Во всяком случае, так должно быть. Возможно, вашего сокамерника определили в одиночную камеру — такова незыблемая традиция всех тюремных режимов. А где казнят? — Шило пожал узкими плечами. — Лучше об этом не знать. Забудьте и подумайте о себе. И дам вам абсолютно бескорыстный совет: не нагромождайте с таким энтузиазмом домыслы, они вас рано или поздно подведут под монастырь. Вы же не Мюнхгаузен, вы же русский человек, широкая натура, славянская душа…
* * *
Кутузову было неловко надоедать Торфу, но его просто подмывало позвонить домой. Про себя он назначил контрольное время — одиннадцать вечера. Если Люську и на этот раз дома не застанет, значит, его Люська скурвилась…Ему было все противно. Его раздражал Ящик — что-то, наверное, сломалось в его мочевом пузыре, и он без конца бегал на «дырку». В одну из таких ходок Жора пожаловался:
— Рот-фронт, все клапана заклинило, наверное, дает о себе знать тяжелое детство.
— Ты, старик, зря так легкомысленно относишься к этому. — Торф, надев очки, читал какую-то бумагу — Мочевой пузырь одного моего знакомого чуть было не замучил до смерти.
— А что мне теперь делать? Может, однократку трахнуть, чтобы прочистить все каналы?
Генка не обиделся. Он думал о другом — о времени, которое очень медленно тянется к вечеру.
Принесли еду — щи, лишь отдаленно напоминающие человеческую пищу. Похлебал их, и словно все прошло насквозь, не зацепившись ни одной калорией ни за один изгиб желудочно-кишечного тракта.
— Давай сыграем в буру, — неизвестно к кому обращаясь, предложил Ящик.
Торф куда-то стал названивать, и Генка, совершенно не вникая в смысл его разговоров, смотрел на иконку и про себя читал молитву «Отче наш». Однако он знал из нее только фрагмент и, когда дошел до места «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим», вдруг засомневался. Правильно ли он сказал: «грехи» или «долги»? Не удовлетворенный обращением к Всевышнему, он обратился к Торфу:
— Сеня, как насчет позвонить?
— Нет проблем! Все мое — ваше, все ваше — не мое… Трубка под одеялом.
— Не сейчас, попозже…
— Хочешь ей устроить вечернюю поверку? Я же тебе уже объяснил: красивую бабу не укараулишь. Смирись. Будет легче жить.
— Не будет! — заявил решительно Кутузов. — Мне без нее будет всегда плохо, но в данном случае позвонить надо для дела. Я ей должен дать «цеу», как себя вести, что говорить, на что нажать, а что отпустить. От этого будет зависеть многое.
— Иди сюда, — позвал Торф Кутузова.
Прихрамывая, тот подвалил к сидящему на нарах Торфу.
— Рассказывай, ликвидатор, все как было. Сделаем свой расклад.
Ящик хлопнул в ладоши.
— Да у однократки все проще паровозного гудка. Пришил пацана на почве смутного чувства, которое почему-то у него называется ревностью.
— Закрой свою форточку! — крикнул Торф Ящику. — Садись, Кутуз, рядом и как на духу рассказывай.
— В двух словах или в повествовательном ключе, с отступлениями?
— Ясно и коротко, как Гагарин после полета в космос. И без вранья.
— Интрига, в общем, приблизительно такая, как сказал Жора. Подвело смутное чувство.
— Во хмелю?
— Если неполные двести граммов сухача — хмель, значит, во хмелю.
— А это уже что-то. Пацан, которого ты замочил, из гладиаторов, или так себе, серебристый хек?
— Скорее подлещик. Тянул срок…Следователь сказал, что у него недоказанное убийство старухи.
— Выходит, родственная в чем-то душа. Говори, Кутуз, без гонки, как будто жить нам с тобой осталось, как минимум, два стольника.
Генка, оберегая больное бедро, уселся возле Торфа. Ему не нужен был этот допрос, он не считал такую исповедь полезной, а уж тем более — облегчающей душу. Но, начав тягуче, к середине разогрелся, а к финишу у него блестели глаза и слова вылетали, словно стреляные гильзы из револьвера.
— Так, — сказал Торф, — дело на первый взгляд кажется проще яичной скорлупы, но на второй — для Кутуза неподъемное.
— Как это? — подскочил на своем месте Ящик.
— В его деле столько брызг, что без хорошего адвоката тут делать нечего. Это дело можно вертеть и так и эдак, словно курву под одеялом. Надо учитывать, что пострадавшая сторона тоже будет давить на психику судьям — и рублем и дубьем. Понял, о чем я?
Генка кивнул.
— Они мне могут предъявить непредумышленное убийство, ведь смерть Бычкова наступила после нанесения телесных повреждений. И не сразу, а через какое-то время. Может, там, в больнице, куда его отвезли, произошла врачебная ошибка.
Торф, видно, для солидности снова надел очки и стал внимательно рассматривать свои холеные пальцы.
— А это, учти, тоже от пяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества. Нет, ты у меня, парень, пойдешь по другой дороге. Того цыгана, который заходил в туалет, когда тобой там мыли пол, найти можно?
— Не иголка ведь, я с ним встречался на дискотеке лет двадцать назад.
— Звони своей Люське. — Торф нащупал под одеялом трубку и протянул ее Генке. — Звони и помни, что цыган сейчас твой главный свидетель. Если не докажешь, что они тебя мордовали первыми, ни за что не выпутаешься. Попомни мои слова — сядешь клином.
Кутузов набрал домашний номер. В голове от разговоров что-то закипало. И чем дольше длились в трубке гудки, тем жарче закипало. Однако на другом конце провода что-то проклюнулось.
— Юрик, сынок, это я, папка. Не узнал? Ну чего молчишь? Зови скорей маму.
Генка прикрыл рукой трубку.
— Сынишка… Не узнает, чертенок…Алло, Юра, маму позовии. А где она? Так, и ты там один кукуешь? Ну брось. Не хнычь, иди в кровать…Слышь, сынок, скажи маме, чтобы она…передай ей…Ладно, сам позвоню. А ты иди спать.
— Я же вам говорил, что всех баб-блядей надо вешать на фонарных столбах. — Ящик при этих словах даже похорошел лицом. Вдохновение так и играло в его бараньих глазах.
Торф забрал назад трубку и засунул ее под одеяло.
— Тебе проводили, Кутуз, психологическую экспертизу?
— Психиатрическую? Проводили.
— Не то говоришь. Настаивай на психологической экспертизе. У тебя на это есть веские причины. Ревность, а это то, что рождается и умирает вместе с человеком. Понял? Ты же не можешь отказаться от своей руки или ноги? Не можешь! А почему ты должен отказываться от принадлежащей тебе и только тебе твоей ревности? Вот потому и нужен психолог. Он как дважды два докажет, что тебя спровоцировали, разбудили самые темные, дремучие инстинкты и при этом усугубили их физической расправой. Налицо нравственный и физический террор. Честно скажу, — продолжал Торф, — будь такое со мной, ни один из этих пикадоров оттуда свои ходом не ушел бы. Если смотреть правде в глаза, ты просто ветошь на ветру. Не обижайся, Гена, но те фраера правильно сделали, когда тебя размазывали соплей по кафелю.
— Да ладно тебе, заладил свое… Если ты такой ушлый, какого хрена кантуешься вместе с нами на досках, а не лежишь на своей кушетке дома? Все мы умные задним умом.
Торф вмиг преобразился. Левая бровь, как томагавк, взлетела вверх, а в глазах взъярился зверь.
— Да ты так не газуй, Кутуз! Я бы тут ни в жизнь не был, не свали меня приступ. Я, как малый ребенок, скопытился, когда выходил из одной конторы. Приехала «скорая», пока укладывали на носилки… Чего тут говорить, трудно что ли, заметить под полой «дуру»? Я, собственно, жертва слепого случая…
— А я жертва аборта, — весело подхватил Жора. — А ты, ликвидатор, — жертва победившего, но недоразвитого социализма и атомного реактора. Во, бля, подобрались экземпляры!
Пытаясь заснуть, Кутузов через флер дремоты профильтровывал дневные впечатления. Его жгли ревность и беспомощность, а где-то в глубинах его существа оживал росток отчаянного спокойствия: «Как будет, так и будет».
Он не посмел тревожить уже похрапывающего Торфа. Апатия, словно липкий лейкопластырь, окутала его и без того парализзованное неволей существо.
У Ящика, судя по всему, был отгул: вторую ночь подряд он не занимался онанизмом.
Лампочка в проволочном колпаке по-прежнему терзала веки сухим назойливым светом.
Когда камера досматривала десятый сон, клацнули затворы и в распахнутую до предела дверь влетели голоса, грохот, топот сапог. На пороге появилась фигура контролера, а через мгновение, откуда-то из-за его спины, в помещение ворвались вооруженные автоматами полицейские.
— Подъем, урки! Шмон, мать вашу разэтак! — крикнул усатый контролер, один из тех, которые недавно волтузили узников Зб-й.
Кутузов не хотел просыпаться, потому что во сне он был дома, они с Люськой на кухне пили чай из голубых чашек.
Ящик проснулся мгновенно. Вскочил так быстро, что, не сумев обрести устойчивость, опять рухнул на нары.
— Рот-фронт, пожар, что ли?
Жора принялся сгребать в кучу свое нехитрое барахло.
И лишь Торф, проявив завидную выдержку, не спеша вылез из-под одеяла и вразвалочку пошел на выход
Кутузов открыл глаза и, увидев людей с автоматами, снова закрыл их. Слишком резкий контраст между сном и явью.
Их выгнали из камеры и, обротив лицом к стене, оставили стоять. Генка, зыркнув по сторонам, увидел других зеков, лица которых при тюремном освещении походили на блины-драники.
В одной из камер шла борьба — кто-то ни в какую не хотел выходить.
— Кто будет качать права, получит «холодильник».
«Холодильник» — это вонючий карцер.
— Стоять, сучара! — рявкнул полицейский человеку, который все время непроизвольно падал на колени.
— Это чей пакет? — из их камеры вышел контролер, держа двумя пальцами целлофановый пакет, принадлежащий Торфу.
— Мои шмотки. Там все мое, — сказал Торф, упруго повернув голову в сторону контролера.
— А это чье? — другой контролер, словно все сокровища мира, нес на ладони спрятанную Кутузовым скрепку.
Генка промолчал.
— Видак вам еще сюда и пару сучек из интимклуба…Все выбросить! — командовал раздолбанный властью контролер. — Я вам здесь устрою такой Эдем, что не просретесь трое суток…
— Начальник, — обратился Торф к контролеру, который конфисковал его сумку и мобильник, — завтра все это притащишь сюда в зубах…
Генка от таких слов аж поперхнулся.
— Заткнись, жидяра! Я тебе могу рассказать сказку, как у одного пидора, навроде тебя, тоже было тесно зубам.
Ящик, отклячив зад и положив голову на вытянутую к стене руку, дрых.
В дальнем конце коридора шла шумная разборка. Как потом выяснилось, конфликт разгорелся из-за эротического журнала.
Затем обыскали каждого поголовно. Искали методично, дотошно, словно и впрямь шарили пропавшую иголку.
— Мудозвоны, — подвел черту Торф, когда они вновь оказались в камере.
— Не то слово, — скрипел зубами Ящик. — Как в Освенциме, и снова виноваты жиды…
Генка, ко всему готовый, улегся на свое место, положив под голову локоть. Долго не мог уснуть, думал о человеках-скотах. И заныло в груди, чуть пониже соска. Чтобы разогнать подступающую боль, задержал дыхание и стал про себя вести отсчет.
— Эй, однократка! — окликнул его Жора. — Ты для кого берег холодное оружие?
Это он проскрепку. Генка — ни слова.
— Тебе могут за это впаять статью — хранение холодного оружия.
— Спим! — сказал Торф и отвернулся к стене.
— А я, если не возражаете, пойду немного потужусь.
— Потерпишь до утра, — Торф категорически пресек зловещие замыслы Ящика.
— А это, извини, решать не тебе. Приспичит — побежишь… Хотя для вас, господа, могу сделать исключение — сегодня ровно полгода, как я здесь полирую свои кости.
— Спим! — повторил Торф. — Спим и видим хорошие сны.
Однако Кутузова одолевали мрачные мысли. Последняя возможность поговорить с Люськой улетучилась вместе с конфискованным мобильником. «Какие истуканистые лица у ментов, какое хамство и вседозволенность», — думал Генка, потихоньку проваливаясь в голубые сновидения.
* * *
На следующий день в «воронке», пропахшем мочой и блевотиной, его отвезли в ресторан «Ориент».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
* * *
Кутузову было неловко надоедать Торфу, но его просто подмывало позвонить домой. Про себя он назначил контрольное время — одиннадцать вечера. Если Люську и на этот раз дома не застанет, значит, его Люська скурвилась…Ему было все противно. Его раздражал Ящик — что-то, наверное, сломалось в его мочевом пузыре, и он без конца бегал на «дырку». В одну из таких ходок Жора пожаловался:
— Рот-фронт, все клапана заклинило, наверное, дает о себе знать тяжелое детство.
— Ты, старик, зря так легкомысленно относишься к этому. — Торф, надев очки, читал какую-то бумагу — Мочевой пузырь одного моего знакомого чуть было не замучил до смерти.
— А что мне теперь делать? Может, однократку трахнуть, чтобы прочистить все каналы?
Генка не обиделся. Он думал о другом — о времени, которое очень медленно тянется к вечеру.
Принесли еду — щи, лишь отдаленно напоминающие человеческую пищу. Похлебал их, и словно все прошло насквозь, не зацепившись ни одной калорией ни за один изгиб желудочно-кишечного тракта.
— Давай сыграем в буру, — неизвестно к кому обращаясь, предложил Ящик.
Торф куда-то стал названивать, и Генка, совершенно не вникая в смысл его разговоров, смотрел на иконку и про себя читал молитву «Отче наш». Однако он знал из нее только фрагмент и, когда дошел до места «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим», вдруг засомневался. Правильно ли он сказал: «грехи» или «долги»? Не удовлетворенный обращением к Всевышнему, он обратился к Торфу:
— Сеня, как насчет позвонить?
— Нет проблем! Все мое — ваше, все ваше — не мое… Трубка под одеялом.
— Не сейчас, попозже…
— Хочешь ей устроить вечернюю поверку? Я же тебе уже объяснил: красивую бабу не укараулишь. Смирись. Будет легче жить.
— Не будет! — заявил решительно Кутузов. — Мне без нее будет всегда плохо, но в данном случае позвонить надо для дела. Я ей должен дать «цеу», как себя вести, что говорить, на что нажать, а что отпустить. От этого будет зависеть многое.
— Иди сюда, — позвал Торф Кутузова.
Прихрамывая, тот подвалил к сидящему на нарах Торфу.
— Рассказывай, ликвидатор, все как было. Сделаем свой расклад.
Ящик хлопнул в ладоши.
— Да у однократки все проще паровозного гудка. Пришил пацана на почве смутного чувства, которое почему-то у него называется ревностью.
— Закрой свою форточку! — крикнул Торф Ящику. — Садись, Кутуз, рядом и как на духу рассказывай.
— В двух словах или в повествовательном ключе, с отступлениями?
— Ясно и коротко, как Гагарин после полета в космос. И без вранья.
— Интрига, в общем, приблизительно такая, как сказал Жора. Подвело смутное чувство.
— Во хмелю?
— Если неполные двести граммов сухача — хмель, значит, во хмелю.
— А это уже что-то. Пацан, которого ты замочил, из гладиаторов, или так себе, серебристый хек?
— Скорее подлещик. Тянул срок…Следователь сказал, что у него недоказанное убийство старухи.
— Выходит, родственная в чем-то душа. Говори, Кутуз, без гонки, как будто жить нам с тобой осталось, как минимум, два стольника.
Генка, оберегая больное бедро, уселся возле Торфа. Ему не нужен был этот допрос, он не считал такую исповедь полезной, а уж тем более — облегчающей душу. Но, начав тягуче, к середине разогрелся, а к финишу у него блестели глаза и слова вылетали, словно стреляные гильзы из револьвера.
— Так, — сказал Торф, — дело на первый взгляд кажется проще яичной скорлупы, но на второй — для Кутуза неподъемное.
— Как это? — подскочил на своем месте Ящик.
— В его деле столько брызг, что без хорошего адвоката тут делать нечего. Это дело можно вертеть и так и эдак, словно курву под одеялом. Надо учитывать, что пострадавшая сторона тоже будет давить на психику судьям — и рублем и дубьем. Понял, о чем я?
Генка кивнул.
— Они мне могут предъявить непредумышленное убийство, ведь смерть Бычкова наступила после нанесения телесных повреждений. И не сразу, а через какое-то время. Может, там, в больнице, куда его отвезли, произошла врачебная ошибка.
Торф, видно, для солидности снова надел очки и стал внимательно рассматривать свои холеные пальцы.
— А это, учти, тоже от пяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества. Нет, ты у меня, парень, пойдешь по другой дороге. Того цыгана, который заходил в туалет, когда тобой там мыли пол, найти можно?
— Не иголка ведь, я с ним встречался на дискотеке лет двадцать назад.
— Звони своей Люське. — Торф нащупал под одеялом трубку и протянул ее Генке. — Звони и помни, что цыган сейчас твой главный свидетель. Если не докажешь, что они тебя мордовали первыми, ни за что не выпутаешься. Попомни мои слова — сядешь клином.
Кутузов набрал домашний номер. В голове от разговоров что-то закипало. И чем дольше длились в трубке гудки, тем жарче закипало. Однако на другом конце провода что-то проклюнулось.
— Юрик, сынок, это я, папка. Не узнал? Ну чего молчишь? Зови скорей маму.
Генка прикрыл рукой трубку.
— Сынишка… Не узнает, чертенок…Алло, Юра, маму позовии. А где она? Так, и ты там один кукуешь? Ну брось. Не хнычь, иди в кровать…Слышь, сынок, скажи маме, чтобы она…передай ей…Ладно, сам позвоню. А ты иди спать.
— Я же вам говорил, что всех баб-блядей надо вешать на фонарных столбах. — Ящик при этих словах даже похорошел лицом. Вдохновение так и играло в его бараньих глазах.
Торф забрал назад трубку и засунул ее под одеяло.
— Тебе проводили, Кутуз, психологическую экспертизу?
— Психиатрическую? Проводили.
— Не то говоришь. Настаивай на психологической экспертизе. У тебя на это есть веские причины. Ревность, а это то, что рождается и умирает вместе с человеком. Понял? Ты же не можешь отказаться от своей руки или ноги? Не можешь! А почему ты должен отказываться от принадлежащей тебе и только тебе твоей ревности? Вот потому и нужен психолог. Он как дважды два докажет, что тебя спровоцировали, разбудили самые темные, дремучие инстинкты и при этом усугубили их физической расправой. Налицо нравственный и физический террор. Честно скажу, — продолжал Торф, — будь такое со мной, ни один из этих пикадоров оттуда свои ходом не ушел бы. Если смотреть правде в глаза, ты просто ветошь на ветру. Не обижайся, Гена, но те фраера правильно сделали, когда тебя размазывали соплей по кафелю.
— Да ладно тебе, заладил свое… Если ты такой ушлый, какого хрена кантуешься вместе с нами на досках, а не лежишь на своей кушетке дома? Все мы умные задним умом.
Торф вмиг преобразился. Левая бровь, как томагавк, взлетела вверх, а в глазах взъярился зверь.
— Да ты так не газуй, Кутуз! Я бы тут ни в жизнь не был, не свали меня приступ. Я, как малый ребенок, скопытился, когда выходил из одной конторы. Приехала «скорая», пока укладывали на носилки… Чего тут говорить, трудно что ли, заметить под полой «дуру»? Я, собственно, жертва слепого случая…
— А я жертва аборта, — весело подхватил Жора. — А ты, ликвидатор, — жертва победившего, но недоразвитого социализма и атомного реактора. Во, бля, подобрались экземпляры!
Пытаясь заснуть, Кутузов через флер дремоты профильтровывал дневные впечатления. Его жгли ревность и беспомощность, а где-то в глубинах его существа оживал росток отчаянного спокойствия: «Как будет, так и будет».
Он не посмел тревожить уже похрапывающего Торфа. Апатия, словно липкий лейкопластырь, окутала его и без того парализзованное неволей существо.
У Ящика, судя по всему, был отгул: вторую ночь подряд он не занимался онанизмом.
Лампочка в проволочном колпаке по-прежнему терзала веки сухим назойливым светом.
Когда камера досматривала десятый сон, клацнули затворы и в распахнутую до предела дверь влетели голоса, грохот, топот сапог. На пороге появилась фигура контролера, а через мгновение, откуда-то из-за его спины, в помещение ворвались вооруженные автоматами полицейские.
— Подъем, урки! Шмон, мать вашу разэтак! — крикнул усатый контролер, один из тех, которые недавно волтузили узников Зб-й.
Кутузов не хотел просыпаться, потому что во сне он был дома, они с Люськой на кухне пили чай из голубых чашек.
Ящик проснулся мгновенно. Вскочил так быстро, что, не сумев обрести устойчивость, опять рухнул на нары.
— Рот-фронт, пожар, что ли?
Жора принялся сгребать в кучу свое нехитрое барахло.
И лишь Торф, проявив завидную выдержку, не спеша вылез из-под одеяла и вразвалочку пошел на выход
Кутузов открыл глаза и, увидев людей с автоматами, снова закрыл их. Слишком резкий контраст между сном и явью.
Их выгнали из камеры и, обротив лицом к стене, оставили стоять. Генка, зыркнув по сторонам, увидел других зеков, лица которых при тюремном освещении походили на блины-драники.
В одной из камер шла борьба — кто-то ни в какую не хотел выходить.
— Кто будет качать права, получит «холодильник».
«Холодильник» — это вонючий карцер.
— Стоять, сучара! — рявкнул полицейский человеку, который все время непроизвольно падал на колени.
— Это чей пакет? — из их камеры вышел контролер, держа двумя пальцами целлофановый пакет, принадлежащий Торфу.
— Мои шмотки. Там все мое, — сказал Торф, упруго повернув голову в сторону контролера.
— А это чье? — другой контролер, словно все сокровища мира, нес на ладони спрятанную Кутузовым скрепку.
Генка промолчал.
— Видак вам еще сюда и пару сучек из интимклуба…Все выбросить! — командовал раздолбанный властью контролер. — Я вам здесь устрою такой Эдем, что не просретесь трое суток…
— Начальник, — обратился Торф к контролеру, который конфисковал его сумку и мобильник, — завтра все это притащишь сюда в зубах…
Генка от таких слов аж поперхнулся.
— Заткнись, жидяра! Я тебе могу рассказать сказку, как у одного пидора, навроде тебя, тоже было тесно зубам.
Ящик, отклячив зад и положив голову на вытянутую к стене руку, дрых.
В дальнем конце коридора шла шумная разборка. Как потом выяснилось, конфликт разгорелся из-за эротического журнала.
Затем обыскали каждого поголовно. Искали методично, дотошно, словно и впрямь шарили пропавшую иголку.
— Мудозвоны, — подвел черту Торф, когда они вновь оказались в камере.
— Не то слово, — скрипел зубами Ящик. — Как в Освенциме, и снова виноваты жиды…
Генка, ко всему готовый, улегся на свое место, положив под голову локоть. Долго не мог уснуть, думал о человеках-скотах. И заныло в груди, чуть пониже соска. Чтобы разогнать подступающую боль, задержал дыхание и стал про себя вести отсчет.
— Эй, однократка! — окликнул его Жора. — Ты для кого берег холодное оружие?
Это он проскрепку. Генка — ни слова.
— Тебе могут за это впаять статью — хранение холодного оружия.
— Спим! — сказал Торф и отвернулся к стене.
— А я, если не возражаете, пойду немного потужусь.
— Потерпишь до утра, — Торф категорически пресек зловещие замыслы Ящика.
— А это, извини, решать не тебе. Приспичит — побежишь… Хотя для вас, господа, могу сделать исключение — сегодня ровно полгода, как я здесь полирую свои кости.
— Спим! — повторил Торф. — Спим и видим хорошие сны.
Однако Кутузова одолевали мрачные мысли. Последняя возможность поговорить с Люськой улетучилась вместе с конфискованным мобильником. «Какие истуканистые лица у ментов, какое хамство и вседозволенность», — думал Генка, потихоньку проваливаясь в голубые сновидения.
* * *
На следующий день в «воронке», пропахшем мочой и блевотиной, его отвезли в ресторан «Ориент».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12