"Извините, очень спешу! Очень спешу, извините!" – мотнулся вдоль улицы и исчез в переулке.
– Да-а, – протянул Мышкин, – какая-то прямо загадка.
– Надо сваливать, – сказала Роза Васильевна. – Я чувствую. Здесь неладно. Погляди!
Мышкин проследил за ее рукой и прочитал объявление, вывешенное над дверью маленького шопика, где раньше, как он помнил, торговали оптикой. В объявлении черным по белому написано: "Гробы выдаются один на троих жмуриков. Ввиду отсутствия пиломатериала".
– Ну и что, – не понял Мышкин. – Нормальное объявление. В Москве чуднее пишут. Газет не читаешь, сестренка.
– Сапожок, мне тревожно.
– Ладно, почти пришли.
Дом, где Мышкин жил с Тарасовной, когда-то считался самым престижным в Федулинске, что-то вроде Дома на набережной в Москве, только более поздней постройки.
Но – ампир. Башенки, архитектурные излишества, колонны у фасада, два шикарных дворцовых подъезда. Сразу после войны сюда селили партийную элиту и также давали квартиры научному крупняку, чином не ниже профессора.
Чистка в доме началась, разумеется, задолго до перестройки, в семидесятых годах, и проходила по таинственным правилам, может быть, даже по промыслу Божиему, иначе как объяснишь, что рядом с известным всему миру академиком вдруг возникала квартира поэта-отщепенца Димы Туркина, вольнодумца и охальника; или на одной лестничной клетке встречались всесильный по тем временам директор городского торга Роман Северьянов и сомнительная по своим моральным качествам красавица Элеонора Давакина, учительница пения из музыкальной школы. С наступлением свободы дом в последний раз протрясло, но это уже было логично. Одним разом вышвырнули остатки научного бомонда и бывшую партийную головку, не успевшую отречься от проклятого прошлого, причем эвакуация производилась аврально, и, увы, не обошлось без человеческих жертв. Как и в Москве, двое-трое матерых партийных зубров в приступе раскаяния выбросились из окон, а некоторые квартиросъемщики преклонного возраста, большей частью одинокие, вообще исчезли неизвестно куда, не оставив никаких объяснительных записок. В освободившиеся помещения триумфально въехали бизнесмены и прокурорский надзор, а два верхних этажа целиком закупил Алихман-бек, приспособив их для нужд своих земляков, не имеющих постоянной федулинской прописки. За одну ночь вокруг дома выросли горы строительного мусора, потом в течение месяца здание будто сотрясали нутряные бомбовые взрывы – это новые жильцы в спешке производили евроремонт, – и затем наступила долгая первозданная тишина, которую нарушали разве что редкие ночные выстрелы да вопли заплутавшего прохожего, когда его учила уму-разуму дворовая охрана.
Сперва Тарасовна была категорически против того, чтобы покупать квартиру в этом доме, но ее уговорили.
Старшие сыновья, да и Мышкин, убедили ее, что в этом смысле не следует выделяться: богатый человек и жить обязан богато и внушительно, иначе к нему не будет доверия у обыкновенных нищих сограждан. Купила под их давлением, но к просторному жилью так до конца и не привыкла. Шесть комнат, а куда в них деваться? Одной уборки, если по-хорошему, хватит на всю жизнь, ничем другим можно уже не заниматься. Удивлялась Мышкину, который на новом месте чувствовал себя так же привольно, как и в прежней совковой двухкомнатной халупе с совмещенным санузлом.
…Мышкин в дом, под телеобъективы не полез, а направился в кирпичную пристройку, где жил старый привратник Калина Демьянович Фоняков, которого сам же когда-то пристроил на эту должность.
Калина сидел на кухне за самоваром, обложенный грелками, обмотанный шерстяным платком. Подслеповато вгляделся в гостей, спросил:
– Али дверь отворена? Вроде никто не звонил.
– Отворена, дед, отворена… Когда ты ее запирал-то?
Мышкин не удивился бы, если б старик его тоже не признал, как обувщик, но Калина, переменившись в лице, сказал:
– Никак ты, Харитон?
– Я, дед, я, кому еще быть. Здравствуй, святая душа.
– Ас тобой что за женщина?
– Сиротку подобрал в Москве, не волнуйся.
Усадил хмурую Розу Васильевну за стол.
– Ты чего испужался, Калина? Не привидение же я.
– То-то и оно. Уж лучше бы привидение… Зачем вернулся, Харитон? Не ко времени, правду сказать.
– Что с тобой, старина? Люди с дороги, уставшие.
Разве так гостей принимают?
– Ох, извини, Харитоша, – старик засуетился, потянулся к полкам, уронив платок на пол. Мигом поставил на стол чашки, бутылку белого. Сунулся к холодильнику, но Мышкин его остановил:
– Не надо… Сядь. Не трясись, ради Бога. Говори, чем напуган? Кто тебя за жабры взял?
Калина Демьянович рухнул обратно на стул, обмяк.
Белесые глаза вмиг увлажнились.
– Ох, плохо, Харитон, совсем плохо… Ты в городе был?
– Откуда же я?
– И чего видел?
– Впечатление неприятное. Будто все люди поголовно дури накушались.
– Так и есть, Харитон, так и есть. – Старик наклонил седую голову над чашкой и вдруг захлюпал как ребенок, разрыдался. Мышкин обнял его за плечи, погладил по костлявой спине.
– Хватит, хватит, старик. Перестань. Стыдно… Давай по чарке примем, после расскажешь.
Разлил водку – и все трое молча выпили. Манерное получилось застолье. Но водка подействовала на старика благотворно. Он утер влагу со щек, приосанился. Даже попытаться улыбнулся.
– Рассказывать нечего, Харитон. Експеримент – я так понимаю. Далеко бродило, а клюнуло у нас. Во всем городе нормальных жителей по пальцам сочтешь, кроме тех, кто на службе. Я на улицу не хожу, забыли про меня, потому и цел.
– Ничего не пойму, – сказал Мышкин.
– Давай уедем, – попросила Роза Васильевна. – Пока на хвост не сели. Я же чувствую. Если сядут, не вырвемся.
Калина Демьянович поглядел на нее с уважением.
– Она правильно говорит, Харитон. Беги, пока не засекли. Недоумеваю, как вы сюда добрались. Погляди, девушка, за дверью – не стоит ли там кто.
Мышкин начал терять терпение.
– Скажи про Тарасовну. Как она?
Старик отодвинулся, тяжело засопел. Нервно потянулся к бутылке.
– Погоди, – Мышкин уже догадался. – Скажи сначала, что с ней?
– Нету больше Тарасовны, – ответил Калина. – С небес за нами наблюдает. Не уберегли кормилицу.
Мышкин взглянул на Розу Васильевну, но та опустила глаза. Руки сложила на коленях, как школьница на балу.
– Кто? – спросил Мышкин.
Вместо ответа старик все же разлил водку по чашкам.
Поднял свою. В первый раз на морщинистом лике забрезжило осмысленное выражение, словно заново разглядел дорогих гостей.
– Помянем дщерь Христову. Пусть земля ей будет пухом.
Помянули. Мышкин закурил, а кроме него, никто.
– Ты мужик отчаянный, знаю, – сказал Калина, – но с ими тебе не справиться. По сравнению с ими Алихманбатюшка – все равно что голубь мира, – Кто такие?
– Ежли бы знать… Да никому и не надо. Пришлые.
Сказал же – експеримент. Городишко подняли, аки младенца за ухи. Накачали какой-то отравой, творят, чего хотят. А чего хотят, одному сатане ведомо. Он их главный указчик. Уходи, Харитон. Как пришел, так и уйди. Позору в том нет. Спасайся. Мне, убогому, помирать легче будет.
Роза Васильевна после второй чашки подернулась приятным румянцем. Заневестилась, одним словом.
– Он разве послушает, дедушка. Он же осел упрямый.
– Всех ослов они в стойло загнали, – отозвался Калина. – И заметь, Харитоша, недовольных нету. Наш народишко на халяву шибко жадный. Токо мычит от радости.
Кто был недовольный, того на угольях спекли. У живых разумения человеческого не осталось вовсе.
– Зачем им это? Завоевателям, зачем?
– Експеримент, – в третий раз повторил старик полюбившееся слово. – Я так думаю, хотят изо всей России сотворить единое стадо. Так бывало и в прошлом. Старики сказывали. Сатана не первый раз к нам заглядывает. Но прежде людишки как-то спасались, в леса уходили. Нынче вряд ли получится. Крепко взялись. По телику я слыхал: полигон для реформ.
Просидели около часу. Допили вторую бутыль. Постепенно из Калины Демьяновича слова посыпались, как песок из мешка. Он то плакал, то пытался запеть. Тянулся к Мышкину с поцелуями, рассопливился. Рассказал, как погибла Тарасовна, подлой смертью на шнурке. Он сам не присутствовал, но свидетель есть. Девчушка Аня Самойлова, медсестра из больницы. Она как раз зашла навестить Тарасовну. Еще вроде замешаны в преступлении сыновья Тарасовны – Иванка да Захар, но это, может, брешут, хотя, скорее всего, правда. В очередной раз разрыдавшись, старик сказал:
– Ты же помнишь, Харитоша, как она ко мне относилась, как жалела. Токо с ложки медом не кормила. Без нее мне худо, а помирать страшно. Грехи не пускают с земли. Грехов на нас много, Харитоша, чего скрывать.
Потому и наслал Господь муку.
– Ты про Аню сказал, про свидетельницу. Она где?
Убили, конечно?
Старик в восторге всплеснул руками.
– Вот и нет, Харитон! Живая и совершенно здоровая.
Хакасский ее к себе забрал. В чем тут фокус, сам не пойму.
Повсюду ее с собой таскает. Наряжает, как барыню.
– Кто такой Хакасский?
– Хакасский Саня – он и есть посланец сатаны. По всем мастям в козырях. У него подручным Гека Монастырский, нынешний мэр, его ты должен помнить. Банк "Альтаир". И еще Гога Рашидов. Главный их охранник и душегуб. На сто шагов не подпустит, даже не надейся.
Снимут на расстоянии.
– И у Рашида небось не две головы.
– Брось, Харитон. Чего сделано, не вернешь. Поживи чуток. Милую Прасковью из гроба не подымешь. Отступи.
Роза Васильевна, долго слушавшая молча, подала голос:
– Отступит он, как же. Вы же видите, дедушка, у него рог на лбу.
– Обломают, – без тени сомнения изрек Калина.
– В квартире сейчас кто? – спросил Мышкин.
– У Тарасовны?
– Ну да.
– Никого нет. Иванка с Захаром девок по ночам водят, мать добром поминают.
– Замки не меняли?
– Вроде нет.
Мышкин оставил Розу Васильевну со стариком, сам пошел в дом. Сказал, ненадолго. Кое-что забрать из вещичек. Калина Демьянович заметил с искренним сожалением:
– Попрощайся с ним, девушка. Больше мы Харитона не увидим.
В дом Мышкин вошел через черный ход, через бойлерную и, поднявшись на грузовом лифте, очутился на четвертом этаже, благополучно миновав наружную электронику. Оставался лишь один телеглаз над лестничной площадкой, но он надеялся, что в жилом доме, пусть и самом престижном, охранники вряд ли проявляют чудеса бдительности. Согнувшись почуднее, двигался боком, подошел к двери, заранее приготовив ключи, которые сберег, сохранил в долгих странствиях. Никаких сюрпризов: три наружных запора легко поддались.
По квартире не рыскал, здесь искать нечего, кроме воспоминаний, а они его не томили. Сразу направился в гостиную, к тайнику. Сдвинул в сторону картину, изображавшую луг и пасущуюся лошадь с розовыми глазами, надавил пальцем краешек плитки, потянул за крючок – и пластиковая перекладина с пружинным мягким скрипом заняла горизонтальное положение. Мышкин извлек из тайника два свертка. В одном – пакет с валютой, их с Тарасовной авральный запас – сто тысяч долларов. В другом – папка с документами и копиями счетов. Там же – толстая тетрадь в коленкоровом переплете, бухгалтерский гроссбух, куда Тарасовна аккуратно, изо дня в день заносила сведения, которые представлялись ей важными. Мышкин ее научил. Поначалу Тарасовна артачилась, мол, что за ерунда, кому это надо, а времени отнимает уйму, но постепенно втянулась и каждый вечер под любимой оранжевой лампой корпела над судовым журналом – писательница! Вот и получилось, что весточку послала сожителю с того света – авось, пригодится.
Мышкин сложил пакеты в целлофановую сумку с рекламой сигарет "Мальборо", замаскировал тайник, огляделся. Гостиная, как и прихожая, в полном порядке, все вещи на своих местах, никаких следов погрома и обыска.
Это странно. Уж не его ли ждали?
Весь визит занял у него не более пяти минут, но шустрый молодец из охраны подсуетился еще быстрее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
– Да-а, – протянул Мышкин, – какая-то прямо загадка.
– Надо сваливать, – сказала Роза Васильевна. – Я чувствую. Здесь неладно. Погляди!
Мышкин проследил за ее рукой и прочитал объявление, вывешенное над дверью маленького шопика, где раньше, как он помнил, торговали оптикой. В объявлении черным по белому написано: "Гробы выдаются один на троих жмуриков. Ввиду отсутствия пиломатериала".
– Ну и что, – не понял Мышкин. – Нормальное объявление. В Москве чуднее пишут. Газет не читаешь, сестренка.
– Сапожок, мне тревожно.
– Ладно, почти пришли.
Дом, где Мышкин жил с Тарасовной, когда-то считался самым престижным в Федулинске, что-то вроде Дома на набережной в Москве, только более поздней постройки.
Но – ампир. Башенки, архитектурные излишества, колонны у фасада, два шикарных дворцовых подъезда. Сразу после войны сюда селили партийную элиту и также давали квартиры научному крупняку, чином не ниже профессора.
Чистка в доме началась, разумеется, задолго до перестройки, в семидесятых годах, и проходила по таинственным правилам, может быть, даже по промыслу Божиему, иначе как объяснишь, что рядом с известным всему миру академиком вдруг возникала квартира поэта-отщепенца Димы Туркина, вольнодумца и охальника; или на одной лестничной клетке встречались всесильный по тем временам директор городского торга Роман Северьянов и сомнительная по своим моральным качествам красавица Элеонора Давакина, учительница пения из музыкальной школы. С наступлением свободы дом в последний раз протрясло, но это уже было логично. Одним разом вышвырнули остатки научного бомонда и бывшую партийную головку, не успевшую отречься от проклятого прошлого, причем эвакуация производилась аврально, и, увы, не обошлось без человеческих жертв. Как и в Москве, двое-трое матерых партийных зубров в приступе раскаяния выбросились из окон, а некоторые квартиросъемщики преклонного возраста, большей частью одинокие, вообще исчезли неизвестно куда, не оставив никаких объяснительных записок. В освободившиеся помещения триумфально въехали бизнесмены и прокурорский надзор, а два верхних этажа целиком закупил Алихман-бек, приспособив их для нужд своих земляков, не имеющих постоянной федулинской прописки. За одну ночь вокруг дома выросли горы строительного мусора, потом в течение месяца здание будто сотрясали нутряные бомбовые взрывы – это новые жильцы в спешке производили евроремонт, – и затем наступила долгая первозданная тишина, которую нарушали разве что редкие ночные выстрелы да вопли заплутавшего прохожего, когда его учила уму-разуму дворовая охрана.
Сперва Тарасовна была категорически против того, чтобы покупать квартиру в этом доме, но ее уговорили.
Старшие сыновья, да и Мышкин, убедили ее, что в этом смысле не следует выделяться: богатый человек и жить обязан богато и внушительно, иначе к нему не будет доверия у обыкновенных нищих сограждан. Купила под их давлением, но к просторному жилью так до конца и не привыкла. Шесть комнат, а куда в них деваться? Одной уборки, если по-хорошему, хватит на всю жизнь, ничем другим можно уже не заниматься. Удивлялась Мышкину, который на новом месте чувствовал себя так же привольно, как и в прежней совковой двухкомнатной халупе с совмещенным санузлом.
…Мышкин в дом, под телеобъективы не полез, а направился в кирпичную пристройку, где жил старый привратник Калина Демьянович Фоняков, которого сам же когда-то пристроил на эту должность.
Калина сидел на кухне за самоваром, обложенный грелками, обмотанный шерстяным платком. Подслеповато вгляделся в гостей, спросил:
– Али дверь отворена? Вроде никто не звонил.
– Отворена, дед, отворена… Когда ты ее запирал-то?
Мышкин не удивился бы, если б старик его тоже не признал, как обувщик, но Калина, переменившись в лице, сказал:
– Никак ты, Харитон?
– Я, дед, я, кому еще быть. Здравствуй, святая душа.
– Ас тобой что за женщина?
– Сиротку подобрал в Москве, не волнуйся.
Усадил хмурую Розу Васильевну за стол.
– Ты чего испужался, Калина? Не привидение же я.
– То-то и оно. Уж лучше бы привидение… Зачем вернулся, Харитон? Не ко времени, правду сказать.
– Что с тобой, старина? Люди с дороги, уставшие.
Разве так гостей принимают?
– Ох, извини, Харитоша, – старик засуетился, потянулся к полкам, уронив платок на пол. Мигом поставил на стол чашки, бутылку белого. Сунулся к холодильнику, но Мышкин его остановил:
– Не надо… Сядь. Не трясись, ради Бога. Говори, чем напуган? Кто тебя за жабры взял?
Калина Демьянович рухнул обратно на стул, обмяк.
Белесые глаза вмиг увлажнились.
– Ох, плохо, Харитон, совсем плохо… Ты в городе был?
– Откуда же я?
– И чего видел?
– Впечатление неприятное. Будто все люди поголовно дури накушались.
– Так и есть, Харитон, так и есть. – Старик наклонил седую голову над чашкой и вдруг захлюпал как ребенок, разрыдался. Мышкин обнял его за плечи, погладил по костлявой спине.
– Хватит, хватит, старик. Перестань. Стыдно… Давай по чарке примем, после расскажешь.
Разлил водку – и все трое молча выпили. Манерное получилось застолье. Но водка подействовала на старика благотворно. Он утер влагу со щек, приосанился. Даже попытаться улыбнулся.
– Рассказывать нечего, Харитон. Експеримент – я так понимаю. Далеко бродило, а клюнуло у нас. Во всем городе нормальных жителей по пальцам сочтешь, кроме тех, кто на службе. Я на улицу не хожу, забыли про меня, потому и цел.
– Ничего не пойму, – сказал Мышкин.
– Давай уедем, – попросила Роза Васильевна. – Пока на хвост не сели. Я же чувствую. Если сядут, не вырвемся.
Калина Демьянович поглядел на нее с уважением.
– Она правильно говорит, Харитон. Беги, пока не засекли. Недоумеваю, как вы сюда добрались. Погляди, девушка, за дверью – не стоит ли там кто.
Мышкин начал терять терпение.
– Скажи про Тарасовну. Как она?
Старик отодвинулся, тяжело засопел. Нервно потянулся к бутылке.
– Погоди, – Мышкин уже догадался. – Скажи сначала, что с ней?
– Нету больше Тарасовны, – ответил Калина. – С небес за нами наблюдает. Не уберегли кормилицу.
Мышкин взглянул на Розу Васильевну, но та опустила глаза. Руки сложила на коленях, как школьница на балу.
– Кто? – спросил Мышкин.
Вместо ответа старик все же разлил водку по чашкам.
Поднял свою. В первый раз на морщинистом лике забрезжило осмысленное выражение, словно заново разглядел дорогих гостей.
– Помянем дщерь Христову. Пусть земля ей будет пухом.
Помянули. Мышкин закурил, а кроме него, никто.
– Ты мужик отчаянный, знаю, – сказал Калина, – но с ими тебе не справиться. По сравнению с ими Алихманбатюшка – все равно что голубь мира, – Кто такие?
– Ежли бы знать… Да никому и не надо. Пришлые.
Сказал же – експеримент. Городишко подняли, аки младенца за ухи. Накачали какой-то отравой, творят, чего хотят. А чего хотят, одному сатане ведомо. Он их главный указчик. Уходи, Харитон. Как пришел, так и уйди. Позору в том нет. Спасайся. Мне, убогому, помирать легче будет.
Роза Васильевна после второй чашки подернулась приятным румянцем. Заневестилась, одним словом.
– Он разве послушает, дедушка. Он же осел упрямый.
– Всех ослов они в стойло загнали, – отозвался Калина. – И заметь, Харитоша, недовольных нету. Наш народишко на халяву шибко жадный. Токо мычит от радости.
Кто был недовольный, того на угольях спекли. У живых разумения человеческого не осталось вовсе.
– Зачем им это? Завоевателям, зачем?
– Експеримент, – в третий раз повторил старик полюбившееся слово. – Я так думаю, хотят изо всей России сотворить единое стадо. Так бывало и в прошлом. Старики сказывали. Сатана не первый раз к нам заглядывает. Но прежде людишки как-то спасались, в леса уходили. Нынче вряд ли получится. Крепко взялись. По телику я слыхал: полигон для реформ.
Просидели около часу. Допили вторую бутыль. Постепенно из Калины Демьяновича слова посыпались, как песок из мешка. Он то плакал, то пытался запеть. Тянулся к Мышкину с поцелуями, рассопливился. Рассказал, как погибла Тарасовна, подлой смертью на шнурке. Он сам не присутствовал, но свидетель есть. Девчушка Аня Самойлова, медсестра из больницы. Она как раз зашла навестить Тарасовну. Еще вроде замешаны в преступлении сыновья Тарасовны – Иванка да Захар, но это, может, брешут, хотя, скорее всего, правда. В очередной раз разрыдавшись, старик сказал:
– Ты же помнишь, Харитоша, как она ко мне относилась, как жалела. Токо с ложки медом не кормила. Без нее мне худо, а помирать страшно. Грехи не пускают с земли. Грехов на нас много, Харитоша, чего скрывать.
Потому и наслал Господь муку.
– Ты про Аню сказал, про свидетельницу. Она где?
Убили, конечно?
Старик в восторге всплеснул руками.
– Вот и нет, Харитон! Живая и совершенно здоровая.
Хакасский ее к себе забрал. В чем тут фокус, сам не пойму.
Повсюду ее с собой таскает. Наряжает, как барыню.
– Кто такой Хакасский?
– Хакасский Саня – он и есть посланец сатаны. По всем мастям в козырях. У него подручным Гека Монастырский, нынешний мэр, его ты должен помнить. Банк "Альтаир". И еще Гога Рашидов. Главный их охранник и душегуб. На сто шагов не подпустит, даже не надейся.
Снимут на расстоянии.
– И у Рашида небось не две головы.
– Брось, Харитон. Чего сделано, не вернешь. Поживи чуток. Милую Прасковью из гроба не подымешь. Отступи.
Роза Васильевна, долго слушавшая молча, подала голос:
– Отступит он, как же. Вы же видите, дедушка, у него рог на лбу.
– Обломают, – без тени сомнения изрек Калина.
– В квартире сейчас кто? – спросил Мышкин.
– У Тарасовны?
– Ну да.
– Никого нет. Иванка с Захаром девок по ночам водят, мать добром поминают.
– Замки не меняли?
– Вроде нет.
Мышкин оставил Розу Васильевну со стариком, сам пошел в дом. Сказал, ненадолго. Кое-что забрать из вещичек. Калина Демьянович заметил с искренним сожалением:
– Попрощайся с ним, девушка. Больше мы Харитона не увидим.
В дом Мышкин вошел через черный ход, через бойлерную и, поднявшись на грузовом лифте, очутился на четвертом этаже, благополучно миновав наружную электронику. Оставался лишь один телеглаз над лестничной площадкой, но он надеялся, что в жилом доме, пусть и самом престижном, охранники вряд ли проявляют чудеса бдительности. Согнувшись почуднее, двигался боком, подошел к двери, заранее приготовив ключи, которые сберег, сохранил в долгих странствиях. Никаких сюрпризов: три наружных запора легко поддались.
По квартире не рыскал, здесь искать нечего, кроме воспоминаний, а они его не томили. Сразу направился в гостиную, к тайнику. Сдвинул в сторону картину, изображавшую луг и пасущуюся лошадь с розовыми глазами, надавил пальцем краешек плитки, потянул за крючок – и пластиковая перекладина с пружинным мягким скрипом заняла горизонтальное положение. Мышкин извлек из тайника два свертка. В одном – пакет с валютой, их с Тарасовной авральный запас – сто тысяч долларов. В другом – папка с документами и копиями счетов. Там же – толстая тетрадь в коленкоровом переплете, бухгалтерский гроссбух, куда Тарасовна аккуратно, изо дня в день заносила сведения, которые представлялись ей важными. Мышкин ее научил. Поначалу Тарасовна артачилась, мол, что за ерунда, кому это надо, а времени отнимает уйму, но постепенно втянулась и каждый вечер под любимой оранжевой лампой корпела над судовым журналом – писательница! Вот и получилось, что весточку послала сожителю с того света – авось, пригодится.
Мышкин сложил пакеты в целлофановую сумку с рекламой сигарет "Мальборо", замаскировал тайник, огляделся. Гостиная, как и прихожая, в полном порядке, все вещи на своих местах, никаких следов погрома и обыска.
Это странно. Уж не его ли ждали?
Весь визит занял у него не более пяти минут, но шустрый молодец из охраны подсуетился еще быстрее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66