Но, собственно, какого черта? Неужели так важно выглядеть чистым и благородным? В конце концов, это какая-никакая, а работа, и, если я налажу ее должным образом, чего тут стыдиться? Просто смешно… Только тут наконец я понял, что меня беспокоило. Она. О той ночи не было произнесено ни слова, и смотрела она на меня пустым взором, словно на какого-нибудь агента, с которым пришла говорить о ренте. Но я-то знал, что могут сказать эти глаза. Ведь увидела же она во мне что-то той ночью, да и теперь видит. Словно нас разделяет сейчас стеклянная дверь, через которую мы видим друг друга, но говорить не можем.
Она сидела напротив, глядела в свою кофейную чашку и не произносила ни слова. Будто задремала, как котенок, который засыпает, как только с ним перестаешь играть. Я ведь уже вроде бы говорил: в этом маленьком белом платьице она была похожа на школьницу. И я смотрел на нее и гадал, сколько ей может быть лет, и вдруг забыл обо всем этом, и сердце тяжело забилось. Ведь если она собирается стать хозяйкой заведения, это означает, что развлекать клиентов самой ей не положено. Кто же тогда займется ею? Кто станет за ней присматривать? Ведь с такой внешностью за ней нужен глаз да глаз. Может, это тоже входит в мои обязанности? И я спросил изменившимся от волнения голосом:
– Сеньорита… ну а что я буду с этого иметь?
– О, будешь жить, иметь красивая одежда, может, большая шляпа с серебром, да? И песо. Думаю, это хватит, да?
– И развлекать сеньорит?
Сам не знаю, как это вырвалось. Второй грязный намек за сегодняшний вечер. Наверное, хотелось увидеть, что она ревнует, тогда все стало бы ясно. Однако ничего подобного. Она улыбнулась, секунду внимательно смотрела на меня, и я весь похолодел, не уловив в ее взоре и капли сострадания.
– Если тебе нравится развлекать senoritas, тогда да. Может быть, нет. Может, я поэтому тебя пригласить, чтоб не быть неприятностей.
* * *
Наутро я встал пораньше, побрился, умылся и собрал вещи. Их у меня было немного. Бритва, кисточка для бритья, кусок мыла, две запасные рубашки, одни трусы на смену – я их выстирал накануне ночью, пара старых журналов и хлыст из черной змеиной кожи. С ним я пел Альфио. Он все никак не щелкал, и тогда я прикрепил к кончику свинцовое грузило, обтянутое ослиной кожей. Однажды рабочий оставил его на сцене для спектакля, а Недда ударила им меня по лицу. До сих пор сохранился шрам. Я давно распродал все свои костюмы и партитуры, а хлыст сохранил, не смог почему-то с ним расстаться. Я бросил его на дно чемодана. Положил сверху журналы и новую мыльницу и поставил чемодан в угол. Может, когда-нибудь вернусь за ним. Обе рубашки натянул на себя, поверх верхней повязал галстук. Трусы свернул и сунул в один карман, бритвенные принадлежности – в другой. И разумеется, не сказал клерку, дежурившему на выходе, что уезжаю. Просто махнул ему рукой, как всегда махал, когда шел на почту – узнавать, не пришли ли деньги. Однако придерживал при этом карман. Она опустила туда пригоршню монет, и я опасался, как бы клерк не услышал, что они бренчат.
«Форд» представлял собой автомобиль с откидным верхом, и я потратил более получаса, натягивая тент. До Акапулько предстояло добираться целый день, и мне вовсе не хотелось живьем свариться на солнце. Затем выкатил его из гаража и подъехал к дому 44b. Она уже ждала меня на пороге, вокруг стоял багаж. Другие девушки, видно, еще не вставали. На ней снова было черное платье с красными цветами, то самое, в котором она была при первой нашей встрече. Главным предметом багажа являлась круглая шляпная коробка того типа, с которыми женщины путешествовали еще лет шестьдесят назад, только плетенная из соломки и набитая тряпками. Я стащил лишнюю рубашку, сунул ее в коробку и положил в багажник. За ней последовал матрац, набитый травой, на котором она спала, скатанный валиком и перевязанный веревкой. Сунув его туда же, я заметил, что теперь багажник не закроется. Цена такому матрацу от силы 60 сентаво, ну центов 20 примерно, не больше. И конечно, не стоило загромождать им машину, впрочем, это ее личное дело, и спорить я не стал. Затем последовала целая охапка шалей всевозможных расцветок, хотя преобладали черные. Я уже уложил и их, но тут подскочила она, выдернула одну, темно-пурпурную, и накинула на голову. Затем появились плащ, шпага и ухо. Впервые в жизни видел я так близко настоящий тореадорский плащ, парадный, а не тот, что надевают во время боя быков. И конечно, тут же возненавидел его, поскольку понимал, откуда он у нее взялся. Однако то, что это была действительно очень красивая штука, не мог не признать. Полагаю, это единственная вещь, которую в Мексике делают прилично, а может, не здесь, где-то еще. Из тяжелого шелка, внутренняя сторона другого цвета, и так плотно расшит, что кажется твердым и хрустящим на ощупь. Этот был снаружи желтый, внутри кремовый, а на желтом фоне сверкала вышивка ручной работы. Цветы и листья, но не в виде банального узора, который вышит на большинстве подобных вещей, нет. Это все равно что сравнивать живописное полотно с почтовой открыткой, краски были живыми и яркими. Я сложил плащ, завернул в одну из rebozo, чтоб не запылился, и положил рядом с коробкой. В espada было что-то оперное, бутафорское. Однако именно ею протыкают быка, и я, даже не вынув ее из футляра, чтоб рассмотреть, бросил на дно багажника.
Пока я загружался, она стояла рядом, поглаживая ухо. Я бы не дотронулся до него и щипцами. Иногда, когда тореадор особенно удачно выступает, ему дарят ухо убитого быка. Толпа начинает реветь, один из помощников подходит к быку, валяющемуся в грязи, и отрезает ухо. Тореадор берет его, высоко поднимает в руке, показывая всем кровь и грязь, а затем обходит арену, кланяясь через каждые десять шагов. А после хранит его как зеницу ока, как хранит колоратурное сопрано какой-нибудь орден, выданный королевой Бельгии. Месяца через три ухо подсыхает и протухает окончательно. Это уже давно протухло, из него свисали куски хрящей, а воняло оно так, что футов за пять чувствовалось. Я предупредил, что, если она сядет с ним на переднее сиденье, я считаю нашу сделку расторгнутой, и тогда она забросила его в багажник, рядом с espada. Бросила, однако была сильно удивлена.
Тут открылось окошко, и в нем появилась толстуха в неком подобии ночной рубашки, с растрепанными слипшимися волосами, а рядом с ней возникли и остальные, и начались перешептывания и поцелуи, а затем мы наконец сели в машину и тронулись. На окраине города пришлось потратить минут десять на заправку, еще пять ушло на церковь – Хуана попросила возле нее остановиться, хотела зайти и попросить благословения, так что из города мы выбрались только около восьми.
В Гуернавала остановились попить кофе, затем в Такско позавтракать. Там хорошая дорога кончилась. Пошли сплошные повороты, ухабы, пыль. Хуана засыпала. В час дня каждый мексиканец непременно должен подремать немножко, вне зависимости от того, где находится, и она не была исключением. Она привалилась головой к боковой раме, глаза закрылись. Она боролась с собой, пыталась сесть прямо. Скинула туфли. Еще немного повертелась. Сняла нитку бус и расстегнула две пуговки. Стал виден бюстгальтер. Платье задралось выше колен. Я старался не смотреть. С каждой минутой становилось все жарче. Я не смотрел, но чувствовал ее запах.
* * *
В Чильпансинго где-то около четырех мы заправились и я промыл шины. Вот чего я больше всего боялся – жары и скольжения по этим крутым спускам. Сам я разделся до майки и повязал вокруг головы носовой платок, чтоб пот не заливал глаза, и мы двинулись дальше. Она проснулась и почти все время молчала. Стянула чулки и пододвинула босые ноги поближе к вентилятору от капота двигателя. Расстегнула еще одну пуговку.
Теперь мы ехали по так называемой tierra caliente, было облачно и так душно, что пот из подмышек лил у меня струями. Я надеялся, что после Чильпансинго наступит хоть какое-то облегчение, но становилось только хуже. Мы ехали еще примерно час, как вдруг она начала озираться, высматривать что-то через ветровое стекло, а потом попросила меня остановиться.
– Да. Теперь вон туда.
Я отер пот со лба и, посмотрев, увидел нечто, что только с большой натяжкой можно было назвать дорогой. Дюйма на три пыли, прямо посредине растут кактусы, но, если хорошенько приглядеться, можно различить две колеи.
– Сюда? Черта с два! В Акапулько ведь по той дороге, как мы ехали. Я по карте смотрел.
– Мы ехать к мама.
– Что ты сказала?
– Да. Мама будет готовить. Готовить для нас, для нашего дома в Акапулько.
– О, понятно…
– Мама готовить очень хорошо.
– Послушай, я не имею чести быть знакомым с твоей мамой, но мне почему-то кажется, что она не того поля ягода. Не для первоклассного заведения, которое мы собираемся открыть. Так что давай договоримся сразу. На худой конец, готовить буду я. Я тоже очень хорошо это делаю. Учился в Париже, куда съезжаются умирать все великие повара.
– Но мама… У нее есть viveres.
– Что?
– Еда. Вся еда, которую нужно. Я посылать мама деньги, прошлая неделя. Она всего покупать, и мы забирать с собой. Мы забирать мама, папа и вся viveres.
– О, и папу тоже?
– Да. Папа помогать мама готовить.
– Замечательно. Но скажи на милость, где мама, папа и вся viveres здесь поместятся? Да, кстати, а козу брать не надо?
– Да. Сюда, пожалуйста.
В конце концов, это была ее машина, и я свернул на тропу. Не проехали мы и сотни ярдов, как вдруг руль вывернулся из рук и я изо всей силы нажал на тормоза, чтобы не рухнуть в овраг глубиной футов в двести. Такая уж была дорога, что поделаешь, и лучше она не становилась. Она то поднималась вверх, то шла вниз, огибала скалы величиной с трактор, была изрыта канавами и ухабами, способными поломать оси любой машины, не только «форда», и кактусы росли тут чертовски высокие. Переезжая через них, я все время боялся, что они повредят коробку передач. Понятия не имею, сколько мы проехали по этой так называемой дороге. Путь занял около часа, и с учетом скорости это могло составить от пяти до двадцати миль, но мне показалось, что все пятьдесят. Проехали церковь, и только потом начали появляться мексиканцы с burros, тащившиеся по дороге. Кстати, езда по дорогам Мексики сопряжена с одним маленьким специфическим моментом, который обычно выпускают из виду. Там по дорогам разгуливают целые орды этих burros, груженных дровами, сеном, мексиканцами, еще бог знает чем. Сами по себе ослы осложнений не вызывают, они знают правила движения не хуже нас и успевают вовремя убраться с дороги, даже если им это не нравится. Но если с burro мексиканец, то будьте уверены, он непременно воткнет его перед самым капотом машины, и вам ничего не останется, как жать на тормоза, ругаться последними словами, потеть и глотать пыль, поднятую копытами.
Вот так, медленно, мы и поспешали вперед, и эта неторопливость дала мне возможность немного оглядеться. Жара и пыль душили, но облака нависали довольно низко, а над изломанными горными хребтами стлались рваные дымные тучи, скверный признак. Вскоре начали попадаться и хижины, жались друг к другу по две-три. А мы ехали все дальше и наконец добрались до еще двух; в одной из них, похоже, кто-то жил. Хуана нагнулась и стала жать на клаксон. Затем выпрыгнула из машины и подбежала к двери, и тут вдруг на пороге появилась мама, а за ней и папа. Лицо у мамы было цвета медного котелка, она уже приготовилась ехать в Акапулько и нарядилась в розовое хлопковое платье, правда, была без туфель. Кожа у папы оказалась потемней, цвета насыщенного красного дерева, по которому раз пятнадцать прошлись морилкой. Он вышел в белой пижаме со штанами, закатанными до колен. Снял большую соломенную шляпу и пожал мне руку. Я тоже пожал. Затем поставил «форд» на ручник и вышел.
Я, кажется, сказал, что она подбежала к двери, но это не совсем так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31