Он сидел, широко раскинув руки на ее спинке, словно обнимая сидящих рядом, хотя его по-барски капризное лицо с брезгливой гримасой исключало какие бы то ни было дружеские появления, и что-то нехотя, зло цедил сквозь зубы нетерпеливому.
-- Да спешу я, спешу, Георгий Маркелыч,-- услышал Таргонин умоляющий голос, обращенный к человеку с розой в петлице, когда поравнялся со скамьей.
"А, значит, его зовут Георгий Маркелыч",-- подумал Таргонин и невольно оглянулся. Жена перехватила этот взгляд, и тут же на ее лице появилась тревога, словно она спрашивала: "Что, дружков по "Лотосу" встретил?" Но Павел Ильич, успокаивая ее, улыбнулся и, пытаясь скрыть свой интерес, сказал:
-- Артист, наверное, бывший. Эстет -- роза в петлице, надо же догадаться...
Но жена шутки не поддержала.
-- Жену да детей этого нарцисса жаль,-- жестко сказала она. --Разбаловало государство некоторых, от пьяниц и пропойц не продохнуть, куда ни ткнись -- они. Да еще от собак шагу ступить некуда, хоть из дому не выходи.
Про собак жена Таргонина вспомнила не зря: по бульвару как раз выгуливали их несчетное количество и, конечно, без ошейников, без намордников, прохожие шарахались от наиболее свирепых на вид. Жена, работавшая логопедом, как-то в сердцах сказала, что ни самые трогательные судьбы собачек, о которых так любит писать наша пресса, ни нежная любовь и привязанность к ним хозяев вместе взятые, не стоят даже одной искалеченной судьбы ребенка, испуганного безобидной собачкой и оставшегося на всю жизнь заикой. Сколько таких детей прошло только через ее руки! Столько горя и слез родителей навидалась она, что Таргонину была понятна ее враждебность к безобидным, по мнению владельцев, собачкам.
Дома ни он, ни жена не говорили о живописном квартете у гастронома "Москва", но вечером, когда Павел Ильич смотрел программу "Время", в памяти вдруг неожиданно всплыло имя того, с розой в петлице,-- Георгий Маркелович. "Жорой, значит, звали в молодости",-- по инерции подумал Таргонин и вдруг вскрикнул, пораженный:
-- Да это же Жорик Стаин. Ну, конечно, Стаин!
Павел Ильич очень хорошо знал Маркела Осиповича -- Стаина-старшего. Совпадение? Но такое редкое отчество... Больше, пожалуй, он и не встречал никого в жизни с таким отчеством...
Конечно, когда мужчине давно перевалило за сорок, да и не виделся ты с ним лет двадцать, трудно признать прежнего знакомого, тем более в человеке опустившемся. Но это Стаин, точно Стаин, потому и голос его показался тогда в ночи знакомым, и манеры, движения, походка кого-то напоминали. Но больше всего выдавало Жорку его помятое лицо -- даже время и нелегкие, наверное, обстоятельства жизни не стерли с него того презрительно-барского выражения, которое смолоду, с юных лет выделяло Стаина среди других. Таких надменных хватало во все времена: одни шутя придавали лицам напускную важность, для других это служило защитной маской, и с возрастом, когда приходил жизненный опыт и человек начинал ценить в жизни истинное, это отмирало само собой, не оставляя даже воспоминаний. А если и случалось это вспомнить, то не иначе как с улыбкой.
Другое дело Жорка Стаин -- он, казалось, и родился с таким выражением лица, словно мир за многие века существования не сумел создать ничего достойного его внимания: будь то люди, вещи или сама мать-природа. И, пожалуй, отношение его ко всему окружающему нисколько не изменилось, разве что годы добавили этому презрительному взгляду наглости, бесцеремонности, злобы...
О, в далеком заштатном городишке, где прошли их молодые годы, Жорик Стаин был личностью известной. О его похождениях ходили прямо-таки легенды, а закадычные дружки, коих было немало, цитировали своего кумира, создавая ему славу провинциального философа. И как ни смешно сейчас вспоминать об этом, бытовала среди молодежи и манера поведения -- а ля Стаин. Да что там молодая поросль провинциального городка, которой за каждым нашумевшим поступком Стаина виделся ее собственный протест против скуки, застойной жизни захолустья, если он однажды заставил говорить о себе весь город!
К удивлению многих и, прежде всего, самого Жорки, он не поступил в институт с первого захода. Наверное, помешала этому излишняя самоуверенность или какая-нибудь сумасбродная выходка на экзаменах, но это навсегда и для всех осталось тайной, он и родителям не захотел объяснять, почему провалился. А учился Стаин в школе прекрасно, обладал памятью феноменальной, и уж в том, что он-то поступит в институт, никто не сомневался. Стаин мечтал стать законодателем мод, а проще сказать -- модельером, обязательно известным, и, наверное, преуспел бы в этом, потому что вкусом природа его не обделила, да и на машинке он шил на зависть девчатам, хотя об этом распространяться не любил. Одно дело модно одетый Стаин, и совсем другое --Стаин-портной. Тогда, по крайней мере, он не хотел, чтобы эти два понятия совмещались, а первым он очень дорожил и ревностно поддерживал свою репутацию первого модника. Однажды на школьном вечере он избил одноклассника, который имел неосторожность заметить школьной красавице, слишком уж восторженно высказавшейся по поводу элегантности Жорика,-- мол, кому и быть таким, как не портняжке. Еще до окончания школы, класса с девятого, многие ребята знали о жизненной программе Стаина, потому что Ленинград, где он собирался учиться, а позже завоевать его как модельер мужской одежды, не сходил у него с языка. Он и летние каникулы после девятого класса провел там... И вдруг -- крушение всех надежд и планов, и это при известности и самоуверенности Стаина! Было много возможностей остаться в любимом городе: большие заводы наперебой зазывали на работу, но этот путь был не для Жорика -- он и думать об этом не желал. И Стаин вернулся в город, из которого еще месяц назад не чаял вырваться.
Таргонин, как и многие его одноклассники и знакомые из соседних школ, уже учился тогда на первом курсе медицинского института, одного из двух вузов в их небольшом городке. Он помнил, как моментально разнеслось тогда по институту: "Стаин вернулся! Жорик приехал!" Особенный восторг это сообщение вызвало среди девушек. В тот же вечер Таргонин увидел Стаина на центральной улице, с легкой руки того же Жорика прозванной Бродвеем и иначе среди молодежи с той поры не именовавшейся. Жорка, и без того выделявшийся на Бродвее, выглядел в тот день, по мнению местных пижонов, которых тогда называли стилягами, просто умопомрачительно: узкие кремовые брюки, коричнево-желтый, в мелкую клеточку твидовый пиджак, однобортный и широкоплечий, с узкими лацканами и застежкой на одну пуговицу, туфли с блестящей пряжкой на боку и на толстой каучуковой белой подошве. Довершали наряд темно-бордовая рубашка и золотистый галстук с рисунком, на котором была изображена яркая блондинка на фоне пальмы с обезьяной.
Надо сказать, что на Стаине, высоком и ладном, к тому же предельно аккуратном, умевшем носить вещи с завидной небрежностью, все это выглядело совсем не так уродливо, как пытались изобразить тогда карикатуристы. Не случайно Жорик был излюбленной мишенью всевозможных листков сатиры, столь популярных в те далекие годы в школе, горкоме комсомола, и даже парке, единственном притягательном месте их тихого городка. Считай, благодаря Стаину и держалась на высоте вся агитационная работа городка против чуждой нам моды. Павел Ильич даже сейчас, через столько лет, помнил яркий стенд "Окно сатиры" на центральной аллее парка, где местный художник изобразил Жорку с какой-то жутко размалеванной девицей танцующими рок-н-ролл на гигантском диске, естественно, не фирмы "Мелодия", а внизу были и клеймившие позором стихи:
Жора с Фифой на досуге
Лихо пляшут буги-вуги
Этой пляской безобразной
Служат моде буржуазной.
Жорик жил неподалеку от парка, в районе, именуемом Татаркой, где с незапамятных времен обитала самая отчаянная городская шпана, словно по наследству передававшая дурную репутацию из поколения в поколение. К тому же взрослая часть Татарки -- мясники, мездровщики, мыловары, колбасники, кожевенники -- работали на мясокомбинате, самом крупном в те времена предприятии города, где директором был Маркел Осипович Стаин. Работа на комбинате ценилась высоко, и отца жоркиного почитали. А потому на гордой Татарке мужики, одним ударом кулака убивавшие быка, первыми здоровались с Жоркой и не одному сыну-сорванцу драли с малолетства уши, чтобы не задирал Стаина-младшего, а был ему другом, защитником. Да и Жорка, если не по природе, то по беспечности своей щедрый, пользовался любовью на Татарке, потому что не жалел ни карманных денег, которых у него всегда было с избытком, ни своих знаний -- и списывать давал, и подсказывал в школе. А уж когда он начал играть в футбол за местный "Спартак", за который оголтело болел и стар и млад на Татарке, и быстро стал самым удачливым его бомбардиром, популярности его не стало предела.
Одного косого взгляда Стаина было бы достаточно, чтобы в тот же вечер исчезла из парка карикатура со стишками. Но Жорку словно забавляла его скандальная известность в городе, и он удерживал шпану, предлагавшую подпалить очередной шедевр парковой администрации. "Зачем же,-- отвечал он с ленцой,-- пусть висит, жаль, девочка не в моем вкусе, а так нормально. Всем надо жить: мне танцевать рок-н-ролл, комсомолу чуждое и тлетворное влияние Запада осмеивать. Се ля ви, как говорят французы, или еще проще: каждому свое -- диалектика жизни",-- и равнодушно шагал к танцплощадке под растерянные и восторженные взгляды своих почитателей и болельщиков.
И уж совсем непонятным было его отношение к школьной стенгазете, которая не раз и не два едко высмеивала Стаина. В их родном городе, как, наверное, мало в каком другом, царил тогда культ силы, и Стаин, живя на Татарке, конечно, почитал его, к тому же и физическими данными природа его не обделила. В школе Жорку побаивались -- нет, не из-за его дружков, боялись его самого, драться он умел, причем зло и жестоко. Стоило ему только пригрозить кое-кому из редколлегии, и он бы перестал быть объектом назойливого внимания стенгазеты,-- Павел Ильич помнил, какие тихони ее тогда готовили. Но Стаин никого не трогал, проходил мимо стенда, даже не замедляя шага и не повернув головы, словно ему было наплевать, что там о нем опять написали. Теперь, спустя много лет, Павел Ильич запоздало понял, что Стаин, считай, с детства совершенно игнорировал мнение окружающих, оно было для него пустым звуком... Кто знает, может быть, причина - в редкой атрофии каких-то клеток... Профессор Таргонин объяснить этого себе не мог...
В тот вечер, в начале сентября, вернувшись из Ленинграда, Стаин пригласил друзей и одноклассников в летний ресторан все в том же парке. Таргонин тогда впервые сидел в ресторане на открытом воздухе и удивлялся, а может, даже завидовал, что многие уважительно раскланивались с Жориком, а уж официантки с ног сбились, стараясь угодить Стаину-младшему, тем более что Стаин-старший как раз гулял здесь же, в противоположном конце зала. То застолье запомнилось Таргонину. Стаин совсем не производил впечатления человека огорченного или растерянного, хотя собравшиеся за столом понимали, что случилось непредвиденное, и полетела в тартарары придуманная Жоркой роскошная жизнь в Ленинграде. Первый тост Жорик поднял за сидевших вокруг друзей, поздравил их с поступлением в институт и, не скрывая иронии, выразил надежду, что будущие врачи, уж конечно, позаботятся о его здоровье, не дадут пропасть, если что,-- в общем, все было по-дружески мило. В конце вечера, когда никому не хотелось уходить,-- потому что большинство впервые вот так по-взрослому гуляли в лучшем городском ресторане и обслуживали их по высшему разряду, упреждая каждое желание,-- Стаин, который много пил, но не пьянел, вдруг объявил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
-- Да спешу я, спешу, Георгий Маркелыч,-- услышал Таргонин умоляющий голос, обращенный к человеку с розой в петлице, когда поравнялся со скамьей.
"А, значит, его зовут Георгий Маркелыч",-- подумал Таргонин и невольно оглянулся. Жена перехватила этот взгляд, и тут же на ее лице появилась тревога, словно она спрашивала: "Что, дружков по "Лотосу" встретил?" Но Павел Ильич, успокаивая ее, улыбнулся и, пытаясь скрыть свой интерес, сказал:
-- Артист, наверное, бывший. Эстет -- роза в петлице, надо же догадаться...
Но жена шутки не поддержала.
-- Жену да детей этого нарцисса жаль,-- жестко сказала она. --Разбаловало государство некоторых, от пьяниц и пропойц не продохнуть, куда ни ткнись -- они. Да еще от собак шагу ступить некуда, хоть из дому не выходи.
Про собак жена Таргонина вспомнила не зря: по бульвару как раз выгуливали их несчетное количество и, конечно, без ошейников, без намордников, прохожие шарахались от наиболее свирепых на вид. Жена, работавшая логопедом, как-то в сердцах сказала, что ни самые трогательные судьбы собачек, о которых так любит писать наша пресса, ни нежная любовь и привязанность к ним хозяев вместе взятые, не стоят даже одной искалеченной судьбы ребенка, испуганного безобидной собачкой и оставшегося на всю жизнь заикой. Сколько таких детей прошло только через ее руки! Столько горя и слез родителей навидалась она, что Таргонину была понятна ее враждебность к безобидным, по мнению владельцев, собачкам.
Дома ни он, ни жена не говорили о живописном квартете у гастронома "Москва", но вечером, когда Павел Ильич смотрел программу "Время", в памяти вдруг неожиданно всплыло имя того, с розой в петлице,-- Георгий Маркелович. "Жорой, значит, звали в молодости",-- по инерции подумал Таргонин и вдруг вскрикнул, пораженный:
-- Да это же Жорик Стаин. Ну, конечно, Стаин!
Павел Ильич очень хорошо знал Маркела Осиповича -- Стаина-старшего. Совпадение? Но такое редкое отчество... Больше, пожалуй, он и не встречал никого в жизни с таким отчеством...
Конечно, когда мужчине давно перевалило за сорок, да и не виделся ты с ним лет двадцать, трудно признать прежнего знакомого, тем более в человеке опустившемся. Но это Стаин, точно Стаин, потому и голос его показался тогда в ночи знакомым, и манеры, движения, походка кого-то напоминали. Но больше всего выдавало Жорку его помятое лицо -- даже время и нелегкие, наверное, обстоятельства жизни не стерли с него того презрительно-барского выражения, которое смолоду, с юных лет выделяло Стаина среди других. Таких надменных хватало во все времена: одни шутя придавали лицам напускную важность, для других это служило защитной маской, и с возрастом, когда приходил жизненный опыт и человек начинал ценить в жизни истинное, это отмирало само собой, не оставляя даже воспоминаний. А если и случалось это вспомнить, то не иначе как с улыбкой.
Другое дело Жорка Стаин -- он, казалось, и родился с таким выражением лица, словно мир за многие века существования не сумел создать ничего достойного его внимания: будь то люди, вещи или сама мать-природа. И, пожалуй, отношение его ко всему окружающему нисколько не изменилось, разве что годы добавили этому презрительному взгляду наглости, бесцеремонности, злобы...
О, в далеком заштатном городишке, где прошли их молодые годы, Жорик Стаин был личностью известной. О его похождениях ходили прямо-таки легенды, а закадычные дружки, коих было немало, цитировали своего кумира, создавая ему славу провинциального философа. И как ни смешно сейчас вспоминать об этом, бытовала среди молодежи и манера поведения -- а ля Стаин. Да что там молодая поросль провинциального городка, которой за каждым нашумевшим поступком Стаина виделся ее собственный протест против скуки, застойной жизни захолустья, если он однажды заставил говорить о себе весь город!
К удивлению многих и, прежде всего, самого Жорки, он не поступил в институт с первого захода. Наверное, помешала этому излишняя самоуверенность или какая-нибудь сумасбродная выходка на экзаменах, но это навсегда и для всех осталось тайной, он и родителям не захотел объяснять, почему провалился. А учился Стаин в школе прекрасно, обладал памятью феноменальной, и уж в том, что он-то поступит в институт, никто не сомневался. Стаин мечтал стать законодателем мод, а проще сказать -- модельером, обязательно известным, и, наверное, преуспел бы в этом, потому что вкусом природа его не обделила, да и на машинке он шил на зависть девчатам, хотя об этом распространяться не любил. Одно дело модно одетый Стаин, и совсем другое --Стаин-портной. Тогда, по крайней мере, он не хотел, чтобы эти два понятия совмещались, а первым он очень дорожил и ревностно поддерживал свою репутацию первого модника. Однажды на школьном вечере он избил одноклассника, который имел неосторожность заметить школьной красавице, слишком уж восторженно высказавшейся по поводу элегантности Жорика,-- мол, кому и быть таким, как не портняжке. Еще до окончания школы, класса с девятого, многие ребята знали о жизненной программе Стаина, потому что Ленинград, где он собирался учиться, а позже завоевать его как модельер мужской одежды, не сходил у него с языка. Он и летние каникулы после девятого класса провел там... И вдруг -- крушение всех надежд и планов, и это при известности и самоуверенности Стаина! Было много возможностей остаться в любимом городе: большие заводы наперебой зазывали на работу, но этот путь был не для Жорика -- он и думать об этом не желал. И Стаин вернулся в город, из которого еще месяц назад не чаял вырваться.
Таргонин, как и многие его одноклассники и знакомые из соседних школ, уже учился тогда на первом курсе медицинского института, одного из двух вузов в их небольшом городке. Он помнил, как моментально разнеслось тогда по институту: "Стаин вернулся! Жорик приехал!" Особенный восторг это сообщение вызвало среди девушек. В тот же вечер Таргонин увидел Стаина на центральной улице, с легкой руки того же Жорика прозванной Бродвеем и иначе среди молодежи с той поры не именовавшейся. Жорка, и без того выделявшийся на Бродвее, выглядел в тот день, по мнению местных пижонов, которых тогда называли стилягами, просто умопомрачительно: узкие кремовые брюки, коричнево-желтый, в мелкую клеточку твидовый пиджак, однобортный и широкоплечий, с узкими лацканами и застежкой на одну пуговицу, туфли с блестящей пряжкой на боку и на толстой каучуковой белой подошве. Довершали наряд темно-бордовая рубашка и золотистый галстук с рисунком, на котором была изображена яркая блондинка на фоне пальмы с обезьяной.
Надо сказать, что на Стаине, высоком и ладном, к тому же предельно аккуратном, умевшем носить вещи с завидной небрежностью, все это выглядело совсем не так уродливо, как пытались изобразить тогда карикатуристы. Не случайно Жорик был излюбленной мишенью всевозможных листков сатиры, столь популярных в те далекие годы в школе, горкоме комсомола, и даже парке, единственном притягательном месте их тихого городка. Считай, благодаря Стаину и держалась на высоте вся агитационная работа городка против чуждой нам моды. Павел Ильич даже сейчас, через столько лет, помнил яркий стенд "Окно сатиры" на центральной аллее парка, где местный художник изобразил Жорку с какой-то жутко размалеванной девицей танцующими рок-н-ролл на гигантском диске, естественно, не фирмы "Мелодия", а внизу были и клеймившие позором стихи:
Жора с Фифой на досуге
Лихо пляшут буги-вуги
Этой пляской безобразной
Служат моде буржуазной.
Жорик жил неподалеку от парка, в районе, именуемом Татаркой, где с незапамятных времен обитала самая отчаянная городская шпана, словно по наследству передававшая дурную репутацию из поколения в поколение. К тому же взрослая часть Татарки -- мясники, мездровщики, мыловары, колбасники, кожевенники -- работали на мясокомбинате, самом крупном в те времена предприятии города, где директором был Маркел Осипович Стаин. Работа на комбинате ценилась высоко, и отца жоркиного почитали. А потому на гордой Татарке мужики, одним ударом кулака убивавшие быка, первыми здоровались с Жоркой и не одному сыну-сорванцу драли с малолетства уши, чтобы не задирал Стаина-младшего, а был ему другом, защитником. Да и Жорка, если не по природе, то по беспечности своей щедрый, пользовался любовью на Татарке, потому что не жалел ни карманных денег, которых у него всегда было с избытком, ни своих знаний -- и списывать давал, и подсказывал в школе. А уж когда он начал играть в футбол за местный "Спартак", за который оголтело болел и стар и млад на Татарке, и быстро стал самым удачливым его бомбардиром, популярности его не стало предела.
Одного косого взгляда Стаина было бы достаточно, чтобы в тот же вечер исчезла из парка карикатура со стишками. Но Жорку словно забавляла его скандальная известность в городе, и он удерживал шпану, предлагавшую подпалить очередной шедевр парковой администрации. "Зачем же,-- отвечал он с ленцой,-- пусть висит, жаль, девочка не в моем вкусе, а так нормально. Всем надо жить: мне танцевать рок-н-ролл, комсомолу чуждое и тлетворное влияние Запада осмеивать. Се ля ви, как говорят французы, или еще проще: каждому свое -- диалектика жизни",-- и равнодушно шагал к танцплощадке под растерянные и восторженные взгляды своих почитателей и болельщиков.
И уж совсем непонятным было его отношение к школьной стенгазете, которая не раз и не два едко высмеивала Стаина. В их родном городе, как, наверное, мало в каком другом, царил тогда культ силы, и Стаин, живя на Татарке, конечно, почитал его, к тому же и физическими данными природа его не обделила. В школе Жорку побаивались -- нет, не из-за его дружков, боялись его самого, драться он умел, причем зло и жестоко. Стоило ему только пригрозить кое-кому из редколлегии, и он бы перестал быть объектом назойливого внимания стенгазеты,-- Павел Ильич помнил, какие тихони ее тогда готовили. Но Стаин никого не трогал, проходил мимо стенда, даже не замедляя шага и не повернув головы, словно ему было наплевать, что там о нем опять написали. Теперь, спустя много лет, Павел Ильич запоздало понял, что Стаин, считай, с детства совершенно игнорировал мнение окружающих, оно было для него пустым звуком... Кто знает, может быть, причина - в редкой атрофии каких-то клеток... Профессор Таргонин объяснить этого себе не мог...
В тот вечер, в начале сентября, вернувшись из Ленинграда, Стаин пригласил друзей и одноклассников в летний ресторан все в том же парке. Таргонин тогда впервые сидел в ресторане на открытом воздухе и удивлялся, а может, даже завидовал, что многие уважительно раскланивались с Жориком, а уж официантки с ног сбились, стараясь угодить Стаину-младшему, тем более что Стаин-старший как раз гулял здесь же, в противоположном конце зала. То застолье запомнилось Таргонину. Стаин совсем не производил впечатления человека огорченного или растерянного, хотя собравшиеся за столом понимали, что случилось непредвиденное, и полетела в тартарары придуманная Жоркой роскошная жизнь в Ленинграде. Первый тост Жорик поднял за сидевших вокруг друзей, поздравил их с поступлением в институт и, не скрывая иронии, выразил надежду, что будущие врачи, уж конечно, позаботятся о его здоровье, не дадут пропасть, если что,-- в общем, все было по-дружески мило. В конце вечера, когда никому не хотелось уходить,-- потому что большинство впервые вот так по-взрослому гуляли в лучшем городском ресторане и обслуживали их по высшему разряду, упреждая каждое желание,-- Стаин, который много пил, но не пьянел, вдруг объявил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12