Не превратился ли он в открытом кузове в сосульку? Остановились. В кузове, кроме ларя с чурками для топки газогенератора и лыж Георгия Андреевича, ничего не было. Шофёр высказал предположение, что, видать, вытряхнуло «грача» на ухабе возле старого песчаного карьера — оттуда до Рудного рукой подать, дойдёт он и своим ходом. Но у молодой женщины вдруг так заколотилось сердде, что не могла она не понять: беда! Надо было поворачивать, искать бедолагу. «А как же танцы, Люба?! Ведь не поспеем!» — воскликнул шофёр. «Ну что ж, танцы, — вздохнув, сказала молодая женщина. — Человек ведь… А может, он и вправду недалеко?»
При черепашьей скорости, которую удавалось выжать из убогой машины, ехать пришлось около двух часов. Наконец увидели неподвижно стоявшего (руки в карманах) человека. Он как раз набирался сил, чтобы сделать очередные пять-шесть шагов. Белов знал, что, если он упадёт, ему уже не встать.
— Чертовски трудно без лыж… — виновато пробормотал он, когда Люба, выскочив из машины, суматошно накинулась на него.
Занять место Любы в кабине он отказался. Но был настойчив, почти груб, несколько раз повторив просьбу везти его прямо в милицию и никуда больше.
— Да будет тебе милиция, навязался на мою голову! — сказал шофёр.
Лишь в одиннадцатом часу газогенераторная колымага подрулила к старинному, дореволюционной постройки и не без архитектурных претензий особнячку, где помещался районный отдел милиции.
Однажды ночью (это было уже в первых числах января) Захар Щапов опять заявился в Терново. Кажется, он даже не удивил Татьяну. Она будто ожидала его с минуты на минуту, тотчас, несмотря на глухой час, отворила дверь.
Еле теплился привёрнутый фитилёк трёхлинейки, но и такого света хватило, чтобы увидеть, до какой степени сдал таёжный бродяга. Полуседая щетина, глаза провалились и смотрят с сиротской тоской. Ссутулясь, Захар и ростом сделался ниже, а в походке и движениях появилась опасливость. Сел на лавку, коснулся спиной тёплой печки и, вздрогнув, отпрянул, будто поостерёгся побелкой запачкать одежду.
Татьяна молча налила молока, отрезала краюху хлеба. Щапов тоже молча поел. Без аппетита. Покхекав немного, прочищая горло, спросил:
— Ваш-то пришёл? Ну, который директор?
— А тебе что опять до него за дело? Сказывают, в больницу попал, в Рудном лежит. Небось с Мерновым там встретился. Того и гляди оба заявятся.
Щапов призадумался. Татьяна стояла, ждала, не спуская с него глаз. В ней копилось желание хлестнуть вопросом, как плетью, по склонённой патлатой голове — застать мужа врасплох и по тому, как дрогнет он от неожиданности, сразу узнать всю страшную правду. Шевельнула губами, но решительное слово не слетело с них — не выговорилось. Захар же, словно почуяв опасность, вскинулся, глянул подозрительно и с угрозой. Всем своим видом выразил: не смей ничего спрашивать!
Уступчивость Татьяны относительна: передёрнула плечом и сделала обходной манёвр:
— Новость у нас какая: Степу Своекорова убили.
Он слегка кивнул, и этот кивок, в сущности машинальный (но от внимания Татьяны не ускользнувший), показал его согласие вести разговор именно с такой, невинной для него позиции.
— Вот как? За что же его? Кто? — удивился он вполне натурально, но глаза из черноты глазниц блеснули как отлакированные.
— Ничего не известно. Иные полагают, с Митюхиным, с напарником, чего-нето не поделили, а иные на Голубевых-братьев грешат: они со Степаном незадолго до того драку имели. Встал он им, вишь, поперёк пути, грозился в милицию на них заявить. Может, и они.
— Они! — с готовностью подхватил Щапов. — А Митюхин что, Митюхин никак не мог. Где ему.
Татьяна усмехнулась. Голубевы! Ишь, обрадовался. Да Голубевы, это точно известно, в день убийства из Веселинской заимки не вылезали. А оттуда до Чуни сто вёрст киселя хлебать!
Разговор о Своекорове Захар продолжать не стал. Неожиданно поинтересовался:
— Что ж ты про золотишко не спрашиваешь?
— А чего спрашивать? Наврёшь опять с три короба, а я слушай.
— Не врал я, — вздохнул он, полез в карман пиджака и, повозившись, бросил на стол тугой, глухо стукнувший кожаный мешочек величиной с мышонка. — Возьми. Всё, что осталось. На деньги пока не меняй, они бумага.
Татьяна взяла мешочек, взвесила его на руке, положила.
— А хвалился, будто богач.
— Было. Моим богачеством теперь другой владеет. Экий ведь хват! Захоронку, какой крепче, я полагал, и быть не бывает, сыскал и порушил. Все унёс, ну… — Он сокрушённо покрутил головой.
— Что же за чудодей такой?
— Да директор же, говорю!
— Ой!
— Вот тебе и ой. Сам ума не приложу. Хошь, верь, а хошь, не верь, а получается, тигрюшка его навела — показания такие были, следы. Потому я и пришёл. Останусь, ждать его буду, следить. Своё отыму, дай токо срок.
— Как это останешься? Где? — напряглась Татьяна.
— В подполье у тебя поживу, втихую. А ты на случай, ежели кто взойдёт, петли на дверях водой полей, чтобы скрипели. Услышу и затаюсь.
— Удумал! Да тебя по всем краям разыскивают — вины на тебе!… А теперь ещё пуще искать будут! — Татьяна осеклась, поняв, что проговорилась о своей догадке. Муж тяжело посмотрел на неё, выдержал паузу.
— Теперь, говоришь? А ты… А ты и подозревать меня ни в чём не моги, предупреждаю. Тебе же лучше. И главное, помалкивай.
Полная луна висела над дугой бодро шагавшего мерина Василь Васильича. Участковый правил; Белов, накрытый тулупом, пытался подремать, чтобы скоротать время, но у него ничего не получалось: сон перебивали мысли, вызванные невесёлыми сведениями, которые сообщил Иван Алексеевич.
— Никак в голове не укладывается! — в сердцах сказал он. — Своекорова нет! Человека-то какого! Сдержанный, приятный, ну он просто нравился мне! И ведь соглашался кордон своими силами строить. А объездчик был бы — лучший!
— А это ты не скажи, что сдержанный, — отозвался Мерное. — Наоборот. Задиристый был Степан, это известно. Ну, правда, задирался по справедливости, так что я ничeгo плохого про него никогда не слыхал, а всё ж таки… Врага в самый раз мог нажить подлого, какой, если без свидетелей, на любое дело способен.
Участковый говорил убеждённо, но вовсе не о том, о чём ему хотелось бы. В его-то версии отчётливо и упрямо маячила фигура Щапова!
Прокуратурой уже велось следствие, но пока не пришло ещё время, чтобы соединилось присутствие на заимке, незадолго до убийства, директора заповедника Белова и передача в милицию найденного в тайге клада неким гражданином, подписавшимся в передаточном акте — по странному, что ли, совпадению? — той же фамилией: Белов. Мерное же и вообще — из-за того, что провалялся в больнице, — ничего не знал о золоте, и тем не менее именно его версия вела прямо к истине: убийца потому оказался на заимке, что шёл за Беловым! На следующий день, в ясный полдень, увидели бредущего навстречу охотника.
— Кажись, из этих, из твоих «любезных», — сощурился Мернов. — Я так полагаю, и в заповеднике побывал — с той стороны идёт, сейчас мы у него спросим.
Но Ивану Алексеевичу пришлось сбавить тон, когда поравнялись с охотником: охотник был однорукий, вооружён малокалиберкой, и поклажи при нём — тощий сидор. К тому же оказался и знакомым Мернову.
— Бойко Константин, — сказал он, натягивая вожжи. — Из «Светлого пути», колхозец тут есть такой. Садись, солдат, на санки, покури.
— Привет, милиция, — устало, без тени заискивания перед начальством ответил охотник.
— От твоей охоты, вижу, толку немного, — сказал Мернов. — С одной-то пятернёй как управляешься?
— К малопульке приноровился: белке в глаз попадаю, как и положено. А чтобы с дробовиком — нет, не берусь: отдача шибко шибает. Целься не целься — все мимо.
— Что ж дома не сидится?
— Не привык, тоска заедает.
— А здесь, как я погляжу, весь так и сияешь.
— И не говори, Мернов. Горе. Собачка пропала. И собачка-то не своя, у соседа одолжил — свою-то не успел вырастить. Теперь не знаю, как и в деревне покажусь.
— Вон что. Чужая собака. Чужую ты бы шибче привязывал.
— Как её привяжешь? Собака ведь, — вздохнул охотник. — А главное, случай дурной. Сидел это я в Моховой пади, все мирно было, белку промышлял. А тут — в самый аккурат после Нового года — тигрица вблизи появилась и давай орать. Шум такой сотворила, святых выноси. Ну, понятное дело: в чувство пришла, звала, значит, суженого…
— Где-где-где-где?! Где, вы сказали? В Моховой пади? Ї прочастил Георгий Андреевич.
— Ты из тулупа-то не вылазь, я скоко раз говорил — застудишься, — неодобрительно покосился на него Мернов.
— Ага, в Моховой, — кивнул охотник. — Там и собачка сгинула. Хичникам в зубы попалась, не подавились, лютые. Она и не пикнула.
— Стало быть, отметили тигрюшки Новый год.
— Постойте, постойте, — заспешил Белов. — Мне кажется, вы напрасно переживаете. Насколько мне известно, тигры во время гона не едят. Так что, возможно, собака просто напугалась и убежала домой, к хозяину.
— Уж на что бы лучше.
— А вы не можете рассказать поподробней о том, что вы там видели и слышали. Это, понимаете, очень ценно. — В руках Георгия Андреевича появилась толстая тетрадка в коленкоровой обложке.
— Валяй, Константин, — важно сказал Мернов. — Чтобы все как есть. А Георгий Андреевич, товарищ Белов наш, все запишет для научной пользы. Он, знаешь кто? Большой учёный. В настоящее время — директор заповедника.
— Я уж догадался. Здравствуйте, — охотник сделал лёгкий поклон в сторону Белова, потом с сожалением пожал плечами. — Рассказывать-то нечего. Тигрюшек я своими глазами не видал, ни к чему было. Кабы знать…
— А следы?
— Один след только и перешёл. Но следок матерейший…
— Такой? — Георгий Андреевич раскрыл тетрадь и протянул охотнику; на развороте — тщательно нарисованный след, похожий на пушистый, с четырьмя лепестками цветок. — По размеру случайно не такой?
— В точности, скажи на милость, — приложив ладонь к рисунку, подивился охотник.
— Он! Ты слышишь, Иван, он это, он! А ещё что вы заметили? Кстати, вы вот про рёв сказали. Не могли бы вы описать его, а ещё лучше — изобразить своим голосом? Некоторые охотники в этом смысле прямо чудеса творят.
— Вообще-то мудрено… Под волка могу подладиться, и под сохатого, и за кабарушку «на пик» брать приходилось, а чтоб тигрюшку… Ну, поначалу как бы чихала тигрица: урчха, урчха… И фыркала, будто ей противно: фррхх, фррхх… А как полный голос подавать стала — тут уж никаким человеческим горлом не повторишь, куда там! Ведь все сотрясается! Я километра за два сидел в избушке, и то мороз по коже. Ну а потом, на другой день, вдвоём завели. Кто громче! Правду сказать, и слова такого русского нет, чтобы назвать. Симфония! И не подумаешь, и не поверишь, пока сам не услышишь.
— Ох! — Георгий Андреевич захлопнул тетрадь, так и не сделав ни одной записи. — Я сам мог это слышать! Я просто обязан был! Пройти сотни километров, а точки, вот этой победной точки не поставить! Я казни египетской заслуживаю!
— Хо-хо! — хохотнул Мернов. — Разбушевался! Человек разве в своей болезни виноват? Постой-ка, а че это ты встаёшь? Куда собрался, если не секрет?
— Следы-то остались. Не понимаешь? — Георгий Андреевич был уже на ногах и, действуя порывисто и раздражённо, вытаскивал из-под сенной подстилки свои лыжи.
— Вразуми, пожалуйста, ничего не понимаю!
— Тебе налево, мне направо, вот и всё. Иду в Моховую падь. Только бы не снегопад, только бы не снегопад… Одолжи мне, если можешь, полбуханки хлеба. И соли, моя почти кончилась. Так… Что ещё? Ружьё, мешок, дневник — все здесь… Вы с утра сегодня вышли с заимки? — обратился он к охотнику; тот кивнул. — Вот и хорошо. Я, значит, по вашей лыжне дойду туда к вечеру… Там сейчас такое натоптано, чего ещё ни один биолог в мире не описал. А я сейчас в такой форме… Даже сам от себя не ожидал. Следы читаю, как книгу. Смотрю, понимаешь, на след и вижу живого зверя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
При черепашьей скорости, которую удавалось выжать из убогой машины, ехать пришлось около двух часов. Наконец увидели неподвижно стоявшего (руки в карманах) человека. Он как раз набирался сил, чтобы сделать очередные пять-шесть шагов. Белов знал, что, если он упадёт, ему уже не встать.
— Чертовски трудно без лыж… — виновато пробормотал он, когда Люба, выскочив из машины, суматошно накинулась на него.
Занять место Любы в кабине он отказался. Но был настойчив, почти груб, несколько раз повторив просьбу везти его прямо в милицию и никуда больше.
— Да будет тебе милиция, навязался на мою голову! — сказал шофёр.
Лишь в одиннадцатом часу газогенераторная колымага подрулила к старинному, дореволюционной постройки и не без архитектурных претензий особнячку, где помещался районный отдел милиции.
Однажды ночью (это было уже в первых числах января) Захар Щапов опять заявился в Терново. Кажется, он даже не удивил Татьяну. Она будто ожидала его с минуты на минуту, тотчас, несмотря на глухой час, отворила дверь.
Еле теплился привёрнутый фитилёк трёхлинейки, но и такого света хватило, чтобы увидеть, до какой степени сдал таёжный бродяга. Полуседая щетина, глаза провалились и смотрят с сиротской тоской. Ссутулясь, Захар и ростом сделался ниже, а в походке и движениях появилась опасливость. Сел на лавку, коснулся спиной тёплой печки и, вздрогнув, отпрянул, будто поостерёгся побелкой запачкать одежду.
Татьяна молча налила молока, отрезала краюху хлеба. Щапов тоже молча поел. Без аппетита. Покхекав немного, прочищая горло, спросил:
— Ваш-то пришёл? Ну, который директор?
— А тебе что опять до него за дело? Сказывают, в больницу попал, в Рудном лежит. Небось с Мерновым там встретился. Того и гляди оба заявятся.
Щапов призадумался. Татьяна стояла, ждала, не спуская с него глаз. В ней копилось желание хлестнуть вопросом, как плетью, по склонённой патлатой голове — застать мужа врасплох и по тому, как дрогнет он от неожиданности, сразу узнать всю страшную правду. Шевельнула губами, но решительное слово не слетело с них — не выговорилось. Захар же, словно почуяв опасность, вскинулся, глянул подозрительно и с угрозой. Всем своим видом выразил: не смей ничего спрашивать!
Уступчивость Татьяны относительна: передёрнула плечом и сделала обходной манёвр:
— Новость у нас какая: Степу Своекорова убили.
Он слегка кивнул, и этот кивок, в сущности машинальный (но от внимания Татьяны не ускользнувший), показал его согласие вести разговор именно с такой, невинной для него позиции.
— Вот как? За что же его? Кто? — удивился он вполне натурально, но глаза из черноты глазниц блеснули как отлакированные.
— Ничего не известно. Иные полагают, с Митюхиным, с напарником, чего-нето не поделили, а иные на Голубевых-братьев грешат: они со Степаном незадолго до того драку имели. Встал он им, вишь, поперёк пути, грозился в милицию на них заявить. Может, и они.
— Они! — с готовностью подхватил Щапов. — А Митюхин что, Митюхин никак не мог. Где ему.
Татьяна усмехнулась. Голубевы! Ишь, обрадовался. Да Голубевы, это точно известно, в день убийства из Веселинской заимки не вылезали. А оттуда до Чуни сто вёрст киселя хлебать!
Разговор о Своекорове Захар продолжать не стал. Неожиданно поинтересовался:
— Что ж ты про золотишко не спрашиваешь?
— А чего спрашивать? Наврёшь опять с три короба, а я слушай.
— Не врал я, — вздохнул он, полез в карман пиджака и, повозившись, бросил на стол тугой, глухо стукнувший кожаный мешочек величиной с мышонка. — Возьми. Всё, что осталось. На деньги пока не меняй, они бумага.
Татьяна взяла мешочек, взвесила его на руке, положила.
— А хвалился, будто богач.
— Было. Моим богачеством теперь другой владеет. Экий ведь хват! Захоронку, какой крепче, я полагал, и быть не бывает, сыскал и порушил. Все унёс, ну… — Он сокрушённо покрутил головой.
— Что же за чудодей такой?
— Да директор же, говорю!
— Ой!
— Вот тебе и ой. Сам ума не приложу. Хошь, верь, а хошь, не верь, а получается, тигрюшка его навела — показания такие были, следы. Потому я и пришёл. Останусь, ждать его буду, следить. Своё отыму, дай токо срок.
— Как это останешься? Где? — напряглась Татьяна.
— В подполье у тебя поживу, втихую. А ты на случай, ежели кто взойдёт, петли на дверях водой полей, чтобы скрипели. Услышу и затаюсь.
— Удумал! Да тебя по всем краям разыскивают — вины на тебе!… А теперь ещё пуще искать будут! — Татьяна осеклась, поняв, что проговорилась о своей догадке. Муж тяжело посмотрел на неё, выдержал паузу.
— Теперь, говоришь? А ты… А ты и подозревать меня ни в чём не моги, предупреждаю. Тебе же лучше. И главное, помалкивай.
Полная луна висела над дугой бодро шагавшего мерина Василь Васильича. Участковый правил; Белов, накрытый тулупом, пытался подремать, чтобы скоротать время, но у него ничего не получалось: сон перебивали мысли, вызванные невесёлыми сведениями, которые сообщил Иван Алексеевич.
— Никак в голове не укладывается! — в сердцах сказал он. — Своекорова нет! Человека-то какого! Сдержанный, приятный, ну он просто нравился мне! И ведь соглашался кордон своими силами строить. А объездчик был бы — лучший!
— А это ты не скажи, что сдержанный, — отозвался Мерное. — Наоборот. Задиристый был Степан, это известно. Ну, правда, задирался по справедливости, так что я ничeгo плохого про него никогда не слыхал, а всё ж таки… Врага в самый раз мог нажить подлого, какой, если без свидетелей, на любое дело способен.
Участковый говорил убеждённо, но вовсе не о том, о чём ему хотелось бы. В его-то версии отчётливо и упрямо маячила фигура Щапова!
Прокуратурой уже велось следствие, но пока не пришло ещё время, чтобы соединилось присутствие на заимке, незадолго до убийства, директора заповедника Белова и передача в милицию найденного в тайге клада неким гражданином, подписавшимся в передаточном акте — по странному, что ли, совпадению? — той же фамилией: Белов. Мерное же и вообще — из-за того, что провалялся в больнице, — ничего не знал о золоте, и тем не менее именно его версия вела прямо к истине: убийца потому оказался на заимке, что шёл за Беловым! На следующий день, в ясный полдень, увидели бредущего навстречу охотника.
— Кажись, из этих, из твоих «любезных», — сощурился Мернов. — Я так полагаю, и в заповеднике побывал — с той стороны идёт, сейчас мы у него спросим.
Но Ивану Алексеевичу пришлось сбавить тон, когда поравнялись с охотником: охотник был однорукий, вооружён малокалиберкой, и поклажи при нём — тощий сидор. К тому же оказался и знакомым Мернову.
— Бойко Константин, — сказал он, натягивая вожжи. — Из «Светлого пути», колхозец тут есть такой. Садись, солдат, на санки, покури.
— Привет, милиция, — устало, без тени заискивания перед начальством ответил охотник.
— От твоей охоты, вижу, толку немного, — сказал Мернов. — С одной-то пятернёй как управляешься?
— К малопульке приноровился: белке в глаз попадаю, как и положено. А чтобы с дробовиком — нет, не берусь: отдача шибко шибает. Целься не целься — все мимо.
— Что ж дома не сидится?
— Не привык, тоска заедает.
— А здесь, как я погляжу, весь так и сияешь.
— И не говори, Мернов. Горе. Собачка пропала. И собачка-то не своя, у соседа одолжил — свою-то не успел вырастить. Теперь не знаю, как и в деревне покажусь.
— Вон что. Чужая собака. Чужую ты бы шибче привязывал.
— Как её привяжешь? Собака ведь, — вздохнул охотник. — А главное, случай дурной. Сидел это я в Моховой пади, все мирно было, белку промышлял. А тут — в самый аккурат после Нового года — тигрица вблизи появилась и давай орать. Шум такой сотворила, святых выноси. Ну, понятное дело: в чувство пришла, звала, значит, суженого…
— Где-где-где-где?! Где, вы сказали? В Моховой пади? Ї прочастил Георгий Андреевич.
— Ты из тулупа-то не вылазь, я скоко раз говорил — застудишься, — неодобрительно покосился на него Мернов.
— Ага, в Моховой, — кивнул охотник. — Там и собачка сгинула. Хичникам в зубы попалась, не подавились, лютые. Она и не пикнула.
— Стало быть, отметили тигрюшки Новый год.
— Постойте, постойте, — заспешил Белов. — Мне кажется, вы напрасно переживаете. Насколько мне известно, тигры во время гона не едят. Так что, возможно, собака просто напугалась и убежала домой, к хозяину.
— Уж на что бы лучше.
— А вы не можете рассказать поподробней о том, что вы там видели и слышали. Это, понимаете, очень ценно. — В руках Георгия Андреевича появилась толстая тетрадка в коленкоровой обложке.
— Валяй, Константин, — важно сказал Мернов. — Чтобы все как есть. А Георгий Андреевич, товарищ Белов наш, все запишет для научной пользы. Он, знаешь кто? Большой учёный. В настоящее время — директор заповедника.
— Я уж догадался. Здравствуйте, — охотник сделал лёгкий поклон в сторону Белова, потом с сожалением пожал плечами. — Рассказывать-то нечего. Тигрюшек я своими глазами не видал, ни к чему было. Кабы знать…
— А следы?
— Один след только и перешёл. Но следок матерейший…
— Такой? — Георгий Андреевич раскрыл тетрадь и протянул охотнику; на развороте — тщательно нарисованный след, похожий на пушистый, с четырьмя лепестками цветок. — По размеру случайно не такой?
— В точности, скажи на милость, — приложив ладонь к рисунку, подивился охотник.
— Он! Ты слышишь, Иван, он это, он! А ещё что вы заметили? Кстати, вы вот про рёв сказали. Не могли бы вы описать его, а ещё лучше — изобразить своим голосом? Некоторые охотники в этом смысле прямо чудеса творят.
— Вообще-то мудрено… Под волка могу подладиться, и под сохатого, и за кабарушку «на пик» брать приходилось, а чтоб тигрюшку… Ну, поначалу как бы чихала тигрица: урчха, урчха… И фыркала, будто ей противно: фррхх, фррхх… А как полный голос подавать стала — тут уж никаким человеческим горлом не повторишь, куда там! Ведь все сотрясается! Я километра за два сидел в избушке, и то мороз по коже. Ну а потом, на другой день, вдвоём завели. Кто громче! Правду сказать, и слова такого русского нет, чтобы назвать. Симфония! И не подумаешь, и не поверишь, пока сам не услышишь.
— Ох! — Георгий Андреевич захлопнул тетрадь, так и не сделав ни одной записи. — Я сам мог это слышать! Я просто обязан был! Пройти сотни километров, а точки, вот этой победной точки не поставить! Я казни египетской заслуживаю!
— Хо-хо! — хохотнул Мернов. — Разбушевался! Человек разве в своей болезни виноват? Постой-ка, а че это ты встаёшь? Куда собрался, если не секрет?
— Следы-то остались. Не понимаешь? — Георгий Андреевич был уже на ногах и, действуя порывисто и раздражённо, вытаскивал из-под сенной подстилки свои лыжи.
— Вразуми, пожалуйста, ничего не понимаю!
— Тебе налево, мне направо, вот и всё. Иду в Моховую падь. Только бы не снегопад, только бы не снегопад… Одолжи мне, если можешь, полбуханки хлеба. И соли, моя почти кончилась. Так… Что ещё? Ружьё, мешок, дневник — все здесь… Вы с утра сегодня вышли с заимки? — обратился он к охотнику; тот кивнул. — Вот и хорошо. Я, значит, по вашей лыжне дойду туда к вечеру… Там сейчас такое натоптано, чего ещё ни один биолог в мире не описал. А я сейчас в такой форме… Даже сам от себя не ожидал. Следы читаю, как книгу. Смотрю, понимаешь, на след и вижу живого зверя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24