Конечно, это тут же было подхвачено, и теперь буквально каждый человек, так или иначе связанный с этой постановкой, называл его Фредди. Корбин, написавший два романа о нью-йоркских копах, знал, что это старая полицейская уловка. Уменьшительно-уничижительное обращение подрывает у заключенного чувство собственного достоинства и самоуважения. Сравните: «Так что вы думаете по этому поводу, мистер Корбин?» и «Ну, Фредди, где тебя носило в ночь на тринадцатое июня, а?» Чувствуется разница?
— Кроме того, — добавил Корбин, — я думаю, что он переигрывает в тот момент, когда детектив узнает, что эта женщина — актриса. Было бы забавнее, если бы он постарался сдержать волнение.
— Да, — сказал Кендалл, — и это как раз возвращает нас к самой сцене.
Полное имя Кендалла было Эшли Кендалл. Это не было именем, данным ему при рождении, но Кендалл носил его на законных основаниях вот уже тридцать лет, так что Корбин предполагал, что оно стало его настоящим именем, ну, более или менее. А Фредерик Питер Корбин-третий действительно было настоящим именем Корбина. Это был его первый опыт общения с режиссерами. Он начинал понимать, что режиссеры отнюдь не считают, что их работа заключается в том, чтобы поставить пьесу, они считают, что должны эту самую пьесу переделать. Он начинал ненавидеть всех режиссеров — причем Кендалла в первую очередь — и понимать, что у них у всех вместо головы задница.
— И что такое с этой сценой? — спросил Корбин.
— Ну... она вам не кажется чересчур знакомой?
— Но она и должна выглядеть знакомой. Это будни полицейских. Именно так все и происходит, когда кто-нибудь приходит в участок, чтобы подать жалобу...
— Да, конечно, но мы уже добрую сотню раз наблюдали эту сцену во всех подробностях. Да где там сотню — тысячу. Даже реакция детектива на то, что эта женщина — актриса, и та выглядит избитым клише. Этот вот вопрос: «Я мог вас где-нибудь видеть?» Я хочу сказать, Фредди, что с большим уважением отношусь к проделанной вами работе — такой запутанный сюжет, такая подробная проработка деталей. Но...
— Что — но?
— Но я думаю, что тот факт, что над ее жизнью нависла угроза, можно было бы подать более волнующим образом. Я имею в виду более сценично.
— Да, это пьеса, — согласился Корбин. — И я предполагаю, что мы оба хотели бы, чтобы она хорошо смотрелась на сцене.
— Я знаю, что вы прекрасный прозаик, — сказал Кендалл, — но...
— Спасибо.
— Но в пьесе...
— Драматическая линия есть драматическая линия, — произнес Корбин. — Это история актрисы, которая выжила...
— Да, я в курсе...
— ...после нападения на нее и сумела достичь огромного успеха.
— Ну да, предполагалось, что пьеса именно об этом.
— Не предполагалось, а так оно и есть.
— Нет. Это получилась пьеса о том, как несколько нью-йоркских копов расследуют запутанное дело.
— Нет, это не так...
— Между прочим, это у вас описано превосходно. В ваших романах. В этих историях о копах нет ничего плохого...
— Хотя они и являются полной чушью, — произнес Корбин.
— Я этого не говорил, — возразил Кендалл. — Я даже ничего подобного не думал. Все, что я сказал, — что, по моему мнению, это не должно быть пьесой о копах.
— Это и так не пьеса о копах.
— Ясно. А что же это тогда?
— Пьеса о триумфе воли.
— Ясно.
— Это пьеса о женщине, которая выжила, получив удар ножом, и нашла в себе достаточно мужества...
— Да, эта часть довольно хороша.
— А какая часть не хороша?
— Вся эта чепуха с копами.
— Эта чепуха с копами придает пьесе ощущение реальности.
— Нет. Чепуха с копами делает из этой вещи пьесу о копах.
— Когда женщина получает удар ножом...
— Ну да, ну да.
— ...она идет к копам, Эшли. К копам, а не к своему хироманту. Или вы предпочли бы, чтобы она с ножевым ранением действительно отправилась к хироманту?
— Нет, я...
— Правильно, потому что тогда это из пьесы о копах превратится в пьесу о хиромантах. Это вас больше устроит?
— Почему она приходит к копам еще до того, как на нее было совершено покушение?
— Это называют беспокойством, Эшли.
— Ясно.
— Между прочим, вы завели себе отвратительную привычку.
— Какую?
— Постоянно повторять «ясно». Это звучит довольно саркастично. Почти так же неприятно, как «ну вы понимаете».
— Ясно.
— Вот именно.
— Но скажите мне, Фредди, неужели вам действительно нравятся копы?
— Да, действительно.
— Ну так, кроме вас, они не нравятся никому.
— Я в это не верю.
— Ни единому человеку.
— Ну уж простите.
— Можете мне поверить. Никто не захочет три часа сидеть в театре и смотреть пьесу о копах.
— Тем лучше. Потому что эта пьеса — не о копах.
— Да о чем бы она ни была — я думаю, мы прекрасно можем вырезать треть первого акта, выбросить все это преследование.
— Выбросить все ее беспокойство...
— Мне не кажется, что пришедшая к копам женщина так уж сильно беспокоится.
— Выбросить все развитие характера...
— Это можно подать более сценично...
— Выбросить все...
— ...более зрелищно.
Они замолчали одновременно. Корбин, сидевший в темноте позади Кендалла, неожиданно почувствовал настоятельную потребность удавить режиссера.
— Скажите-ка мне вот что, — наконец произнес он.
— Да, Фредди, что вас интересует?
— И пожалуйста, не надо называть меня Фредди.
— Извините.
— Я предпочитаю имя Фред. У меня пунктик насчет имен. Я люблю, чтобы меня называли тем именем, которое я предпочитаю.
— Я тоже.
— Отлично. Ну так скажите мне, Эшли... почему вы сперва согласились ставить эту пьесу?
— Я почувствовал... нет, я до сих пор чувствую в ней огромный потенциал.
— Ясно. Значит, потенциал.
— Кажется, это заразно, — заметил Кендалл.
— Видите ли, я чувствую, что это нечто большее, чем потенциал. Я считаю, что это вполне реализовавшаяся, высоко драматичная театральная пьеса, которая способна многое сказать человеческому сердцу о воле к жизни и о триумфе. Так уж получилось...
— Это звучит, словно отзыв в прессе.
— Так уж получилось, что я люблю эту чертову пьесу, Эшли, и если вы ее не любите...
— Да, я ее не люблю.
— Тогда вам не следовало соглашаться ставить ее.
— Я согласился ставить эту пьесу, потому что думал, что смогу полюбить ее.
— Если превратите ее из моей пьесы в свою.
— Я такого не говорил.
— Эшли, вы знакомы с типовым контрактом гильдии драматургов?
— Это не первая моя пьеса, Фредди.
— Если вас не затруднит — Фред. А моя — первая, признаю. Вот поэтому я читал контракт очень внимательно. Так вот, Эшли, в контракте сказано, что с того момента, как пьесу начали репетировать, ни одной реплики, ни одного слова, ни одной запятой нельзя изменить без позволения автора пьесы. Мы начали репетировать две недели назад...
— Да, я в курсе.
— И теперь вы предлагаете...
— Правильно, выбросить некоторые сцены.
— А я вам говорю — нет.
— Фредди... Фред... вы хотите, чтобы эта трахнутая пьеса, которую вы так сильно любите, прошла по сценам центральных театров? Или чтобы она сдохла, никем не замеченная? Потому что я вам говорю, Фред, малыш Фредди, что в нынешнем виде ваша полностью реализовавшаяся, высоко драматичная театральная пьеса, которая способна так много сказать человеческому сердцу о воле к жизни и о триумфе, так и останется издыхать на этих самых подмостках, на которых через три недели, считая с сегодняшнего дня, состоится ее премьера.
Корбин заморгал.
— Подумайте об этом, — сказал Кендалл. — Ведущие театры или эта дыра на окраине.
* * *
Детектив Бертрам Клинг жил на Айсоле. Из окон его квартиры были видны мерцающие огоньки моста Калмс-Пойнт. Если бы у Берта была машина, он мог бы проезжать по этому мосту, но обзаводиться машиной в этом здоровенном мерзком городе, где самым быстрым способом перемещения — хотя и не особо безопасным — была подземка, не имело никакого смысла. Проблема заключалась в том, что хирург Шарин Эверард Кук, заместитель главного врача, жила на другом конце Калмс-Пойнт-Лайн. Оттуда, несомненно, открывался великолепный вид на залив, но со станции метро, расположенной в трех кварталах от дома Клинга, туда было добрых минут сорок езды.
Было воскресенье, пятое апреля, и до Пасхи оставалось всего две недели, но в это слабо верилось при виде холодного дождя, заливающего окна вагона, когда его путь проходил по поверхности. Седой старик, сидевший напротив Клинга, подмигивал ему и облизывал губы. Чернокожая женщина, сидевшая рядом с Клингом, сочла это отвратительным. Сам Клинг тоже. Но она при этом еще и раскудахталась, выражая свое неодобрение, и в конце концов перешла в другой конец вагона. По вагону прошла нищенка, канючившая, что у нее трое детей и им нечего есть. Следом прошел еще один попрошайка. Этот утверждал, что он ветеран вьетнамской войны и что ему тоже нечего есть.
Дождь продолжал лить.
Когда Клинг спустился с платформы на бульвар Фармера — Шарин сказала, что он должен пройти по бульвару три квартала, а потом свернуть на Портман-стрит, и улица приведет прямо к ее дому, — порыв ветра вывернул его зонтик наизнанку. Клинг сломал пару спиц, пытаясь вернуть зонтик в исходное положение, и швырнул его в мусорный бак, стоявший на углу бульвара и Кновелс-стрит. Клинг был одет в черный непромокаемый плащ, но шляпы у него не было. Он заторопился, пытаясь как можно скорее добраться по адресу, указанному Шарин. Ее жилищем оказался окруженный симпатичным садиком дом в квартале от океанского берега. Отсюда были видны огни сухогрузов, пробирающихся сквозь ливень.
Клинг думал о том, что никогда в жизни не совершал ничего подобного. Подумать только — пойти на свидание с девушкой с Калмс-Пойнт. То есть с женщиной. Ему стало любопытно — сколько лет Шарин? Ему казалось, что около тридцати пяти. Примерно его ровесница, ну, может, чуть старше или чуть младше. Тридцать с чем-то. Где-то так. Но кто знает? Возможно, попозже вечером она скажет, что пятнадцатого октября ей исполнилось сорок. «В этот день родились многие великие люди», — скажет она, но не станет развивать мысль дальше.
К тому моменту, как Клинг позвонил в дверь, он изрядно промок.
Он подумал, что никогда больше не сделает такой глупости.
Шарин была ослепительно прекрасна. Берт тут же забыл о своем решении.
У нее была кожа цвета жареного миндаля и угольно-черные глаза. Синие тени на веках подчеркивали их глубину. Черные волосы были уложены в прическу в стиле «афро» — это придавало Шарин сходство с гордыми женщинами племени масаев. Высокие скулы были слегка оттенены румянами, а великолепные губы подкрашены помадой цвета бургундского вина. Ее выходной наряд был пошит из ткани того же цвета, что и тени на веках, и отделан крохотными яркими медными пуговицами. Короткая юбка и лакированные туфли на высоких каблуках выставляли ноги Шарин в самом выгодном свете. Сейчас она вовсе не походила на врача-хирурга. У Клинга перехватило дыхание.
— Боже мой! — воскликнула она. — Вы опять промокли!
— У меня зонтик сломался, — сказал Клинг и беспомощно пожал плечами.
— Входите, ну входите же! — приказала Шарин, отступая в сторону и освобождая проход. — Давайте сюда ваш плащ. У нас есть время выпить. Я заказала столик на половину седьмого. Я могла бы встретиться с вами в городе, тогда бы вам не пришлось идти по этому дождю. Вы сказали — итальянская кухня. Здесь есть неплохое местечко в нескольких кварталах отсюда. Можно было бы пройти пешком, но лучше я возьму машину. О Господи, да вы совсем промокли!
Ей пришло в голову, что она трещит без умолку.
Еще ей пришло в голову, что он выглядит чертовски мило с этими светлыми прядями, прилипшими ко лбу.
Она взяла плащ Клинга, подумала, не повесить ли его в шкаф ко всей верхней одежде, потом произнесла:
— Я лучше повешу его в ванной. — И двинулась к выходу из прихожей, бросив на ходу: — Я сейчас вернусь. Располагайтесь как вам удобно, — она сделала приглашающий жест рукой в сторону большой гостиной и исчезла, словно ветер, пронесшийся над саванной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Кроме того, — добавил Корбин, — я думаю, что он переигрывает в тот момент, когда детектив узнает, что эта женщина — актриса. Было бы забавнее, если бы он постарался сдержать волнение.
— Да, — сказал Кендалл, — и это как раз возвращает нас к самой сцене.
Полное имя Кендалла было Эшли Кендалл. Это не было именем, данным ему при рождении, но Кендалл носил его на законных основаниях вот уже тридцать лет, так что Корбин предполагал, что оно стало его настоящим именем, ну, более или менее. А Фредерик Питер Корбин-третий действительно было настоящим именем Корбина. Это был его первый опыт общения с режиссерами. Он начинал понимать, что режиссеры отнюдь не считают, что их работа заключается в том, чтобы поставить пьесу, они считают, что должны эту самую пьесу переделать. Он начинал ненавидеть всех режиссеров — причем Кендалла в первую очередь — и понимать, что у них у всех вместо головы задница.
— И что такое с этой сценой? — спросил Корбин.
— Ну... она вам не кажется чересчур знакомой?
— Но она и должна выглядеть знакомой. Это будни полицейских. Именно так все и происходит, когда кто-нибудь приходит в участок, чтобы подать жалобу...
— Да, конечно, но мы уже добрую сотню раз наблюдали эту сцену во всех подробностях. Да где там сотню — тысячу. Даже реакция детектива на то, что эта женщина — актриса, и та выглядит избитым клише. Этот вот вопрос: «Я мог вас где-нибудь видеть?» Я хочу сказать, Фредди, что с большим уважением отношусь к проделанной вами работе — такой запутанный сюжет, такая подробная проработка деталей. Но...
— Что — но?
— Но я думаю, что тот факт, что над ее жизнью нависла угроза, можно было бы подать более волнующим образом. Я имею в виду более сценично.
— Да, это пьеса, — согласился Корбин. — И я предполагаю, что мы оба хотели бы, чтобы она хорошо смотрелась на сцене.
— Я знаю, что вы прекрасный прозаик, — сказал Кендалл, — но...
— Спасибо.
— Но в пьесе...
— Драматическая линия есть драматическая линия, — произнес Корбин. — Это история актрисы, которая выжила...
— Да, я в курсе...
— ...после нападения на нее и сумела достичь огромного успеха.
— Ну да, предполагалось, что пьеса именно об этом.
— Не предполагалось, а так оно и есть.
— Нет. Это получилась пьеса о том, как несколько нью-йоркских копов расследуют запутанное дело.
— Нет, это не так...
— Между прочим, это у вас описано превосходно. В ваших романах. В этих историях о копах нет ничего плохого...
— Хотя они и являются полной чушью, — произнес Корбин.
— Я этого не говорил, — возразил Кендалл. — Я даже ничего подобного не думал. Все, что я сказал, — что, по моему мнению, это не должно быть пьесой о копах.
— Это и так не пьеса о копах.
— Ясно. А что же это тогда?
— Пьеса о триумфе воли.
— Ясно.
— Это пьеса о женщине, которая выжила, получив удар ножом, и нашла в себе достаточно мужества...
— Да, эта часть довольно хороша.
— А какая часть не хороша?
— Вся эта чепуха с копами.
— Эта чепуха с копами придает пьесе ощущение реальности.
— Нет. Чепуха с копами делает из этой вещи пьесу о копах.
— Когда женщина получает удар ножом...
— Ну да, ну да.
— ...она идет к копам, Эшли. К копам, а не к своему хироманту. Или вы предпочли бы, чтобы она с ножевым ранением действительно отправилась к хироманту?
— Нет, я...
— Правильно, потому что тогда это из пьесы о копах превратится в пьесу о хиромантах. Это вас больше устроит?
— Почему она приходит к копам еще до того, как на нее было совершено покушение?
— Это называют беспокойством, Эшли.
— Ясно.
— Между прочим, вы завели себе отвратительную привычку.
— Какую?
— Постоянно повторять «ясно». Это звучит довольно саркастично. Почти так же неприятно, как «ну вы понимаете».
— Ясно.
— Вот именно.
— Но скажите мне, Фредди, неужели вам действительно нравятся копы?
— Да, действительно.
— Ну так, кроме вас, они не нравятся никому.
— Я в это не верю.
— Ни единому человеку.
— Ну уж простите.
— Можете мне поверить. Никто не захочет три часа сидеть в театре и смотреть пьесу о копах.
— Тем лучше. Потому что эта пьеса — не о копах.
— Да о чем бы она ни была — я думаю, мы прекрасно можем вырезать треть первого акта, выбросить все это преследование.
— Выбросить все ее беспокойство...
— Мне не кажется, что пришедшая к копам женщина так уж сильно беспокоится.
— Выбросить все развитие характера...
— Это можно подать более сценично...
— Выбросить все...
— ...более зрелищно.
Они замолчали одновременно. Корбин, сидевший в темноте позади Кендалла, неожиданно почувствовал настоятельную потребность удавить режиссера.
— Скажите-ка мне вот что, — наконец произнес он.
— Да, Фредди, что вас интересует?
— И пожалуйста, не надо называть меня Фредди.
— Извините.
— Я предпочитаю имя Фред. У меня пунктик насчет имен. Я люблю, чтобы меня называли тем именем, которое я предпочитаю.
— Я тоже.
— Отлично. Ну так скажите мне, Эшли... почему вы сперва согласились ставить эту пьесу?
— Я почувствовал... нет, я до сих пор чувствую в ней огромный потенциал.
— Ясно. Значит, потенциал.
— Кажется, это заразно, — заметил Кендалл.
— Видите ли, я чувствую, что это нечто большее, чем потенциал. Я считаю, что это вполне реализовавшаяся, высоко драматичная театральная пьеса, которая способна многое сказать человеческому сердцу о воле к жизни и о триумфе. Так уж получилось...
— Это звучит, словно отзыв в прессе.
— Так уж получилось, что я люблю эту чертову пьесу, Эшли, и если вы ее не любите...
— Да, я ее не люблю.
— Тогда вам не следовало соглашаться ставить ее.
— Я согласился ставить эту пьесу, потому что думал, что смогу полюбить ее.
— Если превратите ее из моей пьесы в свою.
— Я такого не говорил.
— Эшли, вы знакомы с типовым контрактом гильдии драматургов?
— Это не первая моя пьеса, Фредди.
— Если вас не затруднит — Фред. А моя — первая, признаю. Вот поэтому я читал контракт очень внимательно. Так вот, Эшли, в контракте сказано, что с того момента, как пьесу начали репетировать, ни одной реплики, ни одного слова, ни одной запятой нельзя изменить без позволения автора пьесы. Мы начали репетировать две недели назад...
— Да, я в курсе.
— И теперь вы предлагаете...
— Правильно, выбросить некоторые сцены.
— А я вам говорю — нет.
— Фредди... Фред... вы хотите, чтобы эта трахнутая пьеса, которую вы так сильно любите, прошла по сценам центральных театров? Или чтобы она сдохла, никем не замеченная? Потому что я вам говорю, Фред, малыш Фредди, что в нынешнем виде ваша полностью реализовавшаяся, высоко драматичная театральная пьеса, которая способна так много сказать человеческому сердцу о воле к жизни и о триумфе, так и останется издыхать на этих самых подмостках, на которых через три недели, считая с сегодняшнего дня, состоится ее премьера.
Корбин заморгал.
— Подумайте об этом, — сказал Кендалл. — Ведущие театры или эта дыра на окраине.
* * *
Детектив Бертрам Клинг жил на Айсоле. Из окон его квартиры были видны мерцающие огоньки моста Калмс-Пойнт. Если бы у Берта была машина, он мог бы проезжать по этому мосту, но обзаводиться машиной в этом здоровенном мерзком городе, где самым быстрым способом перемещения — хотя и не особо безопасным — была подземка, не имело никакого смысла. Проблема заключалась в том, что хирург Шарин Эверард Кук, заместитель главного врача, жила на другом конце Калмс-Пойнт-Лайн. Оттуда, несомненно, открывался великолепный вид на залив, но со станции метро, расположенной в трех кварталах от дома Клинга, туда было добрых минут сорок езды.
Было воскресенье, пятое апреля, и до Пасхи оставалось всего две недели, но в это слабо верилось при виде холодного дождя, заливающего окна вагона, когда его путь проходил по поверхности. Седой старик, сидевший напротив Клинга, подмигивал ему и облизывал губы. Чернокожая женщина, сидевшая рядом с Клингом, сочла это отвратительным. Сам Клинг тоже. Но она при этом еще и раскудахталась, выражая свое неодобрение, и в конце концов перешла в другой конец вагона. По вагону прошла нищенка, канючившая, что у нее трое детей и им нечего есть. Следом прошел еще один попрошайка. Этот утверждал, что он ветеран вьетнамской войны и что ему тоже нечего есть.
Дождь продолжал лить.
Когда Клинг спустился с платформы на бульвар Фармера — Шарин сказала, что он должен пройти по бульвару три квартала, а потом свернуть на Портман-стрит, и улица приведет прямо к ее дому, — порыв ветра вывернул его зонтик наизнанку. Клинг сломал пару спиц, пытаясь вернуть зонтик в исходное положение, и швырнул его в мусорный бак, стоявший на углу бульвара и Кновелс-стрит. Клинг был одет в черный непромокаемый плащ, но шляпы у него не было. Он заторопился, пытаясь как можно скорее добраться по адресу, указанному Шарин. Ее жилищем оказался окруженный симпатичным садиком дом в квартале от океанского берега. Отсюда были видны огни сухогрузов, пробирающихся сквозь ливень.
Клинг думал о том, что никогда в жизни не совершал ничего подобного. Подумать только — пойти на свидание с девушкой с Калмс-Пойнт. То есть с женщиной. Ему стало любопытно — сколько лет Шарин? Ему казалось, что около тридцати пяти. Примерно его ровесница, ну, может, чуть старше или чуть младше. Тридцать с чем-то. Где-то так. Но кто знает? Возможно, попозже вечером она скажет, что пятнадцатого октября ей исполнилось сорок. «В этот день родились многие великие люди», — скажет она, но не станет развивать мысль дальше.
К тому моменту, как Клинг позвонил в дверь, он изрядно промок.
Он подумал, что никогда больше не сделает такой глупости.
Шарин была ослепительно прекрасна. Берт тут же забыл о своем решении.
У нее была кожа цвета жареного миндаля и угольно-черные глаза. Синие тени на веках подчеркивали их глубину. Черные волосы были уложены в прическу в стиле «афро» — это придавало Шарин сходство с гордыми женщинами племени масаев. Высокие скулы были слегка оттенены румянами, а великолепные губы подкрашены помадой цвета бургундского вина. Ее выходной наряд был пошит из ткани того же цвета, что и тени на веках, и отделан крохотными яркими медными пуговицами. Короткая юбка и лакированные туфли на высоких каблуках выставляли ноги Шарин в самом выгодном свете. Сейчас она вовсе не походила на врача-хирурга. У Клинга перехватило дыхание.
— Боже мой! — воскликнула она. — Вы опять промокли!
— У меня зонтик сломался, — сказал Клинг и беспомощно пожал плечами.
— Входите, ну входите же! — приказала Шарин, отступая в сторону и освобождая проход. — Давайте сюда ваш плащ. У нас есть время выпить. Я заказала столик на половину седьмого. Я могла бы встретиться с вами в городе, тогда бы вам не пришлось идти по этому дождю. Вы сказали — итальянская кухня. Здесь есть неплохое местечко в нескольких кварталах отсюда. Можно было бы пройти пешком, но лучше я возьму машину. О Господи, да вы совсем промокли!
Ей пришло в голову, что она трещит без умолку.
Еще ей пришло в голову, что он выглядит чертовски мило с этими светлыми прядями, прилипшими ко лбу.
Она взяла плащ Клинга, подумала, не повесить ли его в шкаф ко всей верхней одежде, потом произнесла:
— Я лучше повешу его в ванной. — И двинулась к выходу из прихожей, бросив на ходу: — Я сейчас вернусь. Располагайтесь как вам удобно, — она сделала приглашающий жест рукой в сторону большой гостиной и исчезла, словно ветер, пронесшийся над саванной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42