“Теперь надо выкручиваться самому, – придя в себя, подумал я. – И слава богу...”
Свободной рукой я вынул швейцарский перочинный нож, подаренный еще Верой, раскрыл его зубами и хотел выдолбить упор для ног, но топорик выскользнул из обледеневшего снега...
Я не улетел в обрыв, я изловчился и нанес смерти остановивший ее удар. Нож на удивление вошел в снег глубоко и держал меня устойчиво. Так устойчиво, что я смог подтянуться и лечь грудью на его ручку. В таком положении мне нетрудно было вырубить освободившимся топором довольно просторную ступеньку. Став на нее, я начал делать следующую, повторяя вслух: Од-наж-ды смерть ста-ру-ха при-шла к не-му с ко-сой. Ее у-да-рил в ухо дро-жа-щею ру-кой. Я не говорил “ры-цар-ской”, потому что коленки мои мелко и неприятно дрожали.
Всегда так – вляпаешься куда-нибудь, каждое неверное движение – это смерть, а они дрожат. “Мы рубим ступени, ни шагу назад и от напряженья колени дрожат”. Пока я не услышал этих строк Высоцкого, мне казалось, что вся эта физиология происходит от личной трусости.
К моему удовольствию Сергей ничего не говорил и не советовал. Он, свесив ногу, сидел на тропе и спокойно курил. Конечно, в этой его позе чувствовалась бравада, но она выказывалась в мою поддержку (“плевая ситуация, я тысячу раз бывал в таких переделках и, вот, видишь, сижу, курю и закатом любуюсь”). Не можешь помочь – молчи, не суетись.
Минут через сорок, когда силуэты товарищей, маячивших у конца тропы, уже едва проглядывались в сумраке подступившей ночи, я подобрался к Сергею; он протянул мне руку и вытащил на тропу.
Еще через три минуты мы стояли рядом с товарищами. Бледность Лейлы была замена даже в опустившейся темноте. Я, как мог, успокоил ее, поспешно выкурил сигарету, и мы, кое-как прикрепив вьюки лентами, надранными из чехла Юркиного спального мешка, пошли вниз. У крупноглыбовых развалов подножья нижней известняковой гряды мы разделились – я с Сергеем отправился навестить останки Феди, а остальные ушли искать в долине пригодную для стоянки площадку.
Шли мы медленно, часто спотыкаясь о камни и кочки. И было отчего! Тьма, только-только вступившая в права, решила на радостях устроить смотрины ночной природе. По замыслу ее луна не торопилась с выходом на небесную сцену, сплошь засыпанную крупными, таинственно мерцающими звездами. Она лишь слегка подсвечивала самые верхушки горных кулис. И вот, представление началось! Яркий диск являлся неторопливо, степенно, великодушно давая нашим глазам вдоволь насладится чарующим изломом ночи. Он не спеша, с достоинством, завладел небосводом и тьма отступила, впиталась в природу и сделалась ее душой...
Добрались до подошвы обрыва, в который упал Федя, мы долго искали тело. Кругом валялись известняковые глыбы, и найти меж ними мешок с костями (в ином виде мы не ожидали увидеть нашего товарища) было весьма трудным делом. Потратив на поиски минут сорок, мы решили возвращаться.
– Мавр сделал свое дело, мавр может умереть, – сказал Сергей, протягивая мне пачку сигарет.
Я закурил и опустился на камень. Сережка присел рядом. Не сделав и пары затяжек, он вздохнул, затушил сигарету и встал.
– Точно, он, – пробормотал он, пристально глядя чуть в сторону. – Смотри ты... Второй раз... Примета прямо.
– Что во второй раз?
– Как только закурю, Федя появляется... Помнишь, вчера я затяжки не сделал, как он из-под тормы выплыл... И сейчас то же самое... Затянулся, глянул в сторону и увидел... Пошли, попрощаемся...
Федя лежал на глыбах осыпи, скрючившись и уткнувшись лицом в небольшую, уже загустевшую лужицу крови. Сергей нащупал пульс и несказанно удивился: мешок костей был жив!
Феде повезло круто. Он, видимо, приземлился плашмя на крутой обледеневший скат, по форме уклона напоминавший трамплин для прыжков с лыжами. Но в конце этого трамплина был резкий изгиб, отбросивший его в сторону, на скалы, с которых он и упал на осыпь. Здесь ему повезло во второй раз: он упал лицом вниз и не захлебнулся своей кровью.
Мы вынесли Федю на ровное место и обследовали. Скальп его в лобной части был почти на четверть снят, из правого предплечья на сантиметр торчала кость. Судя по обширным ссадинам на левой стороне груди, у него наверняка было сломано еще и несколько ребер, но это уже мелочи. Я натянул лоскут сорванной со лба кожи на место и осторожно вправил кость. Потом мы привязали руку так, как показано на картинках руководств по оказанию первой медицинской помощи.
Перед выходом в путь мы обследовали Федю вторично и обнаружили, что не дышит.
– Интересные шляпки носила буржуазия! – сокрушенно покачал головой Сергей. – Ну, мы даем! Косметический ремонт сделали, а кондиционер включить забыли! Может, еще не поздно... Но я с ним целоваться не буду! У меня аллергия к искусственному дыханию. Давай ты, Черный.
Куда денешься? В этом состоянии – рука и ребра сломаны, внутреннее кровотечение – годится только способ “изо рта в рот”, да еще аппарат искусственного дыхания. Последнего, конечно, у нас не было (да и у запасливого Житника, наверное, тоже) и мне пришлось дышать с ним единым дыханием. Это было не просто: распространявшиеся от Феди закисшие запахи плохого табака, давно немытого тела и еще чего-то, прочно обосновались в моей носоглотке и настойчиво пытались проникнуть в желудок. Но я совладал с собой, и через десять минут пострадавший засопел. Убедившись, что это надолго, Сергей взвалил, слава богу, всего пятидесятикилограммового Федю на закорки и побрел к тропе. Я пошел за ним. Минут через пять он остановился перевести дыхание.
– Ну, как, Черный, у него губки? – спросил он, тяжело дыша, и тут же закашлялся от смеха.
– Издеваешься... Запах от него, скажу я тебе... – Букет сандалии и еще что-то...
– Что ты там бормочешь?
– Да так. Жизнь прекрасна и удивительна. А ты что так брезгливо к искусственному дыханию относишься?
– Возьми этого, расскажу... Ухохочешся. Я что-то сапоги резвоновские вспомнил... Печенкой...
– Ну, давай, рассказывай.
Сергей опустил Федю на поросшую травой высокую обочину тропы, облокотился об него и, отдышавшись, начал рассказ:
“Однажды, сдавал я технику безопасности заместителю начальника экспедиции Едешко. Этот человек, это надо видеть, мало чем отличался от гориллы, разве был не таким волосатым и ростом много повыше. А так – губы клювом, глаза, веки – горилльи, гориллья походка и рост под два метра. Еще рассказывали, что не одна баба сбегала от его немыслимых размеров члена. На пьяных междусобойчиках он, говорят, показывал фокус: втискивал его в граненый стакан, размахивался и разбивал тару вдребезги об дверной косяк!”
– Погоди, Серый, с фокусами! Похоже, этот летун опять не дышит!
– Давай, посмотрим, – вздохнул Сергей и, вынув из моего нагрудного кармана осколок зеркала, поднес его к носу Феди. – Нет, дышит еще! – довольно равнодушно констатировал он через минуту. – Смотри, как лошадь надышал. Пошли, что ли? По дороге дорасскажу.
Побрызгав в сторону, он помог взвалить Федю мне на плечи и заговорил.
“Так вот, на все вопросы я ответил, все было нормально, пока не дошел до последнего вопроса, а именно, до способов искусственного дыхания.
– Способ изо рта в рот, – говорю, – наиболее эффективный...
– А что при этом делать надо? – масляно улыбаясь и заглядывая в мои глаза, спрашивает Едешко.
– Ну, это просто! – отвечаю я, улыбнувшись легкому вопросу. – Надо бережно положить пострадавшего на спину и вдыхать воздух ему в рот, через чистенький носовой платочек желательно. И дышать в него, пока не очнется или не посинеет от безвременно наступившей смерти.
– Врешь! Не правильно! Помрет он! Точно, помрет! Давай, двоечник, на мне попробуй, – радостно закричал Едешко и лег на кушетку трупом, горилла чертова, глаза закатил, как в морге, губы только страстью трепещут. Члены комиссии в предвкушении незабываемого зрелища “Старший геолог Кивелиди оживляет травмированную гориллу” со своих мест привстали, подталкивать меня к нему стали.
– Ну, нет! Я жить хочу, а ему земля пусть будет пухом, – воскликнул я и в легкой панике к двери бросился.
– Нос, нос пострадавшему зажимать надо! – сразу ожив, закричал мне в след Едешко. – На всю жизнь теперь запомнишь! И я запомнил. До сих пор его трепещущие губищи перед глазами стоят, ко мне тянутся...
– Это все, конечно, смешно, – пробормотал я в ответ с кислой улыбкой, – но мы, по-моему, заблудились. И что они до сих пор костра не разожгли?
– А куда здесь денешься? Вперед и прямо, мимо них не пройдем... Долина ровная, троговая, ледником выглаженная. Спрятаться здесь негде... Тем более четверым, – ответил Сергей.
– Это-то так, да вот этот может не дойти, – кивнул я на свою ношу. Возьми его. У меня что-то в паху заболело... Догадались бы навстречу выйти...
– Этот-то точно не дойдет! Он доедет! – сказал Кивелиди, перекладывая ношу на свои плечи. – А навстречу те точно не выйдут. Федю они уже похоронили. Житник твой, наверное, уже руки потирает... Как же, человеком меньше – доля больше!
Редкая до этого момента облачность стала почти сплошной и низкой. Скальный уступ, по которому мы теперь спускались, со всех сторон окутался серыми купами, они нависали сверху и клубились внизу в долине. Чуть позже эта завораживающая картина стала и вовсе сказочной – вверху перед нами в одной раздавшейся прорехе обнажились иссини черное небо, звезды и удивительно яркая луна, в другой – покрытые снегом далекие и близкие горы.
Поплутав в окутавшем нас облаке с полчаса и вконец выдохшись, мы решили передохнуть. Но только лишь Федя очутился на траве, впереди, всего в пятидесяти метрах от нас, появились и затрепетали отблески только что родившегося костра. Они немедленно вырвали из ночи и огромные валуны морены, и стоящую среди них палатку, и фигурки товарищей, зачарованно застывших вокруг набирающего силу огня.
– М...да! Это называется палатку поставили... Убедительно! – изрек Сергей, оббежав глазами открывшуюся картину.
“Поставили”, конечно, было не то слово: палатка, за отсутствием кольев, висела на веревках, укрепленных на вершинах двух не равновысоких валунов. Боковые и угловые растяжки, наспех привязанные к небольшим камням, придавали ей законченную форму основательно измятой консервной банки.
– Красиво – не красиво, – прокряхтел я, придавленный Федей, – но на ночь хватит.
* * *
Вообще, старые геологи, как ни странно, нередко отличаются от новичков небрежностью, с которой они относятся к постановке палаток, укладке рюкзаков и прочим повседневности полевой жизни. Особенно это касается геологических молотков. У новичка он всегда крепко сидит на длинной, отполированной ручке, сделанной из крепких на излом сортов дерева и определенно пропитанной маслом для придания ей водоотталкивающих свойств. Если еще ручка заканчивается наконечником наподобие ледорубного, то это точно однолеток! У давнего же геолога, если, конечно, он не выбрался в начальники (этим ручки делают новички), молоток обычно свободно болтается на треснувшей ручке из штатной березы.
Вместе с Юрой и Бабеком, подошедшими нам навстречу, мы бережно положили Федю на разостланный рядом с костром спальный мешок. В костре к моему удивлению пылали не стебли ферулы, а настоящие дрова: оказывается, Бабек по дороге нашел полусгнившую рудостойку, привезенную, видимо, чабанами с ближайшей кумархской штольни.
И вот, при свете костра и луны (облачность к этому времени растаяла в ночной прохладе без остатка) мы взялись ремонтировать Федю. Сначала я обработал йодом рану на голове, затем, смыв, конечно, йод кипяченой водой, натянул сорванный лоскут кожи на место и пришил его простерилизованными белыми нитками (другого цвета под рукой не оказалось). На бинтовку этой раны ушли почти все наши запасы перевязочных средств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57