— Люди зовут меня Флетч. Ни одна фамилия не кажется мне знакомой, — он отдал список.
— Я ожидал именно такого ответа.
— А я должен называть вас Фрэнсис Ксавьер?
— Люди зовут меня Френк. Кроме моей жены. Для нее я — Фрэнни. Она видит меня не таким суровым, как остальные.
Миссис Сэйер внесла полный поднос. Ведерко со льдом, бокал, кувшин с водой, чайник с заваркой, сливки, сахар, чашка, блюдце, ложечка.
— Отлично, — Флинн вновь потер руки. — Скажите мне, миссис Сэйер, когда в понедельник вечером вы уходили, закончив уборку, этот кувшин с водой оставался на столике в гостиной рядом с бутылкой виски?
— Нет, сэр. Разумеется, нет. Я вымыла кувшин, высушила и убрала.
— Действительно, зачем оставлять воду в кувшине, если так легко налить свежей. Но бутылка виски стояла на столике?
— Какая бутылка? Какого виски?
— Там была не одна бутылка?
— Конечно. Бутылок там хватало. Столик служил баром мистеру Коннорсу. Там были бутылки с виски, с бербоном, джином, шерри, портвейном. И чистые бокалы.
— Что с ними произошло?
— Мистер Флетчер их убрал. Я нашла их в буфете на кухне. Наверное, он, как и я, не выносит вида спиртного.
Флинн вопросительно взглянул на Флетча.
— Нет, я их не трогал.
— Миссис Сэйер, вы, конечно, переставляли бутылки с места на место, уничтожая тем самым оставленные на них отпечатки пальцев?
— Конечно, переставляла. Не потому, что делала это специально, но чтобы добраться до сахара, соли, перца.
— Сахар, соль, перец. Самый ходовой буфет, — Флинн вздохнул. — Благодарю вас, миссис Сэйер.
— Если вам понадобится что-то еще, дайте мне знать, — ответила та. — Мне пора заниматься своими делами, если я хочу закончить их до полуночи.
— Хорошие люди, — Флинн налил себе чая. — Соль земли, — хлопнула дверь кухни. — Разумеется, именно они всегда уничтожают улики.
Они сидели в креслах, обитых красной кожей, оба в свитерах, один еще и в пиджаке, Флинн — с чашкой чая, Флетч — с бокалом виски с водой.
Сквозь прозрачные шторы в окна заглядывало темное небо. Резкие порывы ветра секли стекла струями дождя.
На Бикон-стрит, шестью этажами ниже, сновали машины. Изредка до кабинета долетал визг их тормозов.
— В такие темные, мрачные дни мне вспоминается детство, годы, проведенные в Мюнхене. Вот уж действительно мрачные дни.
— В Мюнхене?
— Да, да. В такие дни мне приходилось идти в спортзал, отжиматься, подтягиваться на перекладине, бороться до кровавых зайчиков в глазах.
— Вы же ирландец.
— Или бегать кроссы с мокрым от дождя и пота лицом, с прерывистым дыханием, когда каждый шаг дается тяжелее предыдущего. Отличный способ воспитания юношей. Именно Мюнхену я обязан сегодняшним здоровьем.
— А почему вы все это делали?
— Я был членом гитлерюгенд.
— Вы?
— Да, я. Чего только не узнаешь о человеке, если покопаться в его прошлом.
— Вы говорите о Jugendfuehrer?
— Совершенно верно.
— Это же невозможно.
— Тут вы неправы. Невозможного нет. Как виски?
— Отличное.
— Сам я не пью, поэтому мне трудно выбирать для других. В данном случае мне понравилась бутылка.
— С виски вы не ошиблись.
— Одной бутылки вам, я чувствую, хватит надолго. Пьете вы мало.
— При вас я сдерживаюсь. Как мог Фрэнсис Ксавьер Флинн быть членом Jugendfuehrer?
— Я, наверное, тысячу раз задавал себе этот вопрос.
— Все равно, позвольте спросить вас об этом.
— Ирландская Республика, разумеется, практически не участвовала в войне. Сохраняла нейтралитет, оставаясь, так сказать, на стороне союзников. Мой отец был консулом Республики в Мюнхене. Вы начинаете соображать, что к чему?
— Нет.
— В 1938 году, мне тогда было семь лет, меня оставили в Мюнхене с родителями, вместо того чтобы отправить в Ирландию. По-немецки я говорил так же хорошо, как местные дети моего возраста, выглядел и одевался, как немец. И, как говорил мой отец, взял на себя немалую ответственность.
На публике мой отец во всем соглашался с нацистами, хотя ненавидел их идеи, как должно всякому порядочному человеку. Мы провели в Германии всю войну. Я ходил в немецкую школу, вступил в гитлерюгенд. Шорты, галстук, салют, все прочее. Маршировал на парадах. Отличался в спортивных соревнованиях. Люди забыли мое ирландское происхождение.
— Флинн, но…
— Не хотите, не верьте. Но в гитлерюгенд меня ставили в пример. Вы бы удивились, узнав, чего мог добиться мальчик в коротких штанишках, форменной рубашке гитлерюгенд, на велосипеде и с фотокамерой. Он мог ходить где хотел, с товарищами и без оных. Нам устраивали экскурсии в укрепленные районы. Солдаты и офицеры показывали нам все, что можно было показать. То, что я не понимал, я фотографировал. Если я сталкивался с, как мне казалось, видным деятелем нацистской партии, я брал у него автограф. Если б вы знали, сколько высших офицеров расписывались на листочках бумажки, протянутых маленьким мальчиком. Да, теперь можно сказать, что я творил чудеса.
А в Дублине жили два моих друга, с которыми я переписывался все те годы. Одного звали Тимми О'Брайан, второго — Уильям Каванау. Я писал им восторженные письма о том, как живу, где бываю. Нацистов я расхваливал на все лады. Иногда я получал ответы, иной раз в моих словах сомневались. Я отсылал фотографии и автографы, доказательства моей правоты.
Разумеется, отец диктовал мне эти письма. А О'Брайан и Каванау в действительности жили в Лондоне и служили в британской разведке.
— Мой Бог.
— Да, не всем досталось такое детство. И мой отец использовал консульство, чтобы переправлять из Германии сбитых английских и американских пилотов. Моя мать очень переживала и за него, и за меня.
— Это правда, Флинн?
— В конце войны мне было четырнадцать. Мюнхен лежал в развалинах. Еда кончилась. Думаю, все это вы видели в фильмах. Так оно и было.
Перед тем как уйти из Мюнхена, нацисты застрелили моих родителей. И отца, и мать. По пуле в лоб. На кухне нашей квартиры. Не думаю, что у них имелись доказательства вины консула Ирландии и его жены. Просто они убирали нежелательных свидетелей. Я нашел их утром, когда вернулся после дежурства.
— И что вы сделали?
— О, до конца войны оставались недели и месяцы. Сначала я жил в семье моего друга. И у них не было еды. Потом перебрался на улицу, в развалины. Оставался там и после капитуляции Германии. Боялся подойти к американским или британским солдатам. Глупо, конечно. Но я наполовину сошел с ума от голода.
Все кончилось однажды ночью. Я спал под лестницей разбитого дома, когда мне в ребро ткнули сапогом. И я услышал мелодичную ирландскую речь.
Меня отправили домой, в Дублин. Определили в иезуитскую семинарию. Наверное, я сам выбрал ее. Потому что повидал ад.
Я изучал другую логику, поправил здоровье. Но к двадцати годам устал от истин. Это вы понять можете?
— Естественно.
— Да и воздержание поднадоело. Поэтому я написал моему другу, Уильяму Каванау, в Лондон. По его настоящему адресу, минуя Дублин. Попросил работу. Полагаю, старая гвардия изрядно посмеялась над моим письмом.
Последующие годы покрыты мраком.
— Мне известно, что вы не работали в Чикаго.
— Это я знаю. В Чикаго работали вы. Что вы намедни делали в редакции «Стар»? Наводили обо мне справки?
— Вы снова становитесь шпионом.
— Разве я упоминал о моем прежнем занятии?
— Но вы женаты и у вас есть дети.
— Это точно. Кто бы мог подумать, что в молодости я намеревался стать священником.
— Для шпиона это тоже довольно странно.
— Я же не утверждал, что был шпионом.
— Но вы католик?
— А что такое религия в наши дни? Взять хотя бы моих детей. По воскресеньям они берут гитары и скрипки и отправляются в какую-то церковь. Там пожимают друг другу руки, целуются. Говорят, что им это очень нравится.
— Ваша жена ирландка? Или американка?
— Она из Палестины, еврейка. По службе мне пришлось провести там какое-то время. Поверите ли, нам пришлось уехать, чтобы расписаться, когда она забеременела. На нейтральную территорию.
— Флинн, ваша работа в бостонской полиции не более чем прикрытие.
— Почему бы вам не налить себе виски?
— Вот почему вы говорили, что у вас нет опыта полицейской работы. Вы никогда не были полицейским.
— Я учусь, — потупился Флинн. — Методом проб и ошибок.
— Вы стали полицейским, когда конгресс начал трясти всяческие агентства, старающиеся не афишировать свои делишки.
— Неужели я так много наболтал о себе? — искренне изумился Флинн. — Чай, похоже, развязывает мне язык.
— Вы все еще говорите по-немецки?
— Это, можно сказать, мой родной язык.
— Будучи в гитлерюгенд, вам приходилось браться за оружие и стрелять?
— Да, приходилось.
— Как это было?
— Видите ли, я чуть не подстрелил себя. Я не мог стрелять в союзников, наступавших на Мюнхен. И не мог стрелять в парней, с которыми вырос.
— И что же вы сделали?
— Заплакал. Лег в грязную траншею и заплакал. Помните, мне не было и пятнадцати. Впрочем, я сомневаюсь, что и теперь поступил бы иначе.
По окну барабанил дождь.
— Теперь ваша очередь, Флетч.
Глава 24
Флетч налил в опустевший бокал виски, добавил воды.
— Боюсь, что мне нечего сказать.
Даже сквозь толстые стены до них долетало завывание ветра.
— Я вам помогу, — Флинн шевельнулся в кресле, устраиваясь поудобнее. — Вы родились и выросли в Сиэтле. Получили степени бакалавра и магистра искусств в Северо-Западном университете. Не довели до конца докторскую диссертацию.
— Не хватило денег, — Флетч снова сел, с полным бокалом.
— Увлеклись журнализмом. Писали об искусстве в одной из газет Сиэтла. Прославились статьей о незаконном вывозе из Канады изделий доколумбовой эпохи. Потом вы служили в морской пехоте. Вас послали на Дальний Восток, наградили «Бронзовой звездой», которую вы так и не удосужились получить. В «Чикаго пост» вы были специальным корреспондентом, проводили журналистские расследования. Вам удалось раскрыть не одно преступление как в Чикаго, так и в Калифорнии, где вы работали после этого. Ваш конек — журналистское расследование, а не статьи по искусству.
— А есть ли разница?
— Примерно восемнадцать месяцев назад вы исчезли из Южной Калифорнии.
— Сейчас очень сложно добиться полного взаимопонимания с руководством газеты. Каждый начальник считает своим долгом взять сторону какой-либо партии. Фактор, убийственный для свободы слова.
— Вы дважды женились и разводились. Алименты вы платить не желали, так что на вас подали в суд. В чем только вас не обвиняли: от подлога до неуважения к суду. Затем, однако, все потерпевшие отозвали свои иски. Кстати, когда я наводил справки о вас в правоохранительных органах Калифорнии, мне позвонил окружной прокурор или помощник окружного прокурора. Кажется, его фамилия Чамберс. Он высоко отозвался о вас, отметив ваше непосредственное участие в раскрытии одного или двух тяжких преступлений.
— Олстон Чамберс. Мы вместе служили в морской пехоте.
— Чем вы занимались последние восемнадцать месяцев?
— Путешествовал. Какое-то время побыл в Бразилии. Перебрался в британскую Вест-Индию. Теперь живу в Италии.
— В Штаты вы возвращались лишь однажды, в Сиэтл, на похороны отца. Вы говорили, что унаследовали от него крупное состояние?
— Нет, этого я не говорил.
— Он был азартный игрок, — заметил Флинн.
— Я знаю, — кивнул Флетч.
— Вы не ответили на вопрос, откуда у вас такие деньги?
— От дядюшки, — солгал Флетч. — Он умер, когда я работал в Калифорнии.
— Понятно, — Флинн, естественно, ему не поверил.
— Не мог же он оставить деньги моему отцу, правда?
— Значит, на свете есть много людей из вашего прошлого, которые желают вам зла, — продолжил Флинн. Вон он, бич мобильного общества. Люди перебираются из страны в страну, таская за собой прошлое. Настоящее расследование невозможно провести в границах одного полицейского участка, даже если детектив — мастер своего дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
— Я ожидал именно такого ответа.
— А я должен называть вас Фрэнсис Ксавьер?
— Люди зовут меня Френк. Кроме моей жены. Для нее я — Фрэнни. Она видит меня не таким суровым, как остальные.
Миссис Сэйер внесла полный поднос. Ведерко со льдом, бокал, кувшин с водой, чайник с заваркой, сливки, сахар, чашка, блюдце, ложечка.
— Отлично, — Флинн вновь потер руки. — Скажите мне, миссис Сэйер, когда в понедельник вечером вы уходили, закончив уборку, этот кувшин с водой оставался на столике в гостиной рядом с бутылкой виски?
— Нет, сэр. Разумеется, нет. Я вымыла кувшин, высушила и убрала.
— Действительно, зачем оставлять воду в кувшине, если так легко налить свежей. Но бутылка виски стояла на столике?
— Какая бутылка? Какого виски?
— Там была не одна бутылка?
— Конечно. Бутылок там хватало. Столик служил баром мистеру Коннорсу. Там были бутылки с виски, с бербоном, джином, шерри, портвейном. И чистые бокалы.
— Что с ними произошло?
— Мистер Флетчер их убрал. Я нашла их в буфете на кухне. Наверное, он, как и я, не выносит вида спиртного.
Флинн вопросительно взглянул на Флетча.
— Нет, я их не трогал.
— Миссис Сэйер, вы, конечно, переставляли бутылки с места на место, уничтожая тем самым оставленные на них отпечатки пальцев?
— Конечно, переставляла. Не потому, что делала это специально, но чтобы добраться до сахара, соли, перца.
— Сахар, соль, перец. Самый ходовой буфет, — Флинн вздохнул. — Благодарю вас, миссис Сэйер.
— Если вам понадобится что-то еще, дайте мне знать, — ответила та. — Мне пора заниматься своими делами, если я хочу закончить их до полуночи.
— Хорошие люди, — Флинн налил себе чая. — Соль земли, — хлопнула дверь кухни. — Разумеется, именно они всегда уничтожают улики.
Они сидели в креслах, обитых красной кожей, оба в свитерах, один еще и в пиджаке, Флинн — с чашкой чая, Флетч — с бокалом виски с водой.
Сквозь прозрачные шторы в окна заглядывало темное небо. Резкие порывы ветра секли стекла струями дождя.
На Бикон-стрит, шестью этажами ниже, сновали машины. Изредка до кабинета долетал визг их тормозов.
— В такие темные, мрачные дни мне вспоминается детство, годы, проведенные в Мюнхене. Вот уж действительно мрачные дни.
— В Мюнхене?
— Да, да. В такие дни мне приходилось идти в спортзал, отжиматься, подтягиваться на перекладине, бороться до кровавых зайчиков в глазах.
— Вы же ирландец.
— Или бегать кроссы с мокрым от дождя и пота лицом, с прерывистым дыханием, когда каждый шаг дается тяжелее предыдущего. Отличный способ воспитания юношей. Именно Мюнхену я обязан сегодняшним здоровьем.
— А почему вы все это делали?
— Я был членом гитлерюгенд.
— Вы?
— Да, я. Чего только не узнаешь о человеке, если покопаться в его прошлом.
— Вы говорите о Jugendfuehrer?
— Совершенно верно.
— Это же невозможно.
— Тут вы неправы. Невозможного нет. Как виски?
— Отличное.
— Сам я не пью, поэтому мне трудно выбирать для других. В данном случае мне понравилась бутылка.
— С виски вы не ошиблись.
— Одной бутылки вам, я чувствую, хватит надолго. Пьете вы мало.
— При вас я сдерживаюсь. Как мог Фрэнсис Ксавьер Флинн быть членом Jugendfuehrer?
— Я, наверное, тысячу раз задавал себе этот вопрос.
— Все равно, позвольте спросить вас об этом.
— Ирландская Республика, разумеется, практически не участвовала в войне. Сохраняла нейтралитет, оставаясь, так сказать, на стороне союзников. Мой отец был консулом Республики в Мюнхене. Вы начинаете соображать, что к чему?
— Нет.
— В 1938 году, мне тогда было семь лет, меня оставили в Мюнхене с родителями, вместо того чтобы отправить в Ирландию. По-немецки я говорил так же хорошо, как местные дети моего возраста, выглядел и одевался, как немец. И, как говорил мой отец, взял на себя немалую ответственность.
На публике мой отец во всем соглашался с нацистами, хотя ненавидел их идеи, как должно всякому порядочному человеку. Мы провели в Германии всю войну. Я ходил в немецкую школу, вступил в гитлерюгенд. Шорты, галстук, салют, все прочее. Маршировал на парадах. Отличался в спортивных соревнованиях. Люди забыли мое ирландское происхождение.
— Флинн, но…
— Не хотите, не верьте. Но в гитлерюгенд меня ставили в пример. Вы бы удивились, узнав, чего мог добиться мальчик в коротких штанишках, форменной рубашке гитлерюгенд, на велосипеде и с фотокамерой. Он мог ходить где хотел, с товарищами и без оных. Нам устраивали экскурсии в укрепленные районы. Солдаты и офицеры показывали нам все, что можно было показать. То, что я не понимал, я фотографировал. Если я сталкивался с, как мне казалось, видным деятелем нацистской партии, я брал у него автограф. Если б вы знали, сколько высших офицеров расписывались на листочках бумажки, протянутых маленьким мальчиком. Да, теперь можно сказать, что я творил чудеса.
А в Дублине жили два моих друга, с которыми я переписывался все те годы. Одного звали Тимми О'Брайан, второго — Уильям Каванау. Я писал им восторженные письма о том, как живу, где бываю. Нацистов я расхваливал на все лады. Иногда я получал ответы, иной раз в моих словах сомневались. Я отсылал фотографии и автографы, доказательства моей правоты.
Разумеется, отец диктовал мне эти письма. А О'Брайан и Каванау в действительности жили в Лондоне и служили в британской разведке.
— Мой Бог.
— Да, не всем досталось такое детство. И мой отец использовал консульство, чтобы переправлять из Германии сбитых английских и американских пилотов. Моя мать очень переживала и за него, и за меня.
— Это правда, Флинн?
— В конце войны мне было четырнадцать. Мюнхен лежал в развалинах. Еда кончилась. Думаю, все это вы видели в фильмах. Так оно и было.
Перед тем как уйти из Мюнхена, нацисты застрелили моих родителей. И отца, и мать. По пуле в лоб. На кухне нашей квартиры. Не думаю, что у них имелись доказательства вины консула Ирландии и его жены. Просто они убирали нежелательных свидетелей. Я нашел их утром, когда вернулся после дежурства.
— И что вы сделали?
— О, до конца войны оставались недели и месяцы. Сначала я жил в семье моего друга. И у них не было еды. Потом перебрался на улицу, в развалины. Оставался там и после капитуляции Германии. Боялся подойти к американским или британским солдатам. Глупо, конечно. Но я наполовину сошел с ума от голода.
Все кончилось однажды ночью. Я спал под лестницей разбитого дома, когда мне в ребро ткнули сапогом. И я услышал мелодичную ирландскую речь.
Меня отправили домой, в Дублин. Определили в иезуитскую семинарию. Наверное, я сам выбрал ее. Потому что повидал ад.
Я изучал другую логику, поправил здоровье. Но к двадцати годам устал от истин. Это вы понять можете?
— Естественно.
— Да и воздержание поднадоело. Поэтому я написал моему другу, Уильяму Каванау, в Лондон. По его настоящему адресу, минуя Дублин. Попросил работу. Полагаю, старая гвардия изрядно посмеялась над моим письмом.
Последующие годы покрыты мраком.
— Мне известно, что вы не работали в Чикаго.
— Это я знаю. В Чикаго работали вы. Что вы намедни делали в редакции «Стар»? Наводили обо мне справки?
— Вы снова становитесь шпионом.
— Разве я упоминал о моем прежнем занятии?
— Но вы женаты и у вас есть дети.
— Это точно. Кто бы мог подумать, что в молодости я намеревался стать священником.
— Для шпиона это тоже довольно странно.
— Я же не утверждал, что был шпионом.
— Но вы католик?
— А что такое религия в наши дни? Взять хотя бы моих детей. По воскресеньям они берут гитары и скрипки и отправляются в какую-то церковь. Там пожимают друг другу руки, целуются. Говорят, что им это очень нравится.
— Ваша жена ирландка? Или американка?
— Она из Палестины, еврейка. По службе мне пришлось провести там какое-то время. Поверите ли, нам пришлось уехать, чтобы расписаться, когда она забеременела. На нейтральную территорию.
— Флинн, ваша работа в бостонской полиции не более чем прикрытие.
— Почему бы вам не налить себе виски?
— Вот почему вы говорили, что у вас нет опыта полицейской работы. Вы никогда не были полицейским.
— Я учусь, — потупился Флинн. — Методом проб и ошибок.
— Вы стали полицейским, когда конгресс начал трясти всяческие агентства, старающиеся не афишировать свои делишки.
— Неужели я так много наболтал о себе? — искренне изумился Флинн. — Чай, похоже, развязывает мне язык.
— Вы все еще говорите по-немецки?
— Это, можно сказать, мой родной язык.
— Будучи в гитлерюгенд, вам приходилось браться за оружие и стрелять?
— Да, приходилось.
— Как это было?
— Видите ли, я чуть не подстрелил себя. Я не мог стрелять в союзников, наступавших на Мюнхен. И не мог стрелять в парней, с которыми вырос.
— И что же вы сделали?
— Заплакал. Лег в грязную траншею и заплакал. Помните, мне не было и пятнадцати. Впрочем, я сомневаюсь, что и теперь поступил бы иначе.
По окну барабанил дождь.
— Теперь ваша очередь, Флетч.
Глава 24
Флетч налил в опустевший бокал виски, добавил воды.
— Боюсь, что мне нечего сказать.
Даже сквозь толстые стены до них долетало завывание ветра.
— Я вам помогу, — Флинн шевельнулся в кресле, устраиваясь поудобнее. — Вы родились и выросли в Сиэтле. Получили степени бакалавра и магистра искусств в Северо-Западном университете. Не довели до конца докторскую диссертацию.
— Не хватило денег, — Флетч снова сел, с полным бокалом.
— Увлеклись журнализмом. Писали об искусстве в одной из газет Сиэтла. Прославились статьей о незаконном вывозе из Канады изделий доколумбовой эпохи. Потом вы служили в морской пехоте. Вас послали на Дальний Восток, наградили «Бронзовой звездой», которую вы так и не удосужились получить. В «Чикаго пост» вы были специальным корреспондентом, проводили журналистские расследования. Вам удалось раскрыть не одно преступление как в Чикаго, так и в Калифорнии, где вы работали после этого. Ваш конек — журналистское расследование, а не статьи по искусству.
— А есть ли разница?
— Примерно восемнадцать месяцев назад вы исчезли из Южной Калифорнии.
— Сейчас очень сложно добиться полного взаимопонимания с руководством газеты. Каждый начальник считает своим долгом взять сторону какой-либо партии. Фактор, убийственный для свободы слова.
— Вы дважды женились и разводились. Алименты вы платить не желали, так что на вас подали в суд. В чем только вас не обвиняли: от подлога до неуважения к суду. Затем, однако, все потерпевшие отозвали свои иски. Кстати, когда я наводил справки о вас в правоохранительных органах Калифорнии, мне позвонил окружной прокурор или помощник окружного прокурора. Кажется, его фамилия Чамберс. Он высоко отозвался о вас, отметив ваше непосредственное участие в раскрытии одного или двух тяжких преступлений.
— Олстон Чамберс. Мы вместе служили в морской пехоте.
— Чем вы занимались последние восемнадцать месяцев?
— Путешествовал. Какое-то время побыл в Бразилии. Перебрался в британскую Вест-Индию. Теперь живу в Италии.
— В Штаты вы возвращались лишь однажды, в Сиэтл, на похороны отца. Вы говорили, что унаследовали от него крупное состояние?
— Нет, этого я не говорил.
— Он был азартный игрок, — заметил Флинн.
— Я знаю, — кивнул Флетч.
— Вы не ответили на вопрос, откуда у вас такие деньги?
— От дядюшки, — солгал Флетч. — Он умер, когда я работал в Калифорнии.
— Понятно, — Флинн, естественно, ему не поверил.
— Не мог же он оставить деньги моему отцу, правда?
— Значит, на свете есть много людей из вашего прошлого, которые желают вам зла, — продолжил Флинн. Вон он, бич мобильного общества. Люди перебираются из страны в страну, таская за собой прошлое. Настоящее расследование невозможно провести в границах одного полицейского участка, даже если детектив — мастер своего дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28