Вместо того чтобы помочь, они тщательно обшарили нас. Да и серебряная рыба не имела никакого отношения к богоявлению.
– В любом случае поживиться им нечем. Все, что было при мне, осталось в чертовой Клоаке, – отплевываясь, заявил он. – Как ваше самочувствие?
– А как Ты думаешь? После всего, что произошло, да еще в мои-то лета… – Он расстегнул покрытые нечистотами камзол и сорочку. – Будь моя воля, я бы погрелся на солнце. Но нужно спешить.
И правда, ведь Кристофано вот-вот начнет утренний обход.
Под удивленными взглядами рыбаков, готовящихся пристать к берегу, мы удалились по улочке, идущей вдоль берега, оставив справа от себя Монте Савелло. Редкие прохожие, попадавшиеся на нашем пути, с неподдельным изумлением разглядывали наши унылые физиономии и замаранную одежду. К тому же я потерял свои башмаки и шел босиком, прихрамывая и безостановочно кашляя, Атто же просто-напросто напоминал восставшего из гроба. Он чертыхался, недобрым словом поминая боль в мышцах, обострившуюся от влаги и чудовищных ночных усилий. Наш путь лежал к коллонаде Октавии, как вдруг аббат резко изменил направление.
– Могут встретиться знакомые. Давай-ка в обход.
Миновали площадь Монтанара и Кампителли. Прохожих на улицах прибывало.
В узких извилистых проходах между домами, влажных и темных, в большинстве своем не замощенных, я вновь глотнул привычного городского воздуха, наполненного изменчивыми запахами, окунулся в привычный шум. Повсюду были навалены горы мусора, вокруг которых возились поросята, в подвешенных над огнем котелках кипела вода, на широких сковородках, невзирая на ранний час и запрет властей, уже подрумянивалась рыба.
У Атто вырвались какие-то исполненные отвращения и раздражения слова, которых я не расслышал из-за грохота промчавшегося экипажа.
Как только стало тише, он еще раз выразил все, что накипело на душе.
– Слыханное ли дело, Атто Мелани бродит среди мусорных куч на разбитых улицах, словно свинья какая-то. К чему тогда жить в Риме, если приходится передвигаться как животным Святой отец, избавь нас от грязи!
Я бросил на него недоумевающий взгляд.
– Это слова Лоренцо Пиццати да Понтремоли, одного приживалы при дворе папы Роспильози. Однако он был прав, сочинив лет двадцать тому назад эту краткую молитву, обращенную к Клименту IX.
– Неужто Рим всегда был таким? – удивился я, неизменно представлявший себе Град прошлого более привлекательным внешне.
– Помнится, я тебе уж говорил, что проживал в то время в Риме. Так вот, дня не проходило без того, чтоб не латали мостовые. Со всеми своими канавами город превратился в одну сплошную сточную яму. Чтобы как-то уберечься от дождя и нечистот, приходилось обувать боты даже в августе. Пиццати прав: это был не Рим, а Вавилон, в котором никогда не затихал шум. Не город, а конюшня, – заявил под конец аббат, чеканя слова.
– И что же, папа Роспильози так-таки ничего не предпринял для улучшения положения?
– Разумеется, предпринял, мой мальчик. Но ты же знаешь римлян: настоящие ослы. Попытались наладить общегородской сбор мусора, приказали жителям содержать в чистоте часть улицы перед их домами, в частности летом. Куда там!
Тут аббат толкнул меня, и мы оба растянулись на узком тротуаре. Я едва не попал под колеса огромной роскошной кареты, мчавшейся на всех парах. Настроение Мелани испортилось окончательно.
– Карло Борромео считал: чтобы иметь в Риме успех, необходимы две вещи, – кислым голосом сказал аббат, – любит Бога и иметь карету. Знаешь, сколько их в этом городе? Более тысячи.
– Вот почему я, бывает, услышу грохот, а выгляну – улица пуста. Это кареты, проносящиеся вдали. Но куда они мчатся?
– Да никуда. Знать, вельможи, посланники, лекари, адвокаты и кардиналы передвигаются таким образом даже на короткие расстояния. А теперь пошла мода иметь по несколько карет.
– У них что, такие многочисленные семьи?
– Вовсе нет, – усмехнулся Атто. – Разъезжают себе по городу со свитой из четырех или пяти карет, просто чтобы дать понять, какие они важные. А кардиналы и посланники во время официальных визитов используют до трехсот карет. Этим и объясняются заторы и облака пыли.
– Теперь мне понятна та сцена, которую я наблюдал некоторое время назад на площади Постерула. Лакеи двух карет нещадно лупили друг друга, доказывая свое право проехать первым.
И тут Атто снова изменил направление, резко взяв в сторону.
– И здесь тоже меня могут узнать. Один молодой каноник… Давай-ка лучше пройдем по площади Сан-Панталео.
Совсем выбившись из сил, я воспротивился всем этим поворотам, но не тут-то было.
– Молчи и старайся не привлекать ничьего внимания, – оборвал меня Атто, приглаживая свою белую шевелюру. – К счастью, никому нет до нас дела в этом кавардаке, – и чуть слышно добавил: – Терпеть не могу находиться в подобном обличье.
– Гораздо безопаснее, – мы оба это понимали, – было пройти через многолюдный рынок на площади Навона, чем очутиться на виду на площади Мадама или на улице Парионе.
– Нужно поскорее добраться до дома Тиракорды, да так, чтобы нас не заметили часовые, что дежурят у «Оруженосца».
– А потом?
– Попытаемся пробраться в каретный сарай, а уж оттуда в подземные галереи.
– Это будет очень нелегко. Любой сможет нас приметить.
– Знаю. У тебя есть другие предложения?
Только мы собрались смешаться с толпой на площади Навона, как увидели, что никакой толпы там нет и в помине, лишь несколько небольших разрозненных групп зевак, внимающих бородачам-ораторам, взобравшимся на возвышение или просто стул и размахивающим руками. Ни торговцев, ни гор овощей и фруктов.
– Проклятие! Воскресенье! – почти в унисон воскликнули мы.
Из-за карантина и событий последних дней мы совсем забыли, какой сегодня день.
Как и во всякий праздничный или воскресный день, площадь была во власти проповедников, предсказателей и всякого набожного, богобоязненного люда. Вниманию студентов, бедняков, любопытных и праздношатающихся предлагались речи, исполненные то тонких логических умозаключений, то красноречия; тут же сновал и сброд, срезающий кошельки. Вместо привычного рыночного оживления площадь встретила нас серьезной и даже мрачноватой атмосферой, а тут в придачу ко всему и небо затянуло тучами.
Так что пересекая площадь, мы почувствовали себя еще более раздетыми и беззащитными, чем на самом деле. Единственное, что было в наших силах, это держаться подальше от центра площади, теснясь к правой стороне, продвигаться вперед бесшумно, чуть ли не на мысочках, будто мыши, и сделаться почти что невидимыми. Когда от одной группы отделился мальчуган и стал показывать на нас пальцем, я прямо-таки замер от ужаса. Слава Богу, это длилось недолго, и его внимание переключилось на что-то иное.
– В конце концов, нас обязательно заметят, чтоб его! Попробуем слиться с толпой. – С этими словами Атто указал на группу людей невдалеке, в двух шагах от фонтана Рек творения Кавалера Бернини. Могущественные мраморные изваяния четырех водных божеств казались воплощением порицания, словно и они тоже принимали участие в священнодействии, свершавшемся на площади. Каменный лев буравил меня своим бешеным оком. А на другом конце к небесам вознесся обелиск, покрытый иероглифами и увенчанный золотой пирамидкой, как я узнал недавно, тот самый, надписи на котором расшифровал Кирхер.
Из-за чужих голов и плеч мне не сразу удалось разглядеть, кому внимала небольшая толпа, в которую мы затесались. Оказалось, какому-то круглому коротышке с малиновым лицом, судя по головному убору – треуголке, которая была ему велика, – иезуиту. Он обрушивал на слушателей потоки красноречия.
– В чем суть праведной жизни? – вещал он. – А в том, чтобы мало говорить, много плакать, быть всеми осмеянным, терпеть нужду, переносить немощь, попрание чести. Может ли такая жизнь не быть несчастной? Да! – утверждаю я. – По толпе пробежал рокот сомнения. – Я это точно знаю! – пылко заявил проповедник. – Люди разумные приучены к этим бедам. Они даже искренне желают их. А ежели не встречают их на своем пути, то ищут их! – И вновь толпа недоверчиво зашумела. – Как Симеон Киренаикский, который прикинулся умалишенным, только чтобы терпеть насмешки. Как Бернар Клервосский, обладавший слабым здоровьем и выбиравший самые холодные и неудобные места для уединения! Они могли бы обойтись без этого! Вы считаете их ничтожествами? Так нет же, послушайте, что говорил великий прелат Сальвиано…
В эту минуту аббат Мелани, желая привлечь мое внимание, толкнул меня в бок.
– Путь свободен, пошли.
Мы двинулись к тому концу площади, что ближе других подходил к «Оруженосцу», надеясь, что последний отрезок пути преодолеем, не встречая препятствий и неожиданностей.
– Пусть великий прелат считает что угодно, а я так жду не дождусь, когда смогу переодеться, – вздохнул Атто.
В какой-то момент у меня появилось неприятное ощущение, что кто-то следует за нами, но обернуться и посмотреть не хватило духу.
Мы почти уже выбрались подобру-поздорову из опасной переделки, когда произошло нечто неожиданное. Атто шел впереди, держась поближе к дому, как вдруг одна из дверей распахнулась, из нее показались две руки, с силой втащившие его внутрь дома. Это страшное видение вкупе с усталостью чуть было не доконали меня. Чудом не лишившись сознания, я застыл на месте не зная, что предпринять – бежать ли, звать ли на помощь. И то и другое было сопряжено с риском быть узнанным и задержанным.
Тогда-то у меня за спиной и раздался знакомый голос, показавшийся мне несказанно сладким:
– Поспешай-ка и ты в укрытие, дружок.
Какое бы презрение ни питал аббат Мелани к двум знатокам антиквариата, ему волей-неволей пришлось взять себя в руки, чтобы не рассыпаться в словах благодарности. Оказалось, Угонио не только чудесным образом уцелел в Клоаке Максима, но и воссоединился со своим вечным приятелем, после чего отыскал нас, чтобы отвести в надежное место, пусть для этого ему и пришлось прибегнуть к грубым методам.
Не дав пикнуть, нас повели к другой двери, за которой обнаружилась крутая лестница. Поднявшись по ней, мы оказались в узком глухом коридоре без окон. Джакконио извлек из своего замызганного балахона фонарь, как мне показалось, уже зажженный, чего, конечно же, не могло быть. Теперь мы и наш спаситель были на одно лицо – одинаково промокшие, грязные, но в отличие от нас он быстро двигался, как обычно подпрыгивая на месте и подергиваясь.
– Куда вы нас ведете? – поинтересовался Атто, впервые утративший первенство в принятии решений.
– Навона опасна почитай хуже некуда, – отвечал Угонио. – Будучи отцом, а не отцеубийцей, говорю вам: под Пантеоном куда как спокойнее.
Во время одной из наших прошлых вылазок, обследуя галерею С, мы приметили выход во двор дворца на площади Ротонда за Пантеоном. Добрых четверть часа кочевали мы из подвала в подвал, спускаясь по лестницам, минуя заброшенные складские помещения.
Время от времени Угонио доставал свое кольцо с ключами, отпирал дверь, пропускал нас вперед и запирал за нами. Оставалось лишь покорно плестись подобно двум телесным оболочкам, из которых вот-вот вылетит дух, за нашими чичероне. Наконец мы достигли тяжелой дубовой двери, со скрипом опустившей нас во двор. Дневной свет залил глаза.
– Поспешайте, – попросил Угонио, указав нам на что-то вроде деревянной крышки в земле, предлагая тем самым вновь спуститься под землю. Приподняв крышку, мы обнаружили темный и душный лаз, в котором на железном пруте была укреплена веревка. Спустившись с ее помощью вниз, мы поняли, что до «Оруженосца» рукой подать.
А пока над нашими головами еще не захлопнулась крышка люка, передо мной в свете дня предстали лица наших провожатых и мне так захотелось спросить Угонио, как он уцелел в Клоаке Максима, как выбрался, но время поджимало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102