– Ну, что вы опять придумали, Анна Эразмовна?
– Ладно, ладно, смейся сколько угодно. Ты мне опять позарез нужна, только совсем по другому поводу. Ты Андрея Мишина знаешь?
– Конечно, я тут всех знаю. Способный мальчик, Инна Яковлевна говорит, что у него большое будущее.
– А кто такая Инна Яковлевна?
– Это его педагог по специальности, очень известный, между прочим.
– Первый раз от тебя слышу, ты же знаешь, музыка – это не мой фасон и не мой размер. Как ты считаешь, мог бы Андрей поделиться с ней чем-то очень личным?
– Она с ним музыкой занимается, а не психоанализом.
– Юля, подумай, это очень важно, у Андрюши в школе есть друзья?
– Приятели, конечно, есть, но вообще-то, он очень замкнутый мальчик, а сейчас особенно.
– Ясно, – разочарованно сказала Анна Эразмовна. – Ладно, Юлечка, не буду больше тебя задерживать,
– Постойте, постойте, может вам будет интересно, Андрею очень нравится одна девочка, Рита Виноградова. Я их вместе часто вижу.
– Мне не просто интересно. Мне очень интересно. Юля, я должна с этой Ритой поговорить. Только так, чтобы нас Андрей не увидел.
Дверь приоткрылась, и в щелку просунулась совершенно мокрая от пота голова рыжего пацаненка, замурзанная мордашка горела огнем.
– Вы чего к нам не идете, Юля Аркадьевна?
– Сейчас иду. Эдик, позови Виноградову из класса Инны Яковлевны. Все, Анна Эразмовна, я бегу, только вы мне так ничего и не рассказали.
– Пока-пока, Юлик, все узнаешь, куда я денусь с подводной лодки.
Прозвенел звонок на урок, и Анна Эразмовна вышла из класса. По коридору, перебирая ножками невероятной стройности и длины, к ней приближалось мимолетное виденье, она же ангел чистой красоты, она же четырнадцатилетняя одесситка, рядом с которой все забугорные топ-модели были просто мокрыми курицами.
– Ты Рита?
– Да, я, а где Юлия Аркадьевна?
– Риточка, это она мне посоветовала с тобой поговорить, у меня к тебе очень важное дело, -сказала Анна Эразмовна и сразу вспомнила, что почти теми же словами начинала такой неудачный разговор с Олегом и Андреем.
– Извините, но у меня сейчас урок. Я пойду.
– Рита, я насчет Андрея.
Мгновенная метаморфоза произошла на глазах у Анны Эразмовны: взрослая красавица превратилась в испуганного, неуверенного подростка.
– Рита, пойдем на бульвар, там будет удобнее.
Без единого слова Рита пошла за ней. Музыка, то веселая, то печальная, сопровождала их до выхода из школы, улица встретила шумом моторов и скрипом тормозов.
Бульвар был в двух шагах. Они обогнули памятник потемкинцам (в Одессе его называют «Копейку нашел», хотите знать почему, приезжайте и посмотрите) и подошли к Дюку. Повертев головой, Анна Эразмовна увидела слева свободную скамейку и пошла туда. Рита покорно следовала за ней.
Молоденькие мамаши гуляли с младенцами, бабушки смотрели за детками постарше, почти на каждой скамейке заседали члены клyбa «Кому за…». Анна Эразмовна все не начинала разговор, и не потому, что была такая умная и ждала, чтобы клиент созрел, а потому что была такая дурная и не могла найти нужных слов.
Начала Рита:
– Вы откуда Андрея знаете?
Анна Эразмовна тяжело вздохнула и не спеша, по порядку, рассказала, кто она, откуда знает Андрея, как ей жалко его маму и как она волнуется и за него, и за Верочку, и за Елизавету Степановну.
– Я не знаю, как ты к Андрюше относишься… – сказала Анна Эразмовна и запнулась.
Возраст от тринадцати до семнадцати – самый смутный, самый опасный в жизни человека. Можно только догадываться, что происходит с детьми, которые уже не дети и еще не взрослые, какие страсти бушуют в сердцах, какие тревоги гнетут душу, какие глупости лезут в голову. В одном дворе с Анной Эразмовной жила ее однокурсница. В семнадцать лет ее сын, домашний, благополучный мальчик, повесился в коридоре собственной квартиры, так никто и никогда не узнал почему. Анну Эразмовну особенно поражало то обстоятельство, что ребенок много лет увлекался авиамоделированием, ходил в кружок при Станции юных техников. Ей казалось, что такие дети не вешаются. А вот, однако же…
Две женщины, одна современного бальзаковского возраста (классический бальзаковский возраст – тридцать лет), другая, по современным же меркам, вполне взрослая (в двадцать лет ты уже старая дева), сидели в Одессе, на бульваре, слева от Дюка, если смотреть из города, и справа, если смотреть с Потемкинской лестницы, на скамейке с видом не на море, а на зубную поликлинику и молчали.
– Я его люблю, и он меня любит, – прошептала, наконец, Рита.
Очень хотелось Анне Эразмовне взглянуть ей в лицо, такое юное и прекрасное, но она постеснялась.
После этих слов дело пошло веселее, все-все рассказала Рита Анне Эразмовне. Ребенок очень нуждался в носовом платке, и в каком-нибудь романе героиня вытащила бы его, белоснежный и надушенный, из сумочки, но не только платка, но и сумочки не было у Анны Эразмовны.
Был полиэтиленовый кулек, в котором лежали еще три, разных размеров, на случай базара, а с носовым платочком была напряженка.
Ужасные вещи рассказала Ритуля. Андрей безумно ревновал мать и ненавидел Георгия. Он и бабушку ненавидел, считал, что, если бы не она, родители были бы вместе, и никакой Георгий вообще бы не появился. Когда мать гуляла с Жорой, он следил за ними, провожал до его дома (часто вместе с Ритой), стоял на улице и ждал, пока Люба выйдет.
– На него было страшно смотреть, – сказала Рита.
– И что, так вы и шли за ними, и они вас не замечали?
– Я, когда с Андреем гуляю, тоже никого не замечаю.
Что ж, это было понятно. Влюбленным нет дела до этого мира. Вы считаете, что вокруг полно народа, а они уверены, что вокруг вообще никого нет. (По библиотеке гуляла байка о том, как начальство, узрев целующуюся парочку, возмущенно воскликнуло: «Это просто сексопатологи какие-то!»).
Домой Люба почти всегда возвращалась одна, и они провожали ее до ворот.
– А если бы она вас увидела?
– Ну и что? Мы всегда могли сказать, что просто гуляем. Только она ни разу не оглянулась. Она домой очень спешила, Арямо бежала, видно было, что нервничает.
В тот несчастньш вечер, перед Любиной смертью, Андрей остался дома. Верочка капризничала, не хотела брата отпускать, и он позвонил Рите, что гулять не будет. Где-то в двенадцать, когда Елизавета Степановна и Верочка уже спали, он вышел на балкон. Так он простоял около получаса, волнуясь все больше и больше, и уже совсем собрался идти матери навстречу, как она с Жорой вошла во двор. «Они ругались, точно, я еще обрадовался», – рассказывал он Рите. «Только очень тихо, а я за столб у нас на галерее спрятался, потому что луна вышла. Они к лестнице подошли, он ее обнял и начал целовать, это я так подумал. Мне стало противно, я на минуту глаза отвел, а когда посмотрел, Жорка уже за ворота выбегал, а мама на земле лежала. Я ничего не понял, пока по лестнице мчался, уже много крови вытекло, я к маме наклонился, она на меня смотрела так удивленно-удивленно… «
Тут Рита опять заплакала. Анна Эразмовна и хотела бы ее утешить, да не знала, как. Никакие утешительные слова в голову не приходили. Когда всхлипывания стали потише, она спросила:
– Как ты думаешь, Андрей домой собирается вернуться?
– Я с ним поговорю, он Верочку очень любит. Знаете, какой он добрый! Он маму просто обожал. Я не верю, что он…
Рита замолчала и испуганно посмотрела на Анну Эразмовну.
– Что он, Рита?
– Ничего, мне действительно надо бежать, у меня специальность, опаздывать нельзя.
Анна Эразмовна попросила Риту об их разговоре Андрею не рассказывать, повторила несколько раз ее телефон, заставила ее несколько раз повторить свой, а Жорин адрес запомнить было несложно.
Глава седьмая, в которой Анна Эразмовна начинает что-то соображать
Что происходит со временем? Кто только не пытался ответить на этот вечный вопрос! И Анна Эразмовна вносила свои пять копеек, работая над указателем, посвященным проблеме времени. Тихонько тикали в каждом биологические часы, грозно били куранты истории, время измеряли и даже взвешивали, великий Эйнштейн показывал вечности язык, а стрела времени все летела, летела, летела без остановки и только вперед.
В Одессе время текло по своим, особенным законам. Отцвели каштаны, на следующий день после Любиных похорон зацвела акация. Где взять слова, чтобы описать, как пахнет акация, как хочется быть молодой, гулять в густой южной тьме, вдыхая этот такой родной, такой знакомый с детства запах, как хочется любить и быть любимой. Но вот отцвела акация, и зацвели липы, и этот сладкий, какой-то мыльно-пластмассовый запах будоражил душу.
А на базаре, что творилось на базаре! Клубничная волна захлестнула прилавки, хозяйки гоняли с пластмассовыми ведрами, за отдельными счастливицами их волочили мужья. Вся Одесса варила клубничное варенье.
Потом пошли вишня, малина, черная смородина. Об не сварить вишневое варенье нельзя было даже подумать, а ягоды перетирали с сахаром: на кило ягод – два кило сахара.
Стояла жара, работать было и так тяжело, а душа рвалась на базар. Подруги-ромашки мадам Волгина и мадам Вильнер каждое утро травили эту самую душу своими достижениями. Ах, какую крупную абиркосу (это не опечатка!), роскошную помидору (да, именно так: женский род, единственное число!) и шикарную сардельку (это не родственница сосисок, а маленькая плоская серебристая рыбка!) приносили они с базара. Про сардельку – это отдельный разговор. Эту дешевую вкусную рыбку обожают в Одессе и готовят ее по-всякому: вынимают хребетик, обваливают в муке и взбитых яйцах и жарят обалденные биточки, тушат в уксусе и постном масле, а самую крупную выбирают, солят и уже на следующий день кушают с черным хлебом, помидоркой и парой маслин.
Анна Эразмовна, связанная по рукам и ногам своей семейкой, никак не могла попасть на базар с утра пораньше, злилась и завидовала ромашкам.
О Любе практически никто не вспоминал. И все же какая-то заноза сидела в голове у Анны Эразмовны, что-то надо было вспомнить, сообразить, и никак не получалось во всей этой круговерти.
Жизнь продолжалась, от Миши она узнала, что Скрипа вернулся домой и даже начал выходить во двор.
– Вы с ребятами должны его поддержать. Представь себе, что у тебя мама умерла.
Ответ Миши лучше не приводить. Да разве можно такое представить в четырнадцать лет? А в каком возрасте можно? Мама не может умереть, плохо без мамы, ох, как плохо…
От своей обожаемой мамули Анна Эразмовна узнала еще более потрясающую новость: вернулся домой Олег. Общая любовь порождала ревность, а общее горе сблизило.
– Детям нужен отец, – вздыхала Елизавета Степановна, – он очень старается, и я стараюсь, как могу.
Мама рассказала, что Олега допрашивали, только алиби у него было железное: он спал, когда к нему среди ночи прибежал Андрей и сообщил о смерти Любы. Андрюшу тоже допрашивали, в ответ он говорил одно: «Ничего не видел, ничего не знаю».
– Как не стыдно ребенка мучить, -возмущалась Беба Иосифовна, не понимая, что именно Андрей нашел Любу, и расспросить его менты были просто обязаны. «Только не скажет он им ничего», – думала Анна Эразмовна.
На работе она вообще ни о чем таком не думала. Бегала в каталоги, заказывала литературу, тащила тяжеленные стопки на третий этаж, листала книги и журналы, писала аннотации и очень старалась, чтобы читатель узнал как можно больше о проблеме времени и чтоб ему, любимому, было интересно.
В один из дней, в середине июня, когда она мучилась над очередной аннотацией (ну, никак не получалось толково и занимательно), к ней обратилась Лариса Васильевна:
– Кстати, Анна Эразмовна, а как там насчет книг, которые мы отдавали в переплет?
– Какие книги? – не поняла Анна Эразмовна, еще не вынырнув из глубин времени. – А, переплет! Так то ж сто лет назад было, за это время столько всякого произошло, забыла начисто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14