за дачу ложных показаний в суде свидетель Роман Бабкин приговаривается к шестимесячному заключению. Цыган был арестован прямо в зале суда, что вызвало неадекватную реакцию присутствующей публики: люди вдруг дружно зааплодировали, словно перед ними предстал ансамбль «Ромэн» в полном составе.
Когда Кутузова выводили из зала, кто-то из компании Шороха громко бросил ему вслед: «Жить, парень, будешь, но недолго».
…Торф, когда узнал, на какие «мучительные муки» обрекли Генку, искренне ему посочувствовал.
— Я тебе, однократка, говорил: если будешь твердо держаться одной линии, отделаешься легким испугом. Так что поезжай в лагерек и обживай нары, а там, смотришь, и мы подгребемся… Отдохнем от забот, ибо нет спасения для того, кто так страдает от самого себя, кроме быстрой смерти, — снова Торф понес какую-то заумь.
Кутузов устал и потому, улегшись на кровать, моментально отключился и поплыл в сновидениях. Ему снилась синяя река с желтым плотиком, на котором сидели двое — Люська и Шорох. Тот обнял ее за плечи и что-то на ухо ей говорил, говорил, говорил…
Они были далеко внизу, а Генка парил в поднебесье среди лохматых, пронизанных лучами солнца облаков.
* * *
Оказавшись в исправительно-трудовой колонии, Кутузов определился в банно-прачечный комплекс. Правда, слово «комплекс» применительно к двум затрапезным сараюхам и примыкающим к ним скобоченным подсобкам подходило весьма условно.
В его обязанности входило расшуровать кочегарку и нагреть два бойлера воды. В банные дни он должен был раздать зэкам по двадцать пять граммов хозяйственного мыла, тазики и березовые веники. Правда, только тем, кто ходил в больших авторитетах.
Когда не было особой работы, Генка сидел на крыльце и грелся на солнце. К нему приходили такие же зэки, чтобы постираться или после работы освежиться под холодным душем.
Вскоре, после вынесения ему приговора, в колонию прибыл Торф. Он был как всегда убедительным в движениях, ходил по зоне с мобильником, и у Кутузова порой создавалось впечатление, что это главный прораб на главной стройке коммунизма. Однажды он заявился в БПК поболтать с Генкой. Огляделся и вытащил из кармана плоскую бутылку смирновской водки. Протянул Генке.
— Давай, однократка, выпьем за новый поворот в нашей жизни. Помянем Ящика с Осисом, их темную житуху, — и снова торф, словно в бреду, произнес одну из своих фраз: — Как смеюсь я над своим усилегнным дыханием.
Генка узнал, что осудили Торфа только за незаконное ношение огнестрельного оружия.
— Сколько ты заплатил защитнику? — наивно спросил Кутузов.
— Лично я — ни копейки! Но, разумеется, за меня платили другие, и платили убойно. Хватило на всех — и на адвокатов и на судей…
Генка заметил, что большинство публики в колонии околачивало хреном груши. Раздевшись до пояса, зэки гоняли целыми днями мяч, жонглировали гирями и чувствовали себя так же беззаботно, словно находились не за колючей проволокой, а в престижном пионерлагере.
Охрана ходила полупьяная, разгильдяйски продажная, и дело дошло до того, что в колонии стали собираться на дни рождения и другие знаменательные даты авторитеты с воли. И не только из Латвии, но и из ближнего и дальнего зарубежья.
Однажды Федьке Кочану, осужденному за перепродажу огромного количества контрабандной нефти, приехал «братан» из далекой Калифорнии. Он привез с собой два баула спиртного, вследствие чего три дня зэки гудели, словно запорожская сечь в лучшие свои времена. В колонии царил произвол демократии.
Однажды какой-то хлебосольный лагерник попер на колючую проволоку, чтобы добраться до вышки и угостить шампанским охранника. Однако охранник, солдат-первогодка, не поняв высокого порыва зэка, бабахнул сначала в небо, а потом, как того требовал устав, дал затяжную очередь по запутавшемуся в проволоке пьяному придурку. Но пули ушли в пространство, а зэк радовался, брыкался в колючках и при этом пытался открыть бутылку стальными зубами.
Его освободили другие зэки, отвели к Генке в прачечную, положили на скамейку и в назидание хорошенько выпороли крапивой.
Генка постоянно ждал Люську и готовился к встрече, как обычно готовился к каждой годовщине аварии на Чернобыльской АЭС. Из красного кирпича он выточил сердечко-кулон, выгравировал на нем розу и вязью — слова «помню, люблю». Покрыл сердечко лаком, приделал к нему самодельную цепочку и припрятал до поры до времени. Но каково же было его разочарование…Нет, не разочарование — трагедия, когда в назначенный день она не приехала. Он даже попросил одного вольняшку сходить в администраторскую и разузнать — не произошла ли какая ошибка. Но ошибки не было, просто не было Люськи.
В расстроенных чувствах он отправился искать Торфа. Генка шел мимо здоровенных загорающих на солнцепеке заключенных, чувствуя себя распоследним неудачником. У него захватило дух, когда он увидел, как один накачанный молодец, обритый под нулек, одной рукой выжимал две двухпудовые гири. Пот обильно тек с его загорелого до черноты лица, грудь блестела, словно латунная ручка, а зеваки — голова вниз-вверх, вверх-вниз, — затаив дыхание, наблюдали за его каторжной работой.
Торфа он нашел в столярном цехе — его только что назначили бригадиром пилорамщиков, и там он закрывал наряды.
Увидев Кутузова, Торф обрадовался и участливо поинтересовался:
— Ну что, однократка, у тебя опять стряслось?
— Люська не приехала, хотя обещала сегодня быть.
— От души сочувствую, — Торф вытащил из кармана свою волшебную мобильную трубку и протянул Кутузову. — Ты меня скоро совсем разоришь со своими семейными недоразумениями.
— Последний раз позвоню, а потом плюну и разотру.
Генка вышел из столярки и, уединившись за штабелями пиломатериалов, стал набирать номер. Он боялся, что не дозвонится, все-таки Рига находится неблизко….Однако с первой же попытки в трубке послышался отчетливый голос Люськи.
— Чего ты там, а не здесь? — повел Генка атаку. — Я жду, волнуюсь.
Люська молчала, словно моментально превратилась в глухонемую.
— Ну? — теребил он трубку. — Чего молчишь или язык проглотила?
— Ген, я тебе письмо отправила, — тихо проговорила жена, и его будто кипятком обдало. Он нутром ощутил всю безысходность. Но по инерции продолжал блекотать:
— Что, Люсек, я твое письмо вместо тебя буду трахать?
Как это у него выскочило, уму непостижимо!
— Оставь, Гена, свой развязный тон. В письме все написано, — холодом потянуло от ее слов. Ноги словно в ледяную купель ступили.
— Значит, так? — он на что-то еще надеялся, как надеется голова, отсеченная гильотиной… Он слышал сигналы, но продолжал говорить: — Значит так, Люсек, ты здорово вильнула задницей. Бог тебе судья, шалашовка…
Видно, по выражению Генкиного лица Торф понял, что где-то началась пуническая война. Он вернул трубку в карман рабочего халата и попытался ободрить Кутузова.
— В девяноста девяти случаях из ста жены в таких ситуациях уходят. Ты пойми, Геныч, мы для них отрезанный ломоть. Да и зачем тебе держать такую молодую, красивую женщину на поводке? Это глупо и унизительно. Пусть она хлебнет жизнь из своей посуды, сравнит меню, и, может быть, только тогда у нее в мозгах что-то переустроится.
— Да не в этом дело! У нас же Юрка — дитя Чернобыля. Атомной любви. Да и как это возможно? Это же вероломное нападение из-за угла…
— Подожди с отходняком. Еще меморандума в письменном виде нет, одни только словесные декларации, — перешел на шутливый тон Торф. — Может, она о другом, а ты о своем. Жди письма. И какое бы оно ни было, тверди одно: я зэк, я паршивый зэк, я сам виноват, что моя Люська осталась одна, и я не вправе заставлять ее меня ждать.
— Да не в этом же дело, черт возьми! Я ливером чувствую, что она связалась с этим коммерсантом Шорохом, о котором я тебе рассказывал. Такого предательства я не могу переварить.
— Какие дела, Кутуз! Этого фраера на колесиках мы всегда можем поставить на место, правильно? А вот что ты будешь делать с Люськой?
— Ладно, Семен, извини. Это слюни. В гробу я их видал. Она мне противна.
Торф смотрел на удаляющуюся прихрамывающую фигуру Кутузова и жалел его.
Буквально на второй день Генка получил письмо. Перед тем как распечатать, долго глядел на небо и слегка подрагивающими руками вертел конверт. Знал, что там приговор, и не спешил. И вообще хотел, не раскрывая конверта, сжечь письмо в кочегарке. Но какая-то сила заставила извлечь на свет Божий Люськино послание. Оно было короткое, как любое известие о капитуляции.
«Гена, дорогой мой человек, жизнь оказалась сложнее, чем можно было себе представить. Ты, надеюсь, не винишь меня в том, что с тобой произошло? Мы всегда были честны друг перед другом, и потому я не хочу скрывать от тебя, какие изменения произошли в моей жизни. Я встретила очень хорошего человека, который поможет нам с Юрой выжить в этом сумасшедшем мире. Ты мужчина, и тебе легче переносить жизненные неурядицы.Квартиру я оставила тебе и, если ты вышлешь мне доверенность, я приватизирую ее, и когда оттуда вернешься, будет где жить.
Юра повзрослел и больше не верит в твою командировку в Чернобыль.Пацаны все же рассказали ему, что ты осужден, и я, как могла, объяснила ему, что ты попал в тюрьму по ошибке, за правду, и он больше не спрашивает.
Мне с тобой было всегда хорошо, но в последние два года что-то между нами произошло. Ты стал другим, и, соответственно, я тоже. Ты еще довольно молод и найдешь себе спутницу жизни.
Не обижайся, пойми меня правильно. Твоя Люська».
Он вытер исписанным листком глаза, потом разгладил его и еще раз перечитал. «Все, приговор окончательный и обжалованию не подлежит, » — сказал вслух Генка и поплелся в свое учреждение.
В душевых кто-то плескался и громко разговаривал. Он зашел в каптерку и вытащил из тайничка полбутылки спирта. Размотал фляжку и позволил огненной жидкости ввинтиться в самое нутро. Через пару минут он понял, что нет на свете силы, которая могла бы его согнуть.
* * *
Он сидел на сбитых досках и читал Есенина: «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу…»
Где-то поблизости слышались шаги и говорок зэков, но это его мало интересовало. Мир, открывшийся перед ним, был полнозвучный, красочный и очень гармоничный.
Он сходил за сувениром-сердечком, зажал его в руке, погрел и с размаху саданул об стол. На ладони осталось красное пятно, напоминавшее бутон розы.
Зато ночь прошла с «тематическими» сновидениями. Ему мерещилась Люська, а точнее — ее выдающаяся грудь под черным кружевным лифчиком. Он допытывался, отчего это она надела именно эту запчасть, а не другую? И, сорвав с нее бюстгальтер, принялся хлестать им ее по лицу. И кровь так же обильно фонтанировала, как тогда, в ресторане, когда он чиркнул по горлу Бычкова…
Потом он лежал с ней рядом и гладил по ее главному месту. И было так хорошо и отрадно, что он, не просыпаясь, взвыл, чем вызвал живой отклик соседа по нарам.
Генка проснулся и увидел свесившуюся с верхних нар голову товарища по несчастью Алика Булычева.
И снова заснул, но ненадолго. Его растормошил зэк из третьего ряда и попросил ключи от душа. Не понял Кутузов столь несвоевременной просьбы и поначалу отказал. Однако его довольно бесцеремонно тряхнули за плечо, и он чуть было не упал на пол.
— Зачем вам так поздно в баню? — полюбопытствовал он, протирая глаза.
— Надо душ холодный принять. Бешусь, бля, страшно бабу захотелось.
Причина — уважительнее не бывает. Генка сунул под подушку руку и достал связку ключей.
— Желтый с колечком от душевой, — сказал он и снова упал на подушку.
Сон был сильнее логики, и вскоре он вновь увиделся с Люськой — в неразборчивом, быстротающем сновидении. Так и проторчал с ней на каком-то холме, вокруг которого — белый туман и неясные пейзажи.
Ключи от бани ему вернули уже под утро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Когда Кутузова выводили из зала, кто-то из компании Шороха громко бросил ему вслед: «Жить, парень, будешь, но недолго».
…Торф, когда узнал, на какие «мучительные муки» обрекли Генку, искренне ему посочувствовал.
— Я тебе, однократка, говорил: если будешь твердо держаться одной линии, отделаешься легким испугом. Так что поезжай в лагерек и обживай нары, а там, смотришь, и мы подгребемся… Отдохнем от забот, ибо нет спасения для того, кто так страдает от самого себя, кроме быстрой смерти, — снова Торф понес какую-то заумь.
Кутузов устал и потому, улегшись на кровать, моментально отключился и поплыл в сновидениях. Ему снилась синяя река с желтым плотиком, на котором сидели двое — Люська и Шорох. Тот обнял ее за плечи и что-то на ухо ей говорил, говорил, говорил…
Они были далеко внизу, а Генка парил в поднебесье среди лохматых, пронизанных лучами солнца облаков.
* * *
Оказавшись в исправительно-трудовой колонии, Кутузов определился в банно-прачечный комплекс. Правда, слово «комплекс» применительно к двум затрапезным сараюхам и примыкающим к ним скобоченным подсобкам подходило весьма условно.
В его обязанности входило расшуровать кочегарку и нагреть два бойлера воды. В банные дни он должен был раздать зэкам по двадцать пять граммов хозяйственного мыла, тазики и березовые веники. Правда, только тем, кто ходил в больших авторитетах.
Когда не было особой работы, Генка сидел на крыльце и грелся на солнце. К нему приходили такие же зэки, чтобы постираться или после работы освежиться под холодным душем.
Вскоре, после вынесения ему приговора, в колонию прибыл Торф. Он был как всегда убедительным в движениях, ходил по зоне с мобильником, и у Кутузова порой создавалось впечатление, что это главный прораб на главной стройке коммунизма. Однажды он заявился в БПК поболтать с Генкой. Огляделся и вытащил из кармана плоскую бутылку смирновской водки. Протянул Генке.
— Давай, однократка, выпьем за новый поворот в нашей жизни. Помянем Ящика с Осисом, их темную житуху, — и снова торф, словно в бреду, произнес одну из своих фраз: — Как смеюсь я над своим усилегнным дыханием.
Генка узнал, что осудили Торфа только за незаконное ношение огнестрельного оружия.
— Сколько ты заплатил защитнику? — наивно спросил Кутузов.
— Лично я — ни копейки! Но, разумеется, за меня платили другие, и платили убойно. Хватило на всех — и на адвокатов и на судей…
Генка заметил, что большинство публики в колонии околачивало хреном груши. Раздевшись до пояса, зэки гоняли целыми днями мяч, жонглировали гирями и чувствовали себя так же беззаботно, словно находились не за колючей проволокой, а в престижном пионерлагере.
Охрана ходила полупьяная, разгильдяйски продажная, и дело дошло до того, что в колонии стали собираться на дни рождения и другие знаменательные даты авторитеты с воли. И не только из Латвии, но и из ближнего и дальнего зарубежья.
Однажды Федьке Кочану, осужденному за перепродажу огромного количества контрабандной нефти, приехал «братан» из далекой Калифорнии. Он привез с собой два баула спиртного, вследствие чего три дня зэки гудели, словно запорожская сечь в лучшие свои времена. В колонии царил произвол демократии.
Однажды какой-то хлебосольный лагерник попер на колючую проволоку, чтобы добраться до вышки и угостить шампанским охранника. Однако охранник, солдат-первогодка, не поняв высокого порыва зэка, бабахнул сначала в небо, а потом, как того требовал устав, дал затяжную очередь по запутавшемуся в проволоке пьяному придурку. Но пули ушли в пространство, а зэк радовался, брыкался в колючках и при этом пытался открыть бутылку стальными зубами.
Его освободили другие зэки, отвели к Генке в прачечную, положили на скамейку и в назидание хорошенько выпороли крапивой.
Генка постоянно ждал Люську и готовился к встрече, как обычно готовился к каждой годовщине аварии на Чернобыльской АЭС. Из красного кирпича он выточил сердечко-кулон, выгравировал на нем розу и вязью — слова «помню, люблю». Покрыл сердечко лаком, приделал к нему самодельную цепочку и припрятал до поры до времени. Но каково же было его разочарование…Нет, не разочарование — трагедия, когда в назначенный день она не приехала. Он даже попросил одного вольняшку сходить в администраторскую и разузнать — не произошла ли какая ошибка. Но ошибки не было, просто не было Люськи.
В расстроенных чувствах он отправился искать Торфа. Генка шел мимо здоровенных загорающих на солнцепеке заключенных, чувствуя себя распоследним неудачником. У него захватило дух, когда он увидел, как один накачанный молодец, обритый под нулек, одной рукой выжимал две двухпудовые гири. Пот обильно тек с его загорелого до черноты лица, грудь блестела, словно латунная ручка, а зеваки — голова вниз-вверх, вверх-вниз, — затаив дыхание, наблюдали за его каторжной работой.
Торфа он нашел в столярном цехе — его только что назначили бригадиром пилорамщиков, и там он закрывал наряды.
Увидев Кутузова, Торф обрадовался и участливо поинтересовался:
— Ну что, однократка, у тебя опять стряслось?
— Люська не приехала, хотя обещала сегодня быть.
— От души сочувствую, — Торф вытащил из кармана свою волшебную мобильную трубку и протянул Кутузову. — Ты меня скоро совсем разоришь со своими семейными недоразумениями.
— Последний раз позвоню, а потом плюну и разотру.
Генка вышел из столярки и, уединившись за штабелями пиломатериалов, стал набирать номер. Он боялся, что не дозвонится, все-таки Рига находится неблизко….Однако с первой же попытки в трубке послышался отчетливый голос Люськи.
— Чего ты там, а не здесь? — повел Генка атаку. — Я жду, волнуюсь.
Люська молчала, словно моментально превратилась в глухонемую.
— Ну? — теребил он трубку. — Чего молчишь или язык проглотила?
— Ген, я тебе письмо отправила, — тихо проговорила жена, и его будто кипятком обдало. Он нутром ощутил всю безысходность. Но по инерции продолжал блекотать:
— Что, Люсек, я твое письмо вместо тебя буду трахать?
Как это у него выскочило, уму непостижимо!
— Оставь, Гена, свой развязный тон. В письме все написано, — холодом потянуло от ее слов. Ноги словно в ледяную купель ступили.
— Значит, так? — он на что-то еще надеялся, как надеется голова, отсеченная гильотиной… Он слышал сигналы, но продолжал говорить: — Значит так, Люсек, ты здорово вильнула задницей. Бог тебе судья, шалашовка…
Видно, по выражению Генкиного лица Торф понял, что где-то началась пуническая война. Он вернул трубку в карман рабочего халата и попытался ободрить Кутузова.
— В девяноста девяти случаях из ста жены в таких ситуациях уходят. Ты пойми, Геныч, мы для них отрезанный ломоть. Да и зачем тебе держать такую молодую, красивую женщину на поводке? Это глупо и унизительно. Пусть она хлебнет жизнь из своей посуды, сравнит меню, и, может быть, только тогда у нее в мозгах что-то переустроится.
— Да не в этом дело! У нас же Юрка — дитя Чернобыля. Атомной любви. Да и как это возможно? Это же вероломное нападение из-за угла…
— Подожди с отходняком. Еще меморандума в письменном виде нет, одни только словесные декларации, — перешел на шутливый тон Торф. — Может, она о другом, а ты о своем. Жди письма. И какое бы оно ни было, тверди одно: я зэк, я паршивый зэк, я сам виноват, что моя Люська осталась одна, и я не вправе заставлять ее меня ждать.
— Да не в этом же дело, черт возьми! Я ливером чувствую, что она связалась с этим коммерсантом Шорохом, о котором я тебе рассказывал. Такого предательства я не могу переварить.
— Какие дела, Кутуз! Этого фраера на колесиках мы всегда можем поставить на место, правильно? А вот что ты будешь делать с Люськой?
— Ладно, Семен, извини. Это слюни. В гробу я их видал. Она мне противна.
Торф смотрел на удаляющуюся прихрамывающую фигуру Кутузова и жалел его.
Буквально на второй день Генка получил письмо. Перед тем как распечатать, долго глядел на небо и слегка подрагивающими руками вертел конверт. Знал, что там приговор, и не спешил. И вообще хотел, не раскрывая конверта, сжечь письмо в кочегарке. Но какая-то сила заставила извлечь на свет Божий Люськино послание. Оно было короткое, как любое известие о капитуляции.
«Гена, дорогой мой человек, жизнь оказалась сложнее, чем можно было себе представить. Ты, надеюсь, не винишь меня в том, что с тобой произошло? Мы всегда были честны друг перед другом, и потому я не хочу скрывать от тебя, какие изменения произошли в моей жизни. Я встретила очень хорошего человека, который поможет нам с Юрой выжить в этом сумасшедшем мире. Ты мужчина, и тебе легче переносить жизненные неурядицы.Квартиру я оставила тебе и, если ты вышлешь мне доверенность, я приватизирую ее, и когда оттуда вернешься, будет где жить.
Юра повзрослел и больше не верит в твою командировку в Чернобыль.Пацаны все же рассказали ему, что ты осужден, и я, как могла, объяснила ему, что ты попал в тюрьму по ошибке, за правду, и он больше не спрашивает.
Мне с тобой было всегда хорошо, но в последние два года что-то между нами произошло. Ты стал другим, и, соответственно, я тоже. Ты еще довольно молод и найдешь себе спутницу жизни.
Не обижайся, пойми меня правильно. Твоя Люська».
Он вытер исписанным листком глаза, потом разгладил его и еще раз перечитал. «Все, приговор окончательный и обжалованию не подлежит, » — сказал вслух Генка и поплелся в свое учреждение.
В душевых кто-то плескался и громко разговаривал. Он зашел в каптерку и вытащил из тайничка полбутылки спирта. Размотал фляжку и позволил огненной жидкости ввинтиться в самое нутро. Через пару минут он понял, что нет на свете силы, которая могла бы его согнуть.
* * *
Он сидел на сбитых досках и читал Есенина: «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу…»
Где-то поблизости слышались шаги и говорок зэков, но это его мало интересовало. Мир, открывшийся перед ним, был полнозвучный, красочный и очень гармоничный.
Он сходил за сувениром-сердечком, зажал его в руке, погрел и с размаху саданул об стол. На ладони осталось красное пятно, напоминавшее бутон розы.
Зато ночь прошла с «тематическими» сновидениями. Ему мерещилась Люська, а точнее — ее выдающаяся грудь под черным кружевным лифчиком. Он допытывался, отчего это она надела именно эту запчасть, а не другую? И, сорвав с нее бюстгальтер, принялся хлестать им ее по лицу. И кровь так же обильно фонтанировала, как тогда, в ресторане, когда он чиркнул по горлу Бычкова…
Потом он лежал с ней рядом и гладил по ее главному месту. И было так хорошо и отрадно, что он, не просыпаясь, взвыл, чем вызвал живой отклик соседа по нарам.
Генка проснулся и увидел свесившуюся с верхних нар голову товарища по несчастью Алика Булычева.
И снова заснул, но ненадолго. Его растормошил зэк из третьего ряда и попросил ключи от душа. Не понял Кутузов столь несвоевременной просьбы и поначалу отказал. Однако его довольно бесцеремонно тряхнули за плечо, и он чуть было не упал на пол.
— Зачем вам так поздно в баню? — полюбопытствовал он, протирая глаза.
— Надо душ холодный принять. Бешусь, бля, страшно бабу захотелось.
Причина — уважительнее не бывает. Генка сунул под подушку руку и достал связку ключей.
— Желтый с колечком от душевой, — сказал он и снова упал на подушку.
Сон был сильнее логики, и вскоре он вновь увиделся с Люськой — в неразборчивом, быстротающем сновидении. Так и проторчал с ней на каком-то холме, вокруг которого — белый туман и неясные пейзажи.
Ключи от бани ему вернули уже под утро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12