Большинство посетителей "Лотоса" держались тихо, мирно, несуетливо, некоторые даже с осторожностью, с какой-то опаской,-- видимо, жизнь не раз их била, и повсюду им чудился подвох. Прежде всего выдавали таких глаза: затравленные, жалкие, в которых не читалось ни силы, ни желания вступать в какую бы то ни было борьбу, даже за самого себя. Вольнее, свободнее, что ли, чувствовали себя люди творческих профессий или выдававшие себя за оных. Один наиболее шумный, потрепанный блондин в сандалиях на босу ногу и в легкой курточке из синтетической ткани, прожженной кое-где сигаретами,--представлялся всем журналистом. Он направо и налево сыпал именами известных корреспондентов и редакторов, заговорщически сообщал о каких-то грядущих переменах и перемещениях, известных пока лишь в узких и привилегированных кругах. Говорил, что его наперебой зазывают то в одну, то в другую уважаемую газету, но он, мол, не желает продавать в рабство свое золотое перо ни той, ни другой, поскольку в штате и той и другой сидят, мол, одни подхалимы и бездари, а он не намерен своим талантом способствовать их успеху. Одного трезвого взгляда было достаточно, чтобы понять, что не только в газету, а в любое мало-мальски порядочное учреждение путь этому еще нестарому человеку уже был заказан,-- слишком долго пришлось бы думать, прежде чем решиться доверить ему хоть какое-то дело.
Особое оживление вызывало у посетителей кафе появление некоего поэта --чувствовалось, что здесь его любили. Периодически, словно уверяя других, а прежде всего, наверное, себя, что он действительно поэт, он вынимал из своего неизменного разбухшего портфеля потрепанные газеты и какой-то журнал без обложки, судя по объему и формату, явно не литературный, где были напечатаны его стихи. Видно было, что он особенно дорожил этим журналом, где маленькая подборка стихов была дана с фотографией автора. Ходили слухи, что журнал не однажды сослужил поэту добрую службу -- по крайней мере, в вытрезвителях, где он требовал к себе особого отношения как к творческой личности. Внешне поэт ничем не отличался от завсегдатаев "Лотоса": та же
классическая прическа с безукоризненным пробором, костюм, неcнашиваемые зимние ботинки на каучуке в любое время года, и непременный атрибут, выделявший его даже из этой живописной толпы,-- ярко-красный шейный платок на тонкой, морщинистой шее. Он тоже никогда не стоял в очереди за портвейном,-- толпа почтительно уступала кумиру место у стойки. Выпив, он быстро озлоблялся, что невыгодно выделяло его среди обычно мирных посетителей "Лотоса", и начинал крикливо читать свои стихи, комментируя их непечатным текстом,-- такая вольность разрешалась лишь ему одному. Наверное, когда-то он был не без искры божьей, но злоба, душившая его изнутри, не позволила ему стать настоящим поэтом,-- так, по крайней мере, казалось профессору. Жесткие, недобрые были это стихи. Частенько Серж -- так звали поэта -- уходил, позабыв свой портфель, который бережно передавали внутрь стекляшки, где он день-другой, а иногда и неделю дожидался хозяина, воевавшего, очевидно, в это время в редакциях газет и журналов с редакторами. Поэтов, кроме Сержа, было здесь еще несколько, но всем им было далеко до популярности мэтра с эффектным шейным платком,-- в очереди за портвейном они стояли на общих основаниях. Поэтому, наверное, испытывая нескрываемую зависть к "удачливому собрату по перу", к его популярности в "Лотосе", молодые коллеги демонстративно игнорировали Сержа: держались между собой дружно, вели сугубо светские разговоры,-- это от них Павел Ильич впервые услышал о балете Мориса Бежара. Они же распространяли слух о том, что Серж безнадежно старомоден и что на его рифмах далеко не уедешь. Но все это ничуть не вредило славе первого поэта "Лотоса", даже наоборот,-- как ни крути, ни у кого из них не было журнала с подборкой стихов и портретом, где Серж был заснят в шляпе и при галстуке. Да и духа им, пожалуй, не хватало --никто из них ни разу не рискнул почитать свои творения вслух, хотя общество иногда, в отсутствие Сержа, видимо, ощущая эстетический голод, просило об этом. Но друг другу они стихи читали,-- Павел Ильич видел это не раз,--допуская порой в свое общество нескольких музыкантов, которых, к удивлению Таргонина, оказалось здесь больше всего. Находились тут даже свои непризнанные композиторы, не было, пожалуй, только дирижера, но за это Павел Ильич твердо поручиться не мог: в этой среде мог быть кто угодно, ведь был же человек с брюшком, к которому вполне серьезно обращались -- товарищ прокурор...
За то время, пока Павел Ильич не без профессионального интереса захаживал в "Лотос", он повидал многих посетителей этого заведения. Видел, как вдруг пропадали одни примелькавшиеся лица или даже целые компании, и их место занимали другие, незнакомые Павлу Ильичу, но явно свои , люди в "Лотосе". Как говорится, свято место пусто не бывает. И Павел Ильич как-то мысленно вычислил, куда пропадали, где проводили время те, кто периодически исчезал из "Лотоса". Он был неравнодушен к их судьбе как врач, да и по-человечески ему было их жаль, особенно некоторых, безвольных, но еще не потерявших до конца человеческий облик, из последних сил цеплявшихся за нормальную жизнь.
Как-то профессор обратил внимание на человека средних лет, по прозвищу Инженер, о котором говорили, что он мужик головастый и что некогда вроде был большим начальником. Сейчас, глядя на него, вряд ли можно было предположить, что у него есть постоянная работа, хотя порой казалось, что он чем-то занят, при деле. Об этом свидетельствовал весь его вид: поразительно менялся человек, когда он работал -- это улавливал не только Павел Ильич, но и многие другие посетители "Лотоса". В такие дни вокруг Инженера становилось особенно многолюдно, оживленно, и не только потому, что тогда он был при деньгах, но скорее всего потому, что Инженер увлеченно говорил о своей работе, планах, громко объяснял, какие реформы он проведет на предприятии, где хозяйство совсем запущено. Павел Ильич порадовался, что человек вернулся к нормальной жизни. Порадовался и за других, с загоревшимися глазами глядевших на Инженера, по-хорошему завидовавших ему. Инженер вдруг пропал, и Таргонину подумалось: как прекрасно, что хоть один на его глазах вырвался из винных пут. Но прошло не так уж много времени, и однажды вечером Инженер вдруг тихо, незаметно, как-то бочком, словно чувствуя вину за то, что не оправдал своих и чужих надежд, снова объявился в "Лотосе". Весь его помятый вид красноречиво говорил о том, что он уже давно забыл о работе и планах, ночевал где попало, а последние дни, вероятно, пропадал на рынках и вокзалах. В этом возвращении к стекляшке завсегдатаи "Лотоса" видели крушение надежд Инженера, да и своих тоже. Но и ценили главное -- что и на сей раз ему удалось найти силы, не скатиться на самое дно, привести себя в относительный порядок и вернуться к "Лотосу". Страшный путь, который время от времени проделывал почти каждый из завсегдатаев кафе,-- в этом Таргонин уже не сомневался.
Хотя Павел Ильич жил в Ташкенте уже лет десять, круг его знакомых в городе ограничивался только коллегами по службе. Он и соседей-то по дому знал плохо, потому что свободным временем никогда не располагал. Родись Павел Ильич в Ташкенте, учись здесь же в школе и институте, может быть, и встретил бы у "Лотоса" своих старых знакомых. Незаурядных людей, некогда, видимо, подававших надежды, здесь было немало. Частенько он видел здесь жалкого человечка, бывшего пианиста, который уже в восемнадцать лет концертировал с эстрадным оркестром и на концерты которого ходил любой мало-мальски культурный человек в городе. Какое ему прочили блестящее будущее! А теперь, глядя на него, Павел Ильич при всем желании не мог представить его блестящего прошлого, настолько жалок был этот человек.
Но разве он был такой один? Сколько несостоявшихся талантов, загубленных судеб,-- думать обо всем этом было тяжело и страшно...
В калейдоскопе завсегдатаев Павел Ильич однажды все-таки увидел знакомое лицо. Пять лет назад Таргонин делал этому парню сложнейшую, прямо-таки ювелирную операцию колена. Молодой человек был известным футболистом, кумиром сотен тысяч болельщиков. Павел Ильич тогда поставил его на ноги и даже не отказался сходить на стадион -- посмотреть первую игру парня после операции. Судя по реакции трибун, по возгласам сидевших рядом с профессором болельщиков, играл он замечательно. Таргонин был равнодушен к футболу, никогда не имел желания ни ходить на стадион, ни часами просиживать у телевизора, и потому не мог во всех деталях оценить игру своего пациента. Но два забитых гола произвели впечатление даже на него.
В тот вечер, когда он впервые увидел у стекляшки знаменитого некогда форварда, которого восторженные болельщики и даже местная пресса порой сравнивали с Пеле и Беккенбауэром, Таргонин дома невольно глянул в зеркало, пытаясь определить, сильно ли изменился сам за последние пять лет. Бывший кумир футбольных болельщиков не признал своего спасителя, а взглядами они в тот вечер встретились. Не признал... Бывшему форварду не хватило даже ума слукавить или просто отвести глаза. Это был уже человек конченый. И хотя Павел Ильич встречался со смертью не однажды, впервые, пожалуй, он увидел перед собой живой труп. Этот молодой красавец, некогда отличавшийся богатырским здоровьем и энергией, покорявший сердца многих сотен и тысяч людей своим талантом и филигранной техникой, навел профессора на неожиданное размышление. Во все времена врачи и знахари пытались найти средства омоложения человека, продления его жизни. И хоть человечество достигло на этом тернистом пути каких-то успехов, все же результаты мизерны, и успокаивает лишь то, что надежда все-таки существует. Зато каких грандиозных успехов достиг человек в разрушении своего организма, и без какой бы то ни было помощи науки! Ведь природа одарила этого спортсмена уникальным, совершеннейшим организмом -- прямо-таки эталон человеческого здоровья видел Павел Ильич перед собой всего пять лет назад. Какой подвижностью, быстротой мышления, реакцией, силой, гибкостью, даже внешней красотой обладал некогда этот еще молодой мужчина, медленно тонувший сегодня в вине! И хотя наркология не была специальностью Павла Ильича и сталкивался он с подобными больными по другим поводам, когда пьянство становилось причиной несчастных случаев, Таргонин, проявляя пристальное внимание к завсегдатаям "Лотоса", пытался нащупать конец той ниточки, за которую можно было ухватиться в борьбе за этих людей, ибо вред они наносили не только себе.
Подобные мысли посещали знаменитого хирурга всякий раз, когда он проходил мимо заведения с ярко-красной крышей и причудливым неоновым лотосом, разливавшим вокруг себя ядовито-зеленый свет. Неизвестно, чем бы кончились эти хождения Павла Ильича, если бы вдруг в клинике и в институте одновременно не поползли слухи, что профессора Таргонина видели в обществе забулдыг. Мало того, кто-то из "доброжелателей" анонимно позвонил жене профессора и красочно расписал, в каком обществе ее Павел Ильич пристрастился проводить вечера. И в тот же день она, к ужасу своему, действительно увидела мужа у злополучного кафе.
Напрасно Павел Ильич пытался объяснить жене, что его приводит сюда профессиональный интерес. Жена в слезах твердила: "Ты что, комсомол, профсоюз, милиция, в конце концов, какое тебе до них дело? Ты и так мучаешься с ними, неблагодарными, за операционным столом",-- а сама пристально
вглядывалась в него, не произошло ли с ним чего-то необратимого, хотя как будто и не замечала особого пристрастия мужа к спиртному в последнее время.
Неизвестно, чем бы закончилась эта история для профессора, если бы не внезапный отъезд Павла Ильича с семьей из Ташкента на целых два года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12