюпки для ремонта подвешивают в противоположной позиции, вниз днищем.
— Вы моряк? — саркастически спросил Иван Дмитриевич.
— Нет, но я много читал писателей-маринистов. Например, Станюковича.
— А те, кто подвесил там эту шлюпку, Станюковича, к счастью, не читали и повесили ее неправильно. Не то от Сыча только мокрое место осталось бы. Вы этого хотите?
— Упаси боже! Я думаю, он нам еще пригодится.
— Совершенно верно. А что там насчет анахронизма? В чем вы его усмотрели?
— В названии шхуны, оно кажется мне чересчур декадентским. «Триумф Венеры», так ведь? Не спорю, это имя могли бы дать кораблю в наши дни. Двадцать с лишним лет назад — вряд ли.
— Дорогой мой, — снисходительно улыбнулся Иван Дмитриевич, — вы рассуждаете как русский человек, а шхуна-то итальянская, не забывайте. Двадцать с лишним лет — как раз тот срок, на который мы отстаем от Европы.
Затем он закончил:
— В общем, 25 апреля 1871 года эта шхуна еще стояла в порту под разгрузкой.
— И все? — разочарованно спросил Сафонов, не дождавшись продолжения.
— Пока все.
— Я что-то не пойму, какое отношение имела она к убийству фон Аренсберга.
— В свое время поймете, — пообещал Иван Дмитриевич.
Лишь спустя несколько дней, анализируя композицию его устных рассказов, Сафонов сумел постичь их своеобразную эстетику. Иван Дмитриевич работал как художник, который на глазах у недоумевающей публики в кажущемся беспорядке разбрасывает по холсту мазки, пятна, точки, линии, чтобы позднее неуловимым движением кисти внезапно объединить их в одно целое и ослепить зрителей мгновенным проявлением замысла, до поры скрытого в хаосе.
ГЛАВА 5
ДВЕ ИСТОРИИ ИЗ ЖИЗНИ ИВАНА ДМИТРИЕВИЧА, РАССКАЗАННЫЕ ИМ САМИМ
1
На веранде стемнело, внесли лампу. Вокруг нее закружилась мошкара. Иван Дмитриевич встал, сзади подошел к склонившемуся над своей тетрадью, лихорадочно строчившему Сафонову и, кладя руку ему на плечо, сказал:
— Хватит, сделайте перерыв. Хотите еще кофе?
— Лучше чаю.
— Чай так чай.
Пока Сафонов, живописуя на ходу, вставляя выражения типа «сырой петербургский туман» или «затравленно озираясь», по памяти дописывал сцену погони за Пупырем, самовар вскипел.
— Пейте, — ставя перед ним чашку и придвигая плетеную сухарницу, предложил Иван Дмитриевич, — а я покуда расскажу вам одну историю.
— Она имеет отношение к убийству князя фон Аренсберга?
— Косвенное. Речь в ней тоже пойдет о преступлении, жертвой которого стал иностранный дипломат в России. Но вы это не записывайте, кушайте спокойно свой чай. Сухарик берите.
— Отчего же не записать хотя бы вкратце?
— История такова, что не хотелось бы включать ее в книгу. У читателей может сложиться превратное представление о полиции вообще и обо мне в частности. Впрочем, в то время я был еще очень молод, дело происходило при государе Николае Павловиче. Я ведь, кажется, упоминал, что начинал свою службу смотрителем на Сенном рынке?
— Да, — кивнул Сафонов.
— А незадолго до Крымской войны меня с Сенного рынка перевели на Апраксин, причем с повышением, помощником частного пристава. На Апраксином рынке приставом тогда был Шерстобитов. Слыхали о таком?
— Нет.
— Теперь уж о нем позабыли, а в те годы человек был известнейший, ума необыкновенного. Квартиру имел тут же, при рынке. Целыми днями сидит, бывало, в штофном халате, на гитаре романсы играет, но где что происходит, знал досконально и со свету мог сжить запросто. А меня любил! Как-то раз призывает к себе и говорит: «Ну, Иван Дмитриевич, — он меня всегда по отчеству величал, хотя я ему в сыновья годился, — нам с тобою, должно быть, Сибири не миновать!» — «Зачем, — говорю, — Сибирь?» — «А затем, — говорит, — что у французского посла, герцога Монтебелло, сервиз серебряный пропал, и государь император Николай Павлович приказал обер-полицмейстеру Галахову, чтобы этот сервиз всенепременно был бы найден. А Галахов мне да тебе велел его найти, а не то, говорит, обоих вас упеку, куда Макар телят не гонял». — «Что ж, — говорю, — Макаром загодя стращать. Попробуем. Может, и найдем». Стали искать. Перебрали всех питерских воров — нет, никто не крал. Они уж сами не рады, свой собственный сыск произвели, получше нашего, пришли и докладывают: «Вот образ со стены готовы снять — не крали мы этого сервиза!» Что делать? Побились мы с Шерстобитовым, побились, собрали денег да и заказали новый сервиз у Сазикова.
— Откуда вы знали, каков старый-то был?
— У французов рисунки остались, Галахов их нам отдал, чтобы мы знали, что искать. В общем, уломали Сазикова сделать срочно, а как новый сервиз нам выдали, мы его в пожарную команду снесли. Пожарные его там зубами слегка ободрали, будто был в употреблении, представили мы этот сервиз французам и ждем себе награды. Только вдруг призывает меня Шерстобитов. Сидит скучный, гитара на стенке висит. «Эх, — говорит, — Иван Дмитриевич, придется все-таки в Сибирь». — «Как? — спрашиваю. — За что?» — «А за то, что звал меня сегодня Галахов, и ногами топал, и скверными словами ругался. Вы, кричит, с Путилиным плуты, подвели меня под монастырь!»
— А-а, — сообразил Сафонов, — не похож получился?
— Нет, не то. Оказывается, на балу во дворце государь увидел Монтебелло и спрашивает: «Довольны ли вы моей полицией?» Тот отвечает: «Очень, ваше величество, доволен, полиция это беспримерная. Утром она доставила украденный у меня сервиз, а накануне поздно вечером камердинер мой сознался, что этот же самый сервиз заложил одному иностранцу. Он и расписку мне представил, так что теперь у меня будет два сервиза». Все это Галахов рассказал Шерстобитову, Шерстобитов — мне. Говорит: «Вот тебе, Иван Дмитриевич, и Сибирь». — «Сибирь не Сибирь, — отвечаю, — а дело скверное».
— В каком это было году? — спросил Сафонов.
— В том самом, дорогой мой, когда Николай Павлович с тем Наполеоном, который на монетке, за ключи от Вифлеемского храма тягались. Вначале они у нас были, потом султан их французам передал, наш государь обратно потребовал, султан уперся, мы тоже не уступаем. В Париже на нас всех собак вешают, дело пахнет войной, а тут еще этот сервиз. Словом, решили мы с Шерстобитовым действовать. Послали потихоньку узнать, что делает посол. Оказалось, уезжает с австрийским послом на охоту. Ага! Мы тотчас к купцу знакомому, который ливреи шил на французское посольство и всю тамошнюю челядь знал. Спрашиваем его: «Ты когда именинник?» — «Через полгода». — «А можешь ты именины справить через два дня и всю прислугу из французского посольства пригласить? Все угощенье будет от нас». Заведение у этого купца на Апраксином было, куда ему от Шерстобитова? Ясное дело, согласился, и такой мы у него бал закатили, что небу жарко. Французы все перепились, пришлось их утром по домам развозить, а пока они там праздновали, явился к Шерстобитову на квартиру Яша-вор. Вот человек-то был! Душа! — умиленно вспомнил Иван Дмитриевич. — Сердце золотое, незлобивый, услужливый, а что насчет ловкости, я другого такого в жизни больше не встречал. Царство ему небесное! Часа в три ночи пришел, значит, и мешок принес. «Извольте, — говорит, — сосчитать. Кажись, все». Стали мы считать, две ложки с вензелями лишних. «Это, — говорим, — зачем же, Яша? Зачем ты лишнее взял?» — «Не утерпел», — говорит. Ну а наутро поехал Шерстобитов к Галахову, возмущается: «Помилуйте, ваше высокопревосходительство, никаких двух сервизов и не бывало. Как был один, так и есть, а французы ведь народ легкомысленный, им верить никак невозможно». На следующий день посол с охоты вернулся, видит — сервиз один, а прислуга вся с перепою зеленая и вместо дверей головами в косяки тычется. Он махнул рукой да об этом деле и замолк.
— История давняя, времена почти баснословные, — отсмеявшись, сказал Сафонов. — Советую все-таки включить ее в книгу. Она сделает ваш образ как-то живее.
— Думаете, т а к о е можно печатать?
— Не такое печатают, и ничего. Свет не перевернулся.
— Что полиция с ворами якшается, тоже, по-вашему, ничего?
— Кто ж этого не знает!
— Действительно, — заколебался Иван Дмитриевич, — может, имеет смысл включить эту историю, но только после главы о преступлении в Миллионной. Чем ближе к концу книги, тем лучше.
— Почему?
— Читатель должен сначала сжиться со мной как с человеком серьезным, ответственным, пекущимся о благе общества, а уж потом можно вспомнить грехи молодости. Вы ведь знаете, как важно первое впечатление.
— А как же хронологический принцип расположения глав, на котором вы настаиваете?
— Ах да! В таком случае не будем включать, ну ее к черту! — решил Иван Дмитриевич. — Развлеклись, и за дело.
2
За ужином он рассказал Сафонову еще один эпизод из времен своей молодости, на сей раз — трагический.
Тоже на Апраксином рынке было, с некоторых пор начал его преследовать странный проситель: то на службу к нему заявится, то возле дома подстережет и прямо посреди улицы на коленки падает, за сапоги обнимает. Иван Дмитриевич гонял его от себя без всякой жалости, потому что просьба у этого мужика была совершенно несусветная. Оброчный крестьянин откуда-то из-под Новой Ладоги, он, видите ли, вбил себе в голову, будто Бог указал ему стать палачом.
Поначалу Иван Дмитриевич с ним даже говорить не хотел, но однажды все-таки разобрало любопытство: как? Почему? Поднял его с колен, повел в трактир, и там выяснилось вот что: год назад у мужика этого разбойники жену зарезали. Они, впрочем, скоро были пойманы, уличены и принародно биты кнутом, но то ли палач неопытный попался, то ли подкупили его, а только убийцы из-под кнута на своих ногах пошли. «В тот же день, — рассказывал мужик, — молился я за покойницу-жену, и было мне знамение, чтобы стать палачом и всех душегубов карать в полную силу, как положено». В общем, изготовил он кнут, целый год учился, в баню не ходил, волос не стриг, но такого достиг страшного искусства, что с пяти ударов мог раскрошить кнутом кирпич в каменной стенке. Тогда он заколотил избу, пришел в Петербург и отправился в полицию предлагать свои услуги. Добрые люди ему на Ивана Дмитриевича указали.
Тогда же, в трактире, Иван Дмитриевич ему сказал: «По глазам вижу, не выдержишь ты этого дела!»
Тот опять на колени, в слезы, покойницей-женой заклинает, в итоге Иван Дмитриевич сдался и походатайствовал за него перед Галаховым. И что же? После первой экзекуции преступника свезли прямиком на кладбище, а палача — в сумасшедший дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Красно-бело-зеленый флаг Сардинского королевства полоскался на мачте, в те же цвета раскрашена была дымовая труба. На причале, под ручку с сомнительного вида девицами, стояли трое или четверо подвыпивших студентов, зарулившие, видимо, в гавань прямо с ночной пирушки. Они орали во всю глотку: «Вива Гарибальди!» Матросик, похожий на обезьянку, в ответ бросал им с палубы оранжевые благоуханные плоды. Студенты смеялись и угощали апельсинами своих подружек. Константинов тоже поймал пару штук, для себя и для Ивана Дмитриевича. Сычу, само собой, не отломилось ни дольки.
— Что-то груз не по сезону, — засомневался Сафонов, отложив карандаш и разминая затекшие пальцы.
— Не знаю, не знаю, — надулся Иван Дмитриевич. — Как было, так и рассказываю. Не надо ловить меня на слове.
Но Сафонова уже понесло.
— Кроме того, — сказал он, — в последнем эпизоде вашего рассказа я отметил одну явно неправдоподобную деталь и один анахронизм. Позволите указать на них?
— Валяйте. Указывайте.
— Почему шлюпка, под которую угодил Сыч, висела на талях днищем вверх? Обычно шлюпки для ремонта подвешивают в противоположной позиции, вниз днищем.
— Вы моряк? — саркастически спросил Иван Дмитриевич.
— Нет, но я много читал писателей-маринистов. Например, Станюковича.
— А те, кто подвесил там эту шлюпку, Станюковича, к счастью, не читали и повесили ее неправильно. Не то от Сыча только мокрое место осталось бы. Вы этого хотите?
— Упаси боже! Я думаю, он нам еще пригодится.
— Совершенно верно. А что там насчет анахронизма? В чем вы его усмотрели?
— В названии шхуны, оно кажется мне чересчур декадентским. «Триумф Венеры», так ведь? Не спорю, это имя могли бы дать кораблю в наши дни. Двадцать с лишним лет назад — вряд ли.
— Дорогой мой, — снисходительно улыбнулся Иван Дмитриевич, — вы рассуждаете как русский человек, а шхуна-то итальянская, не забывайте. Двадцать с лишним лет — как раз тот срок, на который мы отстаем от Европы.
Затем он закончил:
— В общем, 25 апреля 1871 года эта шхуна еще стояла в порту под разгрузкой.
— И все? — разочарованно спросил Сафонов, не дождавшись продолжения.
— Пока все.
— Я что-то не пойму, какое отношение имела она к убийству фон Аренсберга.
— В свое время поймете, — пообещал Иван Дмитриевич.
Лишь спустя несколько дней, анализируя композицию его устных рассказов, Сафонов сумел постичь их своеобразную эстетику. Иван Дмитриевич работал как художник, который на глазах у недоумевающей публики в кажущемся беспорядке разбрасывает по холсту мазки, пятна, точки, линии, чтобы позднее неуловимым движением кисти внезапно объединить их в одно целое и ослепить зрителей мгновенным проявлением замысла, до поры скрытого в хаосе.
ГЛАВА 5
ДВЕ ИСТОРИИ ИЗ ЖИЗНИ ИВАНА ДМИТРИЕВИЧА, РАССКАЗАННЫЕ ИМ САМИМ
1
На веранде стемнело, внесли лампу. Вокруг нее закружилась мошкара. Иван Дмитриевич встал, сзади подошел к склонившемуся над своей тетрадью, лихорадочно строчившему Сафонову и, кладя руку ему на плечо, сказал:
— Хватит, сделайте перерыв. Хотите еще кофе?
— Лучше чаю.
— Чай так чай.
Пока Сафонов, живописуя на ходу, вставляя выражения типа «сырой петербургский туман» или «затравленно озираясь», по памяти дописывал сцену погони за Пупырем, самовар вскипел.
— Пейте, — ставя перед ним чашку и придвигая плетеную сухарницу, предложил Иван Дмитриевич, — а я покуда расскажу вам одну историю.
— Она имеет отношение к убийству князя фон Аренсберга?
— Косвенное. Речь в ней тоже пойдет о преступлении, жертвой которого стал иностранный дипломат в России. Но вы это не записывайте, кушайте спокойно свой чай. Сухарик берите.
— Отчего же не записать хотя бы вкратце?
— История такова, что не хотелось бы включать ее в книгу. У читателей может сложиться превратное представление о полиции вообще и обо мне в частности. Впрочем, в то время я был еще очень молод, дело происходило при государе Николае Павловиче. Я ведь, кажется, упоминал, что начинал свою службу смотрителем на Сенном рынке?
— Да, — кивнул Сафонов.
— А незадолго до Крымской войны меня с Сенного рынка перевели на Апраксин, причем с повышением, помощником частного пристава. На Апраксином рынке приставом тогда был Шерстобитов. Слыхали о таком?
— Нет.
— Теперь уж о нем позабыли, а в те годы человек был известнейший, ума необыкновенного. Квартиру имел тут же, при рынке. Целыми днями сидит, бывало, в штофном халате, на гитаре романсы играет, но где что происходит, знал досконально и со свету мог сжить запросто. А меня любил! Как-то раз призывает к себе и говорит: «Ну, Иван Дмитриевич, — он меня всегда по отчеству величал, хотя я ему в сыновья годился, — нам с тобою, должно быть, Сибири не миновать!» — «Зачем, — говорю, — Сибирь?» — «А затем, — говорит, — что у французского посла, герцога Монтебелло, сервиз серебряный пропал, и государь император Николай Павлович приказал обер-полицмейстеру Галахову, чтобы этот сервиз всенепременно был бы найден. А Галахов мне да тебе велел его найти, а не то, говорит, обоих вас упеку, куда Макар телят не гонял». — «Что ж, — говорю, — Макаром загодя стращать. Попробуем. Может, и найдем». Стали искать. Перебрали всех питерских воров — нет, никто не крал. Они уж сами не рады, свой собственный сыск произвели, получше нашего, пришли и докладывают: «Вот образ со стены готовы снять — не крали мы этого сервиза!» Что делать? Побились мы с Шерстобитовым, побились, собрали денег да и заказали новый сервиз у Сазикова.
— Откуда вы знали, каков старый-то был?
— У французов рисунки остались, Галахов их нам отдал, чтобы мы знали, что искать. В общем, уломали Сазикова сделать срочно, а как новый сервиз нам выдали, мы его в пожарную команду снесли. Пожарные его там зубами слегка ободрали, будто был в употреблении, представили мы этот сервиз французам и ждем себе награды. Только вдруг призывает меня Шерстобитов. Сидит скучный, гитара на стенке висит. «Эх, — говорит, — Иван Дмитриевич, придется все-таки в Сибирь». — «Как? — спрашиваю. — За что?» — «А за то, что звал меня сегодня Галахов, и ногами топал, и скверными словами ругался. Вы, кричит, с Путилиным плуты, подвели меня под монастырь!»
— А-а, — сообразил Сафонов, — не похож получился?
— Нет, не то. Оказывается, на балу во дворце государь увидел Монтебелло и спрашивает: «Довольны ли вы моей полицией?» Тот отвечает: «Очень, ваше величество, доволен, полиция это беспримерная. Утром она доставила украденный у меня сервиз, а накануне поздно вечером камердинер мой сознался, что этот же самый сервиз заложил одному иностранцу. Он и расписку мне представил, так что теперь у меня будет два сервиза». Все это Галахов рассказал Шерстобитову, Шерстобитов — мне. Говорит: «Вот тебе, Иван Дмитриевич, и Сибирь». — «Сибирь не Сибирь, — отвечаю, — а дело скверное».
— В каком это было году? — спросил Сафонов.
— В том самом, дорогой мой, когда Николай Павлович с тем Наполеоном, который на монетке, за ключи от Вифлеемского храма тягались. Вначале они у нас были, потом султан их французам передал, наш государь обратно потребовал, султан уперся, мы тоже не уступаем. В Париже на нас всех собак вешают, дело пахнет войной, а тут еще этот сервиз. Словом, решили мы с Шерстобитовым действовать. Послали потихоньку узнать, что делает посол. Оказалось, уезжает с австрийским послом на охоту. Ага! Мы тотчас к купцу знакомому, который ливреи шил на французское посольство и всю тамошнюю челядь знал. Спрашиваем его: «Ты когда именинник?» — «Через полгода». — «А можешь ты именины справить через два дня и всю прислугу из французского посольства пригласить? Все угощенье будет от нас». Заведение у этого купца на Апраксином было, куда ему от Шерстобитова? Ясное дело, согласился, и такой мы у него бал закатили, что небу жарко. Французы все перепились, пришлось их утром по домам развозить, а пока они там праздновали, явился к Шерстобитову на квартиру Яша-вор. Вот человек-то был! Душа! — умиленно вспомнил Иван Дмитриевич. — Сердце золотое, незлобивый, услужливый, а что насчет ловкости, я другого такого в жизни больше не встречал. Царство ему небесное! Часа в три ночи пришел, значит, и мешок принес. «Извольте, — говорит, — сосчитать. Кажись, все». Стали мы считать, две ложки с вензелями лишних. «Это, — говорим, — зачем же, Яша? Зачем ты лишнее взял?» — «Не утерпел», — говорит. Ну а наутро поехал Шерстобитов к Галахову, возмущается: «Помилуйте, ваше высокопревосходительство, никаких двух сервизов и не бывало. Как был один, так и есть, а французы ведь народ легкомысленный, им верить никак невозможно». На следующий день посол с охоты вернулся, видит — сервиз один, а прислуга вся с перепою зеленая и вместо дверей головами в косяки тычется. Он махнул рукой да об этом деле и замолк.
— История давняя, времена почти баснословные, — отсмеявшись, сказал Сафонов. — Советую все-таки включить ее в книгу. Она сделает ваш образ как-то живее.
— Думаете, т а к о е можно печатать?
— Не такое печатают, и ничего. Свет не перевернулся.
— Что полиция с ворами якшается, тоже, по-вашему, ничего?
— Кто ж этого не знает!
— Действительно, — заколебался Иван Дмитриевич, — может, имеет смысл включить эту историю, но только после главы о преступлении в Миллионной. Чем ближе к концу книги, тем лучше.
— Почему?
— Читатель должен сначала сжиться со мной как с человеком серьезным, ответственным, пекущимся о благе общества, а уж потом можно вспомнить грехи молодости. Вы ведь знаете, как важно первое впечатление.
— А как же хронологический принцип расположения глав, на котором вы настаиваете?
— Ах да! В таком случае не будем включать, ну ее к черту! — решил Иван Дмитриевич. — Развлеклись, и за дело.
2
За ужином он рассказал Сафонову еще один эпизод из времен своей молодости, на сей раз — трагический.
Тоже на Апраксином рынке было, с некоторых пор начал его преследовать странный проситель: то на службу к нему заявится, то возле дома подстережет и прямо посреди улицы на коленки падает, за сапоги обнимает. Иван Дмитриевич гонял его от себя без всякой жалости, потому что просьба у этого мужика была совершенно несусветная. Оброчный крестьянин откуда-то из-под Новой Ладоги, он, видите ли, вбил себе в голову, будто Бог указал ему стать палачом.
Поначалу Иван Дмитриевич с ним даже говорить не хотел, но однажды все-таки разобрало любопытство: как? Почему? Поднял его с колен, повел в трактир, и там выяснилось вот что: год назад у мужика этого разбойники жену зарезали. Они, впрочем, скоро были пойманы, уличены и принародно биты кнутом, но то ли палач неопытный попался, то ли подкупили его, а только убийцы из-под кнута на своих ногах пошли. «В тот же день, — рассказывал мужик, — молился я за покойницу-жену, и было мне знамение, чтобы стать палачом и всех душегубов карать в полную силу, как положено». В общем, изготовил он кнут, целый год учился, в баню не ходил, волос не стриг, но такого достиг страшного искусства, что с пяти ударов мог раскрошить кнутом кирпич в каменной стенке. Тогда он заколотил избу, пришел в Петербург и отправился в полицию предлагать свои услуги. Добрые люди ему на Ивана Дмитриевича указали.
Тогда же, в трактире, Иван Дмитриевич ему сказал: «По глазам вижу, не выдержишь ты этого дела!»
Тот опять на колени, в слезы, покойницей-женой заклинает, в итоге Иван Дмитриевич сдался и походатайствовал за него перед Галаховым. И что же? После первой экзекуции преступника свезли прямиком на кладбище, а палача — в сумасшедший дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36