Он подозревал, что стал свидетелем некоего важного события – важного для него самого. Доктора сошлись во мнениях, что ничего уже сделать нельзя, и Майлз привез отца умирать домой – только дома сын мог денно и нощно дежурить у его постели, как требовала его совесть. Отец умер на двенадцатый день.
Мать готовила на кухне ленч. Майлз сидел у кровати, прислушиваясь к редкому, затрудненному дыханию больного. Можно было включить приемник или почитать, но он сидел, выпрямившись, на стуле и неподвижно глядел в стену, ничего не видя и не слыша.
Ритм дыхания изменился: сначала отец начал судорожно хватать ртом воздух, подолгу задерживая его в легких, а потом раздался долгий, скребущий звук предсмертного хрипа. Майлз зачем-то посмотрел на часы: они показывали половину первого. Ему показалось странным и смешным, что смерть избрала именно это время. Он посмотрел на отца с мыслью, что тот ушел от него всего лишь секунду назад. Комната, казалось, замерла. Воцарившаяся тишина успокоила Майлза, и он продолжал сидеть, пытаясь осознать зарождающееся в, нем чувство. Майлз не был уверен вполне, но, скорее всего, это была радость. Внизу мать гремела посудой и хлопотала у плиты. Когда Майлз спустился вниз и сообщил ей о смерти отца, она уставилась на него, держа в одной руке нож, а в другой – нелепо торчащий кусок ветчины. Он подумал, что она потрясена смертью отца, но причина ее потрясения была в другом.
В дверях кухни стоял ее сын, который только что сказал «Отец умер» ярко накрашенными губами. Глаза у него были пустые. Он улыбался.
* * *
Путь от дома пастора до кладбища был недолог. Хелин Аллардайс опиралась на руку сына, когда они вместе шли за гробом к могиле.
Впоследствии все отмечали, что она «хорошо держалась». Однако то, что они принимали за мужество в горе, на самом деле было радостью освобождения: Хелин втайне уже планировала отъезд. Она хотела купить домик на море, развести цветы и наполнить комнаты музыкой и светом. Стук от комьев земли, падающих на крышку гроба, казался ей звоном сбрасываемых цепей.
Через три дня после похорон, когда букеты и венки пожелтели и увяли, к могиле пришла девушка. Она была высокой и стройной, длинные черные волосы падали ей на плечи. В этот предвечерний час кладбище пустовало. Она немного постояла у могилы, склонив голову в молитве или в думах о чем-то, потом возложила свое приношение на могильный холмик и ушла.
На следующий день кладбищенский сторож пришел, чтобы убрать мертвые цветы. Он увидел свежее подношение и подумал, что кто-то перепутал могилы. Но так как понять, кому предназначались эти цветы, оказалось невозможно, он оставил их на могиле священника. Странный выбор, подумал он: черные тюльпаны. Сторож выбросил неподходящую к случаю карточку, на которой было написано: «От любящей тебя дочери Элейн». Это был ее первый выход в мир.
* * *
После этого Элейн стала регулярно появляться на людях. Она никогда не искала общества себе подобных, ей хватало ночных прогулок по улицам и своей подвальной комнаты, которая принадлежала только ей, и никому больше. Там она предавалась удивительным мечтам, иногда под действием наркотиков, которые доставал Майлз. Они договорились между собой: Майлз стал врачом и имел хорошую практику. Он мало интересовался контактами с людьми, потому что Элейн удовлетворяла большинство его эмоциональных потребностей.
Только однажды он связался с другой женщиной. Она была молода, привлекательна и замужем за довольно известным человеком. Ее муж часто уезжал по делам, а она скучала в одиночестве. Женщина дала понять Майлзу, что если он пригласит ее на обед, то она не откажется.
Они пообедали, выпили – она много, Майлз не слишком, – а потом оказались в кровати, как она и рассчитывала. По ее мнению, он оказался весьма посредственным любовником – большую часть времени он, похоже, витал мыслями где-то в облаках. Они лежали рядом в кровати, и женщина гадала, скоро ли можно будет уйти, чтобы не показаться невежливой. Вдруг он встал, подошел к шкафу и достал два шейных платка. Сначала она удивилась, но потом, когда он перевернул ее на живот и привязал ее руки к спинке кровати, улыбнулась про себя. Похоже, ее партнер способен на большее, чем можно было предполагать. Майлз снова ушел, и женщина, слегка приподнявшись на подушке, повернула голову – посмотреть, что происходит.
Из верхнего ящика шкафа Майлз вынул маленькое зеркальце и поднес его к лицу. Взяв в другую руку тюбик губной помады, он начал красить губы, аккуратно повторяя очертания рта. Поглощенный своим занятием, он ни разу не оглянулся на кровать. Потом он вынул из ящика парик с длинными черными волосами и надел его на себя, смотрясь в зеркало, чтобы поправить и распушить волосы.
Женщиной овладел страх. Когда Майлз снова подошел к шкафу и достал трость, ее страх перешел в ужас. Началось «очищение», и она закричала.
Майлза спасло только то, что женщина была замужем за известным человеком. Она не могла рассказать о произошедшем никому, даже своему доктору, и Майлз это знал. Тем не менее, он рассердился на Элейн за то, что та подвергла его опасности. Они обсудили это и договорились, что впредь он будет ходить к проституткам. Если им хорошо заплатить, они с Элейн смогут делать все, что им заблагорассудится.
Майлз преуспевал на медицинском поприще. Он свел знакомства с богатыми и именитыми людьми, некоторые из них считались его друзьями. Его наперебой приглашали на обеды, и он часто проводил уик-энды в загородных домах знатных особ.
Однажды теплым июльским вечером на домашнем приеме Майлз стоял в кругу гостей, любовавшихся праздничным салютом, который хозяин устроил в честь дня рождения жены. Хозяин был граф. Среди гостей были три члена парламента, две кинозвезды, несколько популярных телеведущих, повар, который редко заходил на кухню, но зато владел целой сетью ресторанов, и игрок в гольф, недавно выигравший международный турнир. Майлз разговорился с майором Йорком, которого он часто видел на подобных раутах. Обычно его называли просто Майор, словно у него не было имени. У Майора имелись сведения о жизни Майлза, и он проявил жгучий интерес к его профессиональной деятельности. Вскоре они удалились в библиотеку, где можно было разговаривать без посторонних; Майор говорил об угрозе для свободы и о напряженности в мире. Он рассказывал о внутреннем враге и о необходимости соблюдать бдительность. Майлзу это импонировало и занимало его. После такой подготовки Майор раскрыл, что принадлежит к официально несуществующей организации, которая тем не менее снабжается из правительственных фондов и имеет доступ к правительственной информации. Он назвал имена нескольких видных людей из числа клиентов Майлза и их жен и предложил Майлзу передавать информацию, которая станет ему известна.
– Идет настоящая война, – сказал Майор. – Нам надо быть начеку.
Вспомнив, как это называется, Майлз спросил:
– Выходит, вы вербуете меня?
– В общем, да, – улыбнулся Майор.
Майлз представил себя с горящим крестом в руках. Майор чем-то напомнил ему отца.
Они договорились, как будет передаваться информация и где надо получать инструкции, и Майор вернулся на лужайку – досматривать чудеса пиротехники. Майлз почувствовал себя сильным и счастливым, благодаря своей новой тайне.
* * *
Тени успокоились, музыка затихла. Элейн потихоньку исчезала. Майлз мог вызвать ее, как вызывал мальчишкой, закрывая глаза и представляя, что она сидит на стуле между родителями, улыбается и дотрагивается до интимного места. Она всегда пропадала, не спрашивая его согласия, когда он переставал в ней нуждаться.
Он встал и подошел к креслу, стоявшему в углу комнаты. Там сидел Гоуер и внимательно глядел на него; губы мертвеца кривила предсмертная усмешка. Майлз присел на корточки и вгляделся в его лицо.
– Ну и кто же послал тебя? – спросил он. – Впрочем, можешь не говорить, я и сам знаю. – Он ободряюще похлопал Гоуера по руке, потом ушел в крошечную кухоньку и начал молоть кофе. Как всегда после приема героина, он ощущал спокойствие, какую-то отстраненность и приятную пустоту. Потягивая кофе, Майлз думал, что надо бы на время уйти от этих дел. Но оставалось одно обязательство, которое следовало выполнить во что бы то ни стало, хотя оно и было сопряжено с риском.
Он назначил встречу Лауре Скотт.
Глава 28
– Может быть, он блефует, – сказала Лаура. Дикон покачал головой, слушая длинные гудки на другом конце провода. Он подождал еще немного и повесил трубку.
– Не думаю. – Дикон пытался дозвониться Виву уже второй день. – Ему нужны деньги и мое молчание. Если бы ему вздумалось убить меня, я бы еще мог это понять. Но я не понимаю, зачем он пытается залечь на дно: он все равно не сможет долго скрываться. Может быть, ему удастся спрятаться от меня, но не от Архангела.
– Что ты собираешься делать?
– Пойду его искать.
– Сейчас? – Она заранее знала ответ, но ей не хотелось, чтобы он уходил.
– Сейчас самое время.
Лаура проводила его до двери, потом вернулась к окну и стала смотреть, как он уходит, постепенно скрываясь из виду. Она подумала о Мэгги и о том, что больше не может ничего рассказать о ней Дикону.
Дикон в это время обдумывал предстоящую вылазку в гетто. Теперь в чем-то было легче, но в чем-то и опаснее. Каждый год здесь проводился карнавал: гетто словно опускало подвесной мост, и улицы заполнялись танцорами, ансамблями, ряжеными, зрителями, полисменами, карманниками, пьянчугами, либералами, рабочими, местными лидерами и торговцами, открывающими здесь на эти дни мелкие лавчонки. Года два-три назад во время карнавала погибло несколько человек. Пару раз были даже общественные беспорядки. Дикон знал, что карнавал – хорошее прикрытие. Но, с другой стороны, в полумиллионной толпе развлекающихся людей, среди гама и шума нападение тоже может пройти незамеченным.
Уже за милю от гетто стали заметны первые признаки празднества: закрытые для машин улицы, полицейские кордоны вокруг процессий, шумное уличное веселье. Дикон выбрал самое подходящее время: три часа дня это слишком рано для серьезных беспорядков, если они будут спровоцированы и на этот раз, и достаточно поздно для того, чтобы карнавал немного поутих. Он шел между группами веселящихся людей в сторону центра, то пробираясь переулками, то выходя на центральные магистрали, изо всех сил стараясь походить на праздного гуляку.
В глубине гетто улицы были запружены народом, потоки людей в пестрых костюмах пели; танцевали, играли; там и сям над толпой виднелись дети, гордо восседавшие на плечах отцов. Воздух был наполнен удушливой вонью от сгоревшего угля, сладковатым запахом марихуаны и испарениями от пивной пены. Отовсюду слышались смех и громкая музыка. Группы подростков шныряли в толпе, точно акулы.
Ближе к кварталу, где жил Вив, стало тише, словно здесь был эпицентр тишины, вокруг которого располагались сужающиеся концентрические круги шума. Приблизившись к дому, Дикон замедлил шаг и незаметно огляделся. Мимо него прошли негры, неся на плече громоздкие стереосистемы, как солдаты носят военное снаряжение. Однако здесь не было того оглушающего рева, который царил в сердце карнавала, ближе к окраинам. Музыка то становилась громче, то снова затихала. Торговцы наркотиками сбывали свой товар в открытую.
Дикон прошел мимо подъезда на поперечную улицу и присоединился к группе встречных людей. Он надеялся под их прикрытием повернуть за угол и снова пройти мимо двери. Проходя в первый раз, он заметил сквозь полуоткрытую дверь пустую лестницу. Во второй раз – то же самое. Приняв задумчивый вид, он отделился от толпы, не спеша повернулся, поднялся по ступенькам и толкнул дверь в коридор. Там никого не было. Уходя, Вив обычно накладывал на дверь щеколду и вешал замок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57