Стучит зло и настойчиво. А что там? Старуха, должно быть, свесила с палатей свои разопревшие лодыжки и, чертеня незваных гостей, слезает на лавку. Давай-давай, пошевеливайся! Выждав какое-то время, я нетерпеливо дернул за дверную ручку и, к моему полному удивлению, дверь открылась. Она была не заперта! Да, деревня честнее города и достойнее.
Оттуда, из-за порога, пахнуло незнакомым духом. Я, почему-то, особо восприимчив к человеческому запаху. Точно зверь. Для меня запах кожи человека, его волос и дыхания указуют на человеческую персону лучшим образом, чем любые характеристики и рекомендации. Это жильё, во-первых, пахло женщиной, и, во-вторых, пахло совсем не по-деревенски. Такой дух, хотя и не выдаёт никакой особой благообразности, всё-таки не соединим с бесчисленными формами человеческой порочности. Уже радует. Чисто пахнет, значит чисто живут. А чисто живут, значит чисто мыслят. Я вошёл и закрыл за собой дверь.
— Хозяева!
Удивительны эти деревенские дома. Они так дорожат тишиной. Вот и мой голос будто провалился куда-то.
— Есть кто дома ?!
Тишина. Невозмутимая и всеохватная. Говорят, кто умеет слышать через тишину, способен понимать вкус простой воды и видеть, как растут деревья, — по-настоящему счастливый человек. Непонятно только, в чём же тут счастье.
Сев на лавку, я попробовал осмотреться. Тяжёлые сумерки вползали в дом сквозь вымытые дождём окна. Непроглядный мрак уводил всё дальше и дальше от глаз едва различимое житейское добро. Его было немного. Только стол, два стула, какие-то полки на стене и массивный постамент углу. Должно быть шкаф, какие называются шифоньерами. Они визгяво скрипят и с годами начинают скашиваться на один бок. Да, ещё был диван. Вполне приличный, если судить по очертаниям. Я вдруг подумал, что это нехорошо, забравшись в чужой дом, притаиться в темноте. Неприятный сюрприз для хозяев. И кто знает, что вообще они могут подумать.
После недолгих, но вполне драматических поисков выключателя, после нескольких сбитых со стены висячих безделушек и моего крушения на пол через подвернувшееся под ноги ведро, электричество оказалось в моей власти. Комнату обласкал ровный, неяркий свет.
Глаза любят спокойную сдержанность воспитанных чувств. Здесь все было именно так. Так, как любят глаза. Без этого жуткого разгула хрусталя и сельмаговского фарфора, без россыпи картонных иконок по стенам вперемешку с чеканками писающих мальчиков и длиннокосых красавиц, с обязательным портретом Высоцкого с гитарой и Есенина без гитары, с полдюжиной тупых фотографических морд в портретном исполнении и горшково-цветочной ботаникой на подоконниках. То есть, всего того хлама, что так дорог душе простого человека. Здесь ничего этого не было. Я рассматривал комнату и находил в ней всё большее внутреннее согласие со своими привычками и манерами. Впрочем, это были только мимолетные наблюдения. Обращаемость мыслей и чувств. Какое мне дело до этого дома и его хозяев.
Откинувшись на спинку дивана, я придался блаженной дрёме. И тут по мне ударил чей-то взгляд. Из темноты. Из застывшего сумрака дальнего угла комнаты. «Приятная» неожиданность, нечего сказать!
Поднявшись с дивана, я не очень уверенно шагнул навстречу этому взгляду. Дальняя часть комнаты была почти не освещена. Там находился кто-то совершенно нераспознаваемый. Казалось, что его скрывает не только темнота, но и тайна.
Всё оказалось куда проще. На книжной полке стояла большая фотография. С неё на меня смотрела молодая женщина. Этот живой и проницательный взгляд странно притягивал моё внимание. Я повертел фотографию в руках, поставил было на место, но почему-то снова взял и вернулся с ней к жёлтому пятну электрического света. Поставил фотографию на стол и сел напротив. Передо мной была женщина с глазами цвета августа. Она молчала, но мне вдруг показалось, что я слышу через эту тишину. Она молчала так открыто, словно допускала к душе того, кто умеет слушать ее молчание. Магическая красота её вовсе не рисовалась типичностью женского общеподобия. Она была такая одна.
Я смотрел, постепенно забывая обо всём том, что со мной произошло. Внезапно я окликнул самого себя. Там, в глубине этого безудержного провала. Омут её глаз похолодел. Я вскочил со стула. Ну да, конечно, как же это я сразу не распознал! Ведь дом, в который я попал, был женским. Женским! Мужчина здесь не жил. Эти стены, эти обои, занавески на окнах и подушки на диване не знали крепкого мужского духа. Не несли мужского следа.
Ну и что? Что это меняло? Вздохнув, я снова сел напротив фотографии. Пододвинулся к ней вплотную. Мне показалось, что она едва заметно улыбнулась. Должно быть, в ответ на моё прозрение.
Почему эта женщина живёт здесь? Так далеко от того мира, который пришёлся бы ей впору. Что вообще можно здесь делать?
Интересно, что она читает? Стенные полки с небрежной россыпью книг уже давно привлекали мой интерес. Хранимые книги так же много могут сказать о человеке, как и его запахи.
В неразличимой темноте я взял наугад какой-то том и поднёс его к глазам. Н.А.Дмитриева «Краткая история искусств». Ого! Вот почему здесь царит такое согласие простоты и гармонии. Но что же может делать в лесной избе женщина, просвещённая в сути прекрасного? Понял, она — сельская учительница. Единственный, в своём роде, носитель культуры в здешнем захолустье. Недавно закончила институт и здесь оказалась после распределения. В деревне избы не нашлось, поселили сюда. Далеко, зато независимо.
Чувствуя новый прилив духовных сил и вдохновленный собственной прозорливостью, я вернулся на прежнее место.
Фотография смотрела на меня спокойным, тёплым взглядом. Возможно, в нём появилась интонация познавания, может быть изучения моей персоны. Впрочем, что за чушь!
Наверно, задержалась на родительском собрании. Может быть, даже останется ночевать в деревне. Жаль, очень романтичный мог бы получиться вечер. Правда, я выгляжу, как леший, и для полного равновесия душевных сил мне не хватает душа, куска мыла, свежей футболки и рюмки коньяка. Но и эту нехватку можно пережить. Жаль, что она так затянула Родительское собрание. Людям завтра в поле, душа моя! Двойки — это не показатель успеваемости, это символ деревенской полноценности. Оставь детей в покое. Они всё равно, кроме разбитых тракторов, водки и худых коровников ничего в жизни не увидят. Деревня — это приговор!
Фотография смотрит на меня твердо, холодно. Вдумчивость её взгляда сменилась непроницаемостью. Ладно, буду ложиться спать, а то уже мерещится всякое.
Освободившись от сапог, я распластался на диване. Где-то в глубине его паралоновой души держался простенький аромат не слишком дорогого женского парфюма. Тишина постепенно заслонила все мои мысли. В голове стало темно и тихо. Поволокло куда-то вниз. Отпустив прочь свою волю, я засыпал…
Она стояла передо мной и распушала рукой волосы. Дождь не успел испортить их буйной свободы. Было в этом видении что-то необъяснимо беспокоящее, тревожное для души. Всегда, когда женщина трогает свои волосы, поднимая при этом руки, её жесты выдают большее, чем только заботу о волосах.
— Вы бы сапоги оставили на крыльце.
— Извините. — Чувствую хозяйскую власть. Упрёк чисто женский. Пол для них — религия.
Она прошла по комнате, разнося босыми ногами дождевую свежесть.
— Извините за вторжение, — промямлил я, — дверь была не заперта. Я скоро уйду.
— Скоро?
— Могу уйти и сейчас.
За окном ночь, и мерно постукивают по крыше капли дождя. Хозяйка словно испытывает мою готовность выметаться вон. Беру сапоги и слышу её голос:
— Да ладно уж, оставайтесь… Только ужина нет. На ночь есть вредно.
— Не так вредно есть на ночь, как вредно не есть вообще. Вы, в принципе-то, ели сегодня? Хотите, расскажу, чем потчевал вас прошедший день? Утром чашка чаю, днём принесли молока с фермы, и вам хватило полкружки. Обедов в школе, конечно, нет. А вечером есть вредно. Так?
— Почти так. Только про школу я не поняла.
— Разве вы не учительница?
— Нет.
— Значит, мои догадки были неверны. А кто вы?
— …
— Давайте, я с трёх попыток определю. Председатель колхоза!
—Нет.
— Дочь председателя колхоза!
— Нет.
— Что, внучка?
— Какое буйство фантазии.
— Вы не боитесь одна здесь жить?
— Это у нас уже идёт рубрика «Традиционный вопрос».
— И всё-таки?
— Не боюсь.
— Почему?
— Потому, что здесь никого не бывает.
— Но я-то проник.
— И это удивительно. Если не секрет, как вас сюда занесло?
— Ждал парома, потом пошёл искать деревню. А вас?
— Паром уже год как не ходит.
— Значит, меня обманули на станции. А с виду был такой приличный старичок. И не подумаешь! В фетровой шляпе.
— Он мог просто не знать.
— То-то водитель не хотел сюда ехать… У меня сын на том берегу. В детском оздоровительном лагере. Бывшем пионерском. А всё-таки, что здесь делаете вы?
— Летняя практика на пленере. Знаете, что это такое?
— Слышал. Значит, вы художница?
— В какой-то мере.
— А почему вы одна здесь?
— Возвращаемся к теме традиционных вопросов.
— Нет, моё любопытство не имеет скрытого смысла. Просто такое одиночество чисто по-человечески неудобно, хлопотно и не безопасно.
— А если я специально его себе создаю? Если оно мне необходимо.
— Тогда понятно.
— Что вам понятно? — она суетливо разбирает в шкафу бельё. Бросает мне сложенную простыню.
— На кухне. Там есть раскладушка.
Немногословно, но ясно. Разумеется, на кухне, где ж ещё? Всё так типично. Я встаю с дивана, но прежде чем сделать первый шаг, говорю:
— Провалиться мне на этом месте, если это не вы — лучший в мире варитель кофе! Бразильские фаны приезжают к вашей плите подышать его ароматом, а марокканцы рыдают, слизав густоту его пенки.
Она не улыбается. Глаза смотрят сдержанно и устало. И всё-таки идея горячей чашки с одуряющей горечью кофейного провара подавляет решительность моей властительницы. Уговорил. Какой художник не усугубит своего отрешения кофейным ядом! Сработало. Кричу ей вслед:
— Простите за нескромный вопрос, а как вас зовут? Надо же знать, кому во здравие свечу поставить.
— Ставьте Татьяне.
— Татьяне, стало быть, разбойнице.
— Что?
— Ваше имя, если читать его по-старославянски, означает разбойница.
— А что означает ваше имя?
— Защитник людей. Кажется. По-гречески.
— Значит, Александр. Ну и кого же вы защищаете?
— Разбойниц.
— Я так и думала.
— Это шутка.
На кухне кипит работа. Над электрической плиткой творится таинство приворотного пития. Я смотрю на Татьяну, на её лёгкую спину и свободные плечи и держу в себе желание взять их крепкими руками. Сейчас бы это выглядело по-скотски. Конфликтно и грубо. Как странно, может, уже через пять минут этот порыв откроет ей совсем другие чувства. Ещё немножко слов вперемешку с молчанием и душевной заботой в глазах. Всё-таки любовь растёт у человека из головы, а не из сердца.
— Чашки в шкафу, вода в рукомойнике.
— Вы всегда так лаконичны?
— Я не люблю красноречия. Оно исходит от душевного лукавства.
— Просто у вас другой способ выражения чувств.
— Чувств? Искусство далеко от чувственности. Оно, скорее, напоминает точную науку с собственной системой расчёта и даже с формулой успеха.
— Вот уж о чём не догадывался.
Чашки у моей хозяйки были крепенькие, коренастые, совсем не похожие на кухонную типичность посуды.
— Хороший фарфор, старый.
— Фарфор должен быть хорошим, — говорит она.
Татьяна взяла из моих рук обмытые чашки, и наш вечер начался. Кофе был баночным и никаких особых флюидов не источал. На маленьком столе, накрытом потёртой клеёнкой, царствовала конфетница. Небольшая, но щедрая.
— Ты любишь сладкое? Совсем не подходит к твоему характеру.
Татьяна посмотрела с удивлением:
— Почему?
— Твёрдая воля, решительный характер, способность подчинить себе поступки других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29