– Это не мода! – обиженно помолчав, сумрачно отвечает шофер. – Меня второй раз так оболванивают…
– Кто оболванивает?
– Военкомат! Второй год в армию берут, да все взять не могут!
– То есть как это не могут? – заинтересованный до крайности Егор Ильич вплотную придвигается к парню, заглядывает в его коричневые, пронизанные светом глаза, и ему становится весело: от тона шофера, от его коричневых глаз, от белой стриженой головы.
– А вот так и не могут! – отчего-то мстительным тоном отвечает шофер. – Вызовут в военкомат, остригут, а потом оказывается, что я стройкам нужный человек, и выдают броню… А эти сволочи смеются!
– Девчонки, что ли? – спрашивает Егор Ильич.
– Вы скажете – девчонки! Шоферня смеется. Тебя, говорит, военкомат с корнем выведет. Каждый год будет стричь, так ты сто лет не женишься!
Егор Ильич отводит от шофера глаза. Если он не сделает этого, то рассмеется так, что потом не остановишь. Боже, какое у парня лицо! Мальчишечье, юное, такое обиженное, что вздрагивают губы, а на Егора Ильича он смотрит так, словно именно Егор Ильич виноват во всем. Поэтому Егор Ильич не только смеяться, но и улыбаться не имеет права.
– Слушай, – прикусывая нижнюю губу, обращается к нему Егор Ильич. – Как… тебя… звать?..
– Николаем… Зверев Николай…
Теперь Егор Ильич не только прикусывает нижнюю губу, он затаивает дыхание. Умереть можно от смеха – у этого мальца фамилия Зверев… Чтобы не рассмеяться, Егор Ильич, отвернувшись к автомобильному окну, некоторое время смотрит на обочину дороги.
– Слушай, Николай Зверев, – вздрагивающим голосом произносит Егор Ильич, – так это же очень хорошо, что ты крайне необходимый стройкам человек! Это же очень хорошо, Николай Зверев!
– А стригут! – обиженно говорит шофер.
– Вот это действительно плохо! – соглашается Егор Ильич и вдруг жалобно просит Николая Зверева: – Да не смотри ты на меня такими глазами, я ведь не выдержу…
– То-то же! – мрачно отвечает парень. – Все говорят, что у меня взгляд пронзительный! То-то же!
Внутренне помирая от хохота, Егор Ильич опять закрывает глаза и откидывается на сиденье. Если бы знал Николай Зверев, как Егор Ильич благодарен ему! Теперь много легче думать о директоре Афонине, о прорабе Власове и о том, что он, Егор Ильич, раньше не понимал директора комбината подсобных предприятий. После разговора с Николаем Зверевым Егор Ильич может думать об Афонине иронически, насмешливо, ему уже не так стыдно за себя. Мир кажется добрее, лучше и чище после разговора с Николаем Зверевым, а директор Афонин кажется просто дураком и бездельником.
Афонин действительно не работает, а лишь всеми силами старается удержаться в кресле руководителя. И Егор Ильич теперь лучше всех знает, как Афонин это делает. Если разобраться по существу, то все часы сидения в кабинете Афонин подчиняет одному – удержанию своей персоны в кресле директора комбината подсобных предприятий.
С чего начинает рабочий день Афонин? О, это Егор Ильич знает точно! Рабочий день Афонина начинается со звонка в промышленный отдел горкома партии.
– Аллоу! – ласково поет в трубку Афонин. – Доброе утро, Иван Сидорович. Это вас беспокоит Афонин из комбината… Я интересуюсь, какая команда будет насчет сегодняшнего дня. Так… Так… Ясно!
Затем Афонин по тому же вопросу звонит в совнархоз, в райком партии и даже в облпрофсовет. Это он делает для того, чтобы все знали – в девять утра Афонин уже на месте, уже руководит, уже беспокоится, уже кипит в многотрудной работе. Есть и вторая цель – разведав у начальника, за какими объектами тот больше следит, он дает стройматериалы именно на эти объекты, так как одновременно всем объектам материалы Афонин дать не может: его комбинат работает плохо.
Через час после начала рабочего дня, когда уже ясно, на какие объекты надо давать материалы в первую очередь, и машины отправлены, Афонин снова приникает к телефонной трубке – начинается второй этап борьбы за кресло директора. Афонин звонит на арматурный завод и, узнав, что арматура немного задерживается, самодовольно улыбается. Торопясь, торжествуя, он набирает номер еще одного телефона.
– Сергей Владимирович у себя? – вкрадчиво спрашивает он. – Это Афонин. Соедините по срочному делу…
Его соединяют с секретарем обкома партии.
– Сергей Владимирович, – держа трубку обеими руками, почтительно говорит Афонин, – Сергей Владимирович! Пора принимать меры к «Металлисту»! Опять не дает арматуру… Он нас без ножа режет, Сергей Владимирович! Прошу принять меры!
Поговорив с секретарем обкома, Афонин звонит об арматуре в горком партии, в совнархоз и облпрофсовет, и, когда вешает трубку, на лице его сияет блаженство. В области сейчас переполох: все знают, что директор завода «Металлист» режет без ножа директора Афонина, все поражаются тому, какой деловой и принципиальный человек этот Афонин, как он близко к сердцу принимает нужды производства и как старательно работает на коммунизм. И все, начиная с обкома и кончая облпрофсоветом, звонят на завод «Металлист», ругают директора и ставят ему в пример Афонина, который вовремя сигнализировал о плохой подаче арматуры.
Афонин же сидит в кабинете и потирает руки. Гроза отведена, машины вышли на самые «видные» начальству стройки, городское и областное руководство знает, что он сидит в кабинете и работает. Чего еще желать человеку! Побездельничав с часок, попив в кабинете чаю, Афонин вызывает машину и едет на стройки. С деловым видом он ходит по объектам, выслушивает жалобы прорабов, разговаривает с ними очень вежливо, замечания вносит в блокнот и обещает исправить недостатки. За пятнадцать минут до конца рабочего дня Афонин едет или в горком партии, или в совнархоз. Он устало заходит в кабинет какого-нибудь начальника, тихо здоровается, тяжело вздохнув, садится. Плащ у него запачкан известкой, на щеке – мазутное пятно, дышит Афонин тяжело и скорбно. Видно, что человек весь день вертелся как белка в колесе.
– В основном день прошел удачно, – говорит усталый Афонин, – но есть, конечно, и недостатки… Как ни бились, не удалось обеспечить объекты восемнадцать, тридцать шесть и семьдесят восемь. «Металлист» зарезал…
Начальство с сочувствием глядит на озабоченного и грязного Афонина и испытывает неловкость оттого, что оно, начальство, сидит себе в чистых кабинетах. И никому не приходит в голову, что Афонин целый день ровно ничего не делал. Никому и в голову не приходит, что Афонин не работает, а только удерживается на работе, а его комбинат дает материалов гораздо меньше, чем мог бы давать.
Думая об Афонине, Егор Ильич представляет, как встретит его директор комбината, – он выбежит навстречу с распростертыми объятиями, с такой улыбкой, от которой кажется, что из лица Афонина сочится мед. «Ах, Егор Ильич!» – обрадованно закричит Афонин.
– Приехали! – говорит сумрачный шофер Николай Зверев. – Вас Афонин встречает!
Егор Ильич выбирается из машины, направляется к Афонину, но вдруг останавливается, мгновение думает, затем решительно возвращается к автомобилю. Заглянув в кабину, он манит пальцем шофера:
– Наклонись-ка сюда, Николай Зверев!
Когда шофер наклоняется, Егор Ильич весело говорит ему:
– Дурни твои шоферы, Николай Зверев! Смеются, а сами не знают чему… Ты на их смех начхай – вот мой совет… А насчет женитьбы… Слушай, Николай Зверев, ты женишься на такой девушке, что эти твои шоферы от зависти помрут. До свидания!
– До свидания! – отвечает шофер. – До свидания, Егор Ильич!
«И этот меня знает! – с гордостью отмечает Егор Ильич. – Все шоферы знают Егора Сузуна!» С этой мыслью он энергичной походкой идет навстречу директору Афонину.
– Егор Ильич! – обрадованно поет Афонин. – Милости просим!
«Плохо, что я один, – печально думает Егор Ильич. – Плохо, что со мной нет прораба Власова. Но ничего, в следующий раз мы приедем вместе!»
Одиннадцать часов пятьдесят минут
Лунообразное, светлобровое лицо Афонина лучезарно, сладко улыбается, в глазах столько радости, точно он выиграл по денежно-вещевой лотерее автомобиль «Москвич». Афонин не идет навстречу Егору Ильичу, а бежит, раскинув руки, как будто собирается заключить старика в объятия.
Егор Ильич рассматривает Афонина так, как ученый-энтомолог изучает экземпляр редкой бабочки. Взволнованный, потрясенный до глубины души ученый так и этак поворачивает бабочку, благоговея, берет за крылышко, затаив дыхание замирает от предчувствия небывалого.
Рассматривая Афонина, Егор Ильич находит, что в директоре комбината подсобных предприятий все продумано, все правильно и необходимо: именно такой – круглой и высоколобой по причине лысины – должна быть голова Афонина; именно таким – грязным, словно нарочно испачканным, – костюм; такой – семенящей, подкрадывающейся – походка; такими – светлыми, неуловимыми и сквозными – глаза. И говорить Афонин должен именно то, что говорит, хотя Егор Ильич не слушает его.
Егор Ильич бичует себя сердитыми, беспощадными словами, которые точно определяют то, что представляет собой Егор Ильич Сузун: во-первых, он размазня и тряпка; во-вторых, мягкотелый интеллигенток, которого надо выжигать из рядов общества каленым железом; в-третьих, он должен понести заслуженную кару за мягкотелость и ротозейство.
«Как я мог не раскусить Афонина? – с великим удивлением спрашивает себя Егор Ильич. – Не могли же меня в конце концов обманывать подхалимские звонки Афонина, его хождение в трест с усталым видом и в затрапезной одежде». Егор Ильич и раньше, когда был начальником стройки, знал цену этому. Что же происходило с ним, Егором Ильичом, когда он был начальником Афонина? Обыкновенное! Он принимал директора комбината подсобных предприятий как часть незыблемого. Для Егора Ильича не существовало раздельно комбината подсобных предприятий и Афонина; именно поэтому ему не приходила мысль о том, что комбинат подсобных предприятий и директор Афонин могли существовать раздельно.
Если говорить откровенно, то Афонин был так же привычен Егору Ильичу, как кресло, которое стояло в его просторном кабинете.
«Вот что происходило со мной! – печально отмечает Егор Ильич. – Вот такая история!» После этого он отбрасывает мысли о прошлом и в упор смотрит на сегодняшнего Афонина, который по-прежнему что-то говорит и даже держит Егора Ильича щепоточкой пальцев за рукав кителя.
– Вот что, Афонин! – строго говорит Егор Ильич. – Нам надо с тобой серьезно потолковать. Пошли в кабинет!
– С удовольствием, Егор Ильич! – с готовностью отзывается Афонин. – Будет приятно послушать ваши замечания.
В кабинете он усаживает Егора Ильича на лучшее место, открывает форточку, чтобы не было жарко, выключает радио, чтобы не мешало, высунувшись из двери, приказывает секретарше никого не пускать. Затем Афонин садится напротив Егора Ильича, вынимает из кармана блокнот и нацеливается острым карандашом на чистую страницу. Рот у Афонина приоткрыт, глаза почтительно-круглые. Он, Афонин, готов слушать! Он не пропустит ни одного слова, ни одного намека – все запишет, все учтет, на все критические замечания отреагирует. «Если бы вы знали, Егор Ильич, как я ценю ваши указания!» – говорит лицо Афонина.
– Я слушаю вас!
– Что же, слушай, – чуточку грустновато произносит Егор Ильич. – Слушай. А для начала ответь на вопрос. Только без вранья, Афонин! Дал бы ты сегодня раствор на восемнадцатую стройку, если бы заранее знал, что я приеду на нее?
Прежде чем ответить, Афонин выдерживает небольшую паузу – как раз такую, какая необходима для того, чтобы стереть с лица ослепительно ласковую улыбку да убрать со лба деловито-озабоченные морщины.
– Дал бы, Егор Ильич! Нечего греха таить, дал бы раствор с утра, если бы знал, что вы приедете на стройку, – отвечает Афонин, и его глаза наливаются мутноватой влагой искренности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14