Прийти к консенсусу стало неимоверно сложно. Здесь требовались время, силы, хитрость, а иногда коварство.
– И ты туда же, Сереженька! – громко выдохнула Лана Верейская. – Вчера наша красавица скандалила – мол, не может быть в одной программе пять сюжетов об одном и том же человеке. Будто я без нее не знаю, что не может! Будто мне хочется прогибаться, в мои-то немолодые годы.
«Нашей красавицей» в редакции по справедливости называли Лизавету. Лана не случайно помянула именно ее. Она могла бы назвать любого другого. Очевидная передозировка кандидатских пилюль в программе вызывала аллергию у большинства корреспондентов, ведущих и редакторов. Те, кто посмелее, бунтовали открыто, трусливые зубоскалили втихую. И все же ездили на съемки и делали программу, состоящую из пространных рассказов о встречах с трудящимися и учащимися. Хуже всех приходилось операторам: если корреспондент мог закрыть глаза и заткнуть уши, снимая очередной сюжет типа «все о них», а для редактора существовала принципиальная возможность пропустить текст, не вычитывая, то операторы были вынуждены смотреть в видоискатель, тут глаза не закроешь.
Странное дело, провал бывшего мэра Петербурга, который перекормил избирателей своим вальяжным предвыборным портретом на экране, ничему не научил политиков, и кандидаты лезли на экран, будто термиты в деревянный дом фермера в каком-нибудь Айдахо. Лезли упорно, рьяно, во все щели, разъедая балки и перекрытия телевизионного вещания.
Стонали и кряхтели все. Лана помянула Лизавету не без тайного умысла. С некоторых пор телеведущий Сергей Болотов превратился в анти-Лизавету. Он все и всегда делал наоборот. Сотрудники лишь гадали, почему вдруг в покладистом обычно Сереженьке поселился неукротимый дух противоречия. Кто-то подозревал, что дело не обошлось без тайного, скоротечного, но бурного служебного романа. Другие считали, что один из них перехватил у коллеги выгодную и денежную халтуру. Наиболее проницательные заметили странное совпадение: разительная перемена в Сереженькином характере совпала по времени с публикацией в столичной, а не петербургской, газете рейтингов телевизионных ведущих, и Лизаветино имя туда попало. Она, Золушка из «Новостей» северной столицы, засияла рядом с бесспорными звездами центральных каналов. Пустячок, а неприятно.
Впрочем, все чересчур плоско думали и о Сереженьке, и о Лизавете. Причина коренилась в другом. Однажды, когда Болотов зашивался с комментариями и сюжетами, Лизавета по дружбе помогла ему и написала несколько текстов. Сережа их начитал и думать об этом забыл, так же как и она. А потом сначала лучший друг, потом университетские преподаватели и, наконец, даже любимая девушка начали нахваливать сюжеты, написанные Лизаветиной рукой. Нахваливали и приговаривали, что они все верили в таившийся в Сереженьке талант и вот он уже начал сверкать алмазными гранями. После двадцатого незаслуженного комплимента Сережа стал косо посматривать на Лизавету, что и заметили редакционные «доброжелатели».
В этот раз военная хитрость Светланы Владимировны Верейской пропала втуне. Болотов пропустил мимо ушей упоминание о Лизавете.
– Надоело! Что я вам – попугай? Почему я должен с умным лицом озвучивать полную чешую и делать вид, будто мы их, болезных, показываем не потому, что все вдруг спохватились насчет выборов, а потому, что каждый шаг сих весьма важных персон представляет громадный общественный интерес! Если это уж так всем интересно, пусть открывают программу «Вести о президенте» или «Думские известия» – и вперед! – бранился Сережа интеллигентным голосом.
Он, обычно старающийся никого не огорчать, даже не заметил, как нахмурилась Верейская. Он, обычно внимательный и галантный, даже не обратил внимания, как в редакторский аквариум вплыла Лизавета. Вплыла и немедленно ввязалась в спор:
– Правильно! Тем более что вчера мы уже отразили высочайшее появление этого же кандидата в Сестрорецком районе, и оно ничем не отличалось от сегодняшнего! Встреча с трудящимися, зажигательная речь об успехах, краткий и куда более сухой рассказ о временных недоработках, далее «солнце» стремительно удаляется, поскольку у него сегодня еще консультации с банкирами, визит в больницу, открытый урок в школе для благородных девиц и, уже не в рамках предвыборной кампании, привычные презентации.
Следом за Лизаветой в редакторскую комнату зашел Савва Савельев. Он обменялся рукопожатиями с Сереженькой и режиссером, четким кивком и чуть ли не звоном шпор поприветствовал Лану Верейскую. Потом поддержал Лизавету:
– Кстати, позавчера мы показывали его же в Центральном районе, и я должен сказать…
– Еще тебя мне не хватало, ирода! – взмолилась Лана. – То, что эта провокаторша подзуживает, – ладно, все уже привыкли. А ты-то куда? Ты же сам страсть как любишь «паркет» снимать, переговоры или визиты! Так что молчи лучше. Думаешь, все забыли, что ты снимал, как он прививки делает?!
– Это совсем другое, Светлана Владимировна, тогда в городе начиналась дифтерия, нужно было мобилизовать народ на прививки, и сюжет о прививочной кампании в Смольном имел большой резонанс! – обиженно вытянул губы Савва.
– Да, скажешь! Юрий Милославский номер два! Теперь ты, конечно, что угодно скажешь, а тогда, задрав штаны, побежал! В высшие сферы! Внутреннюю политику делать!
– Ой, Светлана Владимировна! – вдруг воскликнул Савва. Вступать в длительные пререкания с выпускающим редактором было не в его правилах. – Вспомнил! Я специально для вас выписал. – Он полез во внутренний карман строгого серого пиджака и вытянул белую прямоугольную карточку. – Слушайте! «Мужик не боится внутренней политики, потому что не понимает ее. Как ты мужика ни донимай, все он будет думать, что это не внутренняя политика, а попущение Божеское… нечто вроде наводнения, голода, мора… Спрашивают, должен ли мужик понимать, что такое внутренняя политика? На сей счет есть разные мнения…»
– Салтыков-Щедрин! – чуть не дуэтом выкрикнули Лизавета и Сереженька. Все знали любовь Ланы Верейской к чиновному сатирику, и все знали, что Савва – любитель «знаковых» цитат, которыми была пересыпана речь Светланы Владимировны. Время от времени он приносил ей в клювике еще какую-нибудь. Так подрастающий птенец радует мамочку, притаскивая червячков.
– Да, Щедрин! – Савва поправил галстук, стряхнул носовым платком предполагаемую пыль с пьедестала, на котором уже рядком сидели режиссер и Лизавета, и устроился рядом с ними. Невзирая на строгий костюмчик.
Сереженька и Лизавета, вынужденные по долгу службы одеваться корректно и следить за тем, чтобы гладкие лацканы английского покроя пиджаков и воротнички рубашек и блузок, не дай Бог, не помялись, обменялись завистливыми взглядами. Они оба уставали следить за своей внешностью, осанкой и одеждой. А делать это было нужно, иначе пришлось бы без передышки отвечать на звонки чопорных старушек, недовольных тем, что в кристальном петербургском эфире появляются столь вульгарно одетые или неопрятные личности. Работа журналиста – это прежде всего беготня и суета. А когда бегаешь, стараясь не растрепать прическу или не замарать крахмальные манжеты, утомляешься в два раза быстрее.
Именно поэтому Сережа одевался насколько возможно комфортно. Он носил вещи по принципу «белый верх – черный низ». Выше пояса он походил на испанского гранда – пиджак, рубашка, галстук, причем не просто безупречно корректные, как у Саввы, а модные. Ниже пояса были обычные просторные джинсы, пузырящиеся на коленях. Завершали туалет разношенные кроссовки. По окончании рабочего дня Сереженька скинет пиджак и галстук, натянет свитер и отправится домой. На студии можно было встретить множество дам и мужчин, одетых с той же эфирной непринужденностью. Этот наряд так и назывался – «телевизионный».
Лизавета его не признавала. Она утверждала, что от эфирного туалета, когда ты наполовину принцесса, наполовину судомойка, у нее болит голова и опускаются руки. В дни своих эфиров она по двенадцать часов качалась на каблуках и берегла от разгвозданной, в смысле утыканной гвоздями, мебели тонкие чулки, но зато ей чаще, чем другим, целовали руки и говорили комплименты. Трудно ведь искренне назвать «богиней» или «царицей» мадемуазель в полуспортивных леггинсах, лыжных ботинках и вычурной кофте с рюшами.
Однако, безупречная во время работы в кадре, Лизавета в остальное время одевалась предельно просто. Вот и сейчас она была в черных джинсах и широкой полосатой рубахе. Рыжие локоны стянуты в высокий конский хвост. Этакая простушка сидела на приступке возле редакторского кресла и старательно комментировала принесенный Саввой литературный фрагмент:
– Вот, вот. Должен ли мужик понимать, что такое внутренняя политика? Есть разные мнения. А мы талдычим ему и талдычим про нее, про политику, про внутреннюю…
Сраженная цитатой, Верейская не могла не согласиться:
– Кто же спорит, снимаем черт знает что! Но я-то с какой стороны? Даже если бы и хотела другое показать, то вот он, мой расклад. – Она картинно взмахнула листком, на котором были расписаны корреспондентские выезды. – Есть ли тут что эпохальное? Один опять же мэра снимает. Другой в музей направился. Репортеры великие! Вот испытания какие-то на полигоне под Сертоловым. Эта штука не то в Дубаях на выставке была, не то ее американские шпионы пытались украсть. Туда Лидочка поехала. Еще в семь утра, давно должна была вернуться. Ну так разве эта маркитантка теперь от военных отцепится?
– А я люблю военных, военных дерзновенных, – тихонько запел Сереженька.
– И этот вот раскапризничался, мол, не хочу очередного кандидата. А как я могу в этой куче навоза найти жемчужное зерно? И вообще, почему я, старуха, должна за вас, молодых, энергичных, работать, да еще и с начальственными указявками бороться? Сами бы и бунтовали. А то хуже глуповцев. Те хоть изредка падали на колени и кричали «не хотим горчицы, не приемлем». А вы, как зомби, все приемлете. Свинки морские, а не журналисты!
– Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь… – меланхолично произнесла Лизавета.
– Прямо районный Дом культуры, один поет, другая декламирует! – Чаша Ланиного терпения переполнилась окончательно. – Не буду я за вас думать. Какие есть сюжеты, те и показывайте!
– Да уж, давно никто ничего интересного не снимал. Какой-нибудь мощный спецрепортаж о торговцах наркотиками, или о контрабанде оружия, или о заказных убийствах, или о беженцах, которые живут в шалашах прямо здесь в Петербурге, возле станции метро. – Теперь в Лизаветином голосе звучали мечтательные нотки. – Все, видно, иссяк порох в этих… – она лукаво улыбнулась, – в пороховницах.
– Это еще почему? – немедленно отреагировал на подначку обидчивый Савва. – У меня есть роскошный сюжет про тайную школу телохранителей!
– Ага, а про библиотеку Иоанна Грозного у тебя ничего нет? – легкомысленно бросила в ответ Лизавета.
– Про библиотеку в Москве сделали. Ее же до сих пор ищут, под Кремлем… – серьезно возразил Савва.
– Ах под Кремлем… – насмешливо протянула Лизавета, воспитанная в университете сугубыми историческими материалистами, которые научили ее здоровому скептицизму. – А нефть и алмазы под Кремлем не ищут?
– Ты зря, – заступился за Савву сердобольный Сереженька, – действительно ищут, я сам в «Огоньке» читал.
Плодотворный разговор о кладах прервала Лана Верейская:
– Все, вот тебе верстка, ступай с Богом, больше ничего переделывать не буду! – Она вручила Сереже Болотову желтоватый листок.
Сережа начал читать, Лизавета тоже сунула нос в верстку – спорный сюжет о визите кандидата в Красносельский район мирно соседствовал с репортажем о встрече другого кандидата с парламентской делегацией Великого герцогства Люксембург и о подписании договора об экономическом сотрудничестве между Петербургом и Петрополисом, крупным населенным пунктом и одновременно центром легкой промышленности в Бразилии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
– И ты туда же, Сереженька! – громко выдохнула Лана Верейская. – Вчера наша красавица скандалила – мол, не может быть в одной программе пять сюжетов об одном и том же человеке. Будто я без нее не знаю, что не может! Будто мне хочется прогибаться, в мои-то немолодые годы.
«Нашей красавицей» в редакции по справедливости называли Лизавету. Лана не случайно помянула именно ее. Она могла бы назвать любого другого. Очевидная передозировка кандидатских пилюль в программе вызывала аллергию у большинства корреспондентов, ведущих и редакторов. Те, кто посмелее, бунтовали открыто, трусливые зубоскалили втихую. И все же ездили на съемки и делали программу, состоящую из пространных рассказов о встречах с трудящимися и учащимися. Хуже всех приходилось операторам: если корреспондент мог закрыть глаза и заткнуть уши, снимая очередной сюжет типа «все о них», а для редактора существовала принципиальная возможность пропустить текст, не вычитывая, то операторы были вынуждены смотреть в видоискатель, тут глаза не закроешь.
Странное дело, провал бывшего мэра Петербурга, который перекормил избирателей своим вальяжным предвыборным портретом на экране, ничему не научил политиков, и кандидаты лезли на экран, будто термиты в деревянный дом фермера в каком-нибудь Айдахо. Лезли упорно, рьяно, во все щели, разъедая балки и перекрытия телевизионного вещания.
Стонали и кряхтели все. Лана помянула Лизавету не без тайного умысла. С некоторых пор телеведущий Сергей Болотов превратился в анти-Лизавету. Он все и всегда делал наоборот. Сотрудники лишь гадали, почему вдруг в покладистом обычно Сереженьке поселился неукротимый дух противоречия. Кто-то подозревал, что дело не обошлось без тайного, скоротечного, но бурного служебного романа. Другие считали, что один из них перехватил у коллеги выгодную и денежную халтуру. Наиболее проницательные заметили странное совпадение: разительная перемена в Сереженькином характере совпала по времени с публикацией в столичной, а не петербургской, газете рейтингов телевизионных ведущих, и Лизаветино имя туда попало. Она, Золушка из «Новостей» северной столицы, засияла рядом с бесспорными звездами центральных каналов. Пустячок, а неприятно.
Впрочем, все чересчур плоско думали и о Сереженьке, и о Лизавете. Причина коренилась в другом. Однажды, когда Болотов зашивался с комментариями и сюжетами, Лизавета по дружбе помогла ему и написала несколько текстов. Сережа их начитал и думать об этом забыл, так же как и она. А потом сначала лучший друг, потом университетские преподаватели и, наконец, даже любимая девушка начали нахваливать сюжеты, написанные Лизаветиной рукой. Нахваливали и приговаривали, что они все верили в таившийся в Сереженьке талант и вот он уже начал сверкать алмазными гранями. После двадцатого незаслуженного комплимента Сережа стал косо посматривать на Лизавету, что и заметили редакционные «доброжелатели».
В этот раз военная хитрость Светланы Владимировны Верейской пропала втуне. Болотов пропустил мимо ушей упоминание о Лизавете.
– Надоело! Что я вам – попугай? Почему я должен с умным лицом озвучивать полную чешую и делать вид, будто мы их, болезных, показываем не потому, что все вдруг спохватились насчет выборов, а потому, что каждый шаг сих весьма важных персон представляет громадный общественный интерес! Если это уж так всем интересно, пусть открывают программу «Вести о президенте» или «Думские известия» – и вперед! – бранился Сережа интеллигентным голосом.
Он, обычно старающийся никого не огорчать, даже не заметил, как нахмурилась Верейская. Он, обычно внимательный и галантный, даже не обратил внимания, как в редакторский аквариум вплыла Лизавета. Вплыла и немедленно ввязалась в спор:
– Правильно! Тем более что вчера мы уже отразили высочайшее появление этого же кандидата в Сестрорецком районе, и оно ничем не отличалось от сегодняшнего! Встреча с трудящимися, зажигательная речь об успехах, краткий и куда более сухой рассказ о временных недоработках, далее «солнце» стремительно удаляется, поскольку у него сегодня еще консультации с банкирами, визит в больницу, открытый урок в школе для благородных девиц и, уже не в рамках предвыборной кампании, привычные презентации.
Следом за Лизаветой в редакторскую комнату зашел Савва Савельев. Он обменялся рукопожатиями с Сереженькой и режиссером, четким кивком и чуть ли не звоном шпор поприветствовал Лану Верейскую. Потом поддержал Лизавету:
– Кстати, позавчера мы показывали его же в Центральном районе, и я должен сказать…
– Еще тебя мне не хватало, ирода! – взмолилась Лана. – То, что эта провокаторша подзуживает, – ладно, все уже привыкли. А ты-то куда? Ты же сам страсть как любишь «паркет» снимать, переговоры или визиты! Так что молчи лучше. Думаешь, все забыли, что ты снимал, как он прививки делает?!
– Это совсем другое, Светлана Владимировна, тогда в городе начиналась дифтерия, нужно было мобилизовать народ на прививки, и сюжет о прививочной кампании в Смольном имел большой резонанс! – обиженно вытянул губы Савва.
– Да, скажешь! Юрий Милославский номер два! Теперь ты, конечно, что угодно скажешь, а тогда, задрав штаны, побежал! В высшие сферы! Внутреннюю политику делать!
– Ой, Светлана Владимировна! – вдруг воскликнул Савва. Вступать в длительные пререкания с выпускающим редактором было не в его правилах. – Вспомнил! Я специально для вас выписал. – Он полез во внутренний карман строгого серого пиджака и вытянул белую прямоугольную карточку. – Слушайте! «Мужик не боится внутренней политики, потому что не понимает ее. Как ты мужика ни донимай, все он будет думать, что это не внутренняя политика, а попущение Божеское… нечто вроде наводнения, голода, мора… Спрашивают, должен ли мужик понимать, что такое внутренняя политика? На сей счет есть разные мнения…»
– Салтыков-Щедрин! – чуть не дуэтом выкрикнули Лизавета и Сереженька. Все знали любовь Ланы Верейской к чиновному сатирику, и все знали, что Савва – любитель «знаковых» цитат, которыми была пересыпана речь Светланы Владимировны. Время от времени он приносил ей в клювике еще какую-нибудь. Так подрастающий птенец радует мамочку, притаскивая червячков.
– Да, Щедрин! – Савва поправил галстук, стряхнул носовым платком предполагаемую пыль с пьедестала, на котором уже рядком сидели режиссер и Лизавета, и устроился рядом с ними. Невзирая на строгий костюмчик.
Сереженька и Лизавета, вынужденные по долгу службы одеваться корректно и следить за тем, чтобы гладкие лацканы английского покроя пиджаков и воротнички рубашек и блузок, не дай Бог, не помялись, обменялись завистливыми взглядами. Они оба уставали следить за своей внешностью, осанкой и одеждой. А делать это было нужно, иначе пришлось бы без передышки отвечать на звонки чопорных старушек, недовольных тем, что в кристальном петербургском эфире появляются столь вульгарно одетые или неопрятные личности. Работа журналиста – это прежде всего беготня и суета. А когда бегаешь, стараясь не растрепать прическу или не замарать крахмальные манжеты, утомляешься в два раза быстрее.
Именно поэтому Сережа одевался насколько возможно комфортно. Он носил вещи по принципу «белый верх – черный низ». Выше пояса он походил на испанского гранда – пиджак, рубашка, галстук, причем не просто безупречно корректные, как у Саввы, а модные. Ниже пояса были обычные просторные джинсы, пузырящиеся на коленях. Завершали туалет разношенные кроссовки. По окончании рабочего дня Сереженька скинет пиджак и галстук, натянет свитер и отправится домой. На студии можно было встретить множество дам и мужчин, одетых с той же эфирной непринужденностью. Этот наряд так и назывался – «телевизионный».
Лизавета его не признавала. Она утверждала, что от эфирного туалета, когда ты наполовину принцесса, наполовину судомойка, у нее болит голова и опускаются руки. В дни своих эфиров она по двенадцать часов качалась на каблуках и берегла от разгвозданной, в смысле утыканной гвоздями, мебели тонкие чулки, но зато ей чаще, чем другим, целовали руки и говорили комплименты. Трудно ведь искренне назвать «богиней» или «царицей» мадемуазель в полуспортивных леггинсах, лыжных ботинках и вычурной кофте с рюшами.
Однако, безупречная во время работы в кадре, Лизавета в остальное время одевалась предельно просто. Вот и сейчас она была в черных джинсах и широкой полосатой рубахе. Рыжие локоны стянуты в высокий конский хвост. Этакая простушка сидела на приступке возле редакторского кресла и старательно комментировала принесенный Саввой литературный фрагмент:
– Вот, вот. Должен ли мужик понимать, что такое внутренняя политика? Есть разные мнения. А мы талдычим ему и талдычим про нее, про политику, про внутреннюю…
Сраженная цитатой, Верейская не могла не согласиться:
– Кто же спорит, снимаем черт знает что! Но я-то с какой стороны? Даже если бы и хотела другое показать, то вот он, мой расклад. – Она картинно взмахнула листком, на котором были расписаны корреспондентские выезды. – Есть ли тут что эпохальное? Один опять же мэра снимает. Другой в музей направился. Репортеры великие! Вот испытания какие-то на полигоне под Сертоловым. Эта штука не то в Дубаях на выставке была, не то ее американские шпионы пытались украсть. Туда Лидочка поехала. Еще в семь утра, давно должна была вернуться. Ну так разве эта маркитантка теперь от военных отцепится?
– А я люблю военных, военных дерзновенных, – тихонько запел Сереженька.
– И этот вот раскапризничался, мол, не хочу очередного кандидата. А как я могу в этой куче навоза найти жемчужное зерно? И вообще, почему я, старуха, должна за вас, молодых, энергичных, работать, да еще и с начальственными указявками бороться? Сами бы и бунтовали. А то хуже глуповцев. Те хоть изредка падали на колени и кричали «не хотим горчицы, не приемлем». А вы, как зомби, все приемлете. Свинки морские, а не журналисты!
– Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь… – меланхолично произнесла Лизавета.
– Прямо районный Дом культуры, один поет, другая декламирует! – Чаша Ланиного терпения переполнилась окончательно. – Не буду я за вас думать. Какие есть сюжеты, те и показывайте!
– Да уж, давно никто ничего интересного не снимал. Какой-нибудь мощный спецрепортаж о торговцах наркотиками, или о контрабанде оружия, или о заказных убийствах, или о беженцах, которые живут в шалашах прямо здесь в Петербурге, возле станции метро. – Теперь в Лизаветином голосе звучали мечтательные нотки. – Все, видно, иссяк порох в этих… – она лукаво улыбнулась, – в пороховницах.
– Это еще почему? – немедленно отреагировал на подначку обидчивый Савва. – У меня есть роскошный сюжет про тайную школу телохранителей!
– Ага, а про библиотеку Иоанна Грозного у тебя ничего нет? – легкомысленно бросила в ответ Лизавета.
– Про библиотеку в Москве сделали. Ее же до сих пор ищут, под Кремлем… – серьезно возразил Савва.
– Ах под Кремлем… – насмешливо протянула Лизавета, воспитанная в университете сугубыми историческими материалистами, которые научили ее здоровому скептицизму. – А нефть и алмазы под Кремлем не ищут?
– Ты зря, – заступился за Савву сердобольный Сереженька, – действительно ищут, я сам в «Огоньке» читал.
Плодотворный разговор о кладах прервала Лана Верейская:
– Все, вот тебе верстка, ступай с Богом, больше ничего переделывать не буду! – Она вручила Сереже Болотову желтоватый листок.
Сережа начал читать, Лизавета тоже сунула нос в верстку – спорный сюжет о визите кандидата в Красносельский район мирно соседствовал с репортажем о встрече другого кандидата с парламентской делегацией Великого герцогства Люксембург и о подписании договора об экономическом сотрудничестве между Петербургом и Петрополисом, крупным населенным пунктом и одновременно центром легкой промышленности в Бразилии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55