После того, как был поставлен диагноз, Анна две недели провела в больнице, где ее учили жить с этой штукой по имени «диабет». По больничным правилам пациента выписывали только после того, как он сумеет сделать себе инъекцию инсулина. И Анна, которая боялась игл так, как другие боятся змей, пауков или темных комнат, умолила меня дать обещание, что ей не придется колоть себя самой. И я пообещал. Но в день выписки пришла сестра и стала заставлять ее делать инъекцию в и без того исколотую руку. Сначала мы оба – и я, и Диана – молчали, предоставив сестре мягко, а потом и не очень убеждать пациентку в целесообразности того, чего она так страшилась. В итоге, видя бездействие своих верных союзников, почти оглохшая от ужаса Анна с мольбой посмотрела на меня. И я, хотя и понимал, что ей полезно научиться себя колоть, все-таки сказал сестре: «Не надо». Анну могло предать ее тело, но не отец.
– Она сама, – повторил я.
– Хорошо, – согласился индиец. – Только пускай не мешкает.
Я протянул Анне остро отточенную стрелку. Она дрожащей рукой поднесла ее к среднему пальцу и кольнула. Дочь еще отводила ланцет в сторону, а на пальце уже вздулась яркая капелька крови. Я хотел сам снять показания, но Анна отняла у меня прибор. Маленькая девочка превратилась в настоящего бойца.
С сахаром в крови оказалось все нормально – 122.
Я сказал интерну, что эндокринолог дочери доктор Барон прибудет с минуты на минуту.
Однако доктор Барон не появился. Интерна по пейджеру вызвали в приемный покой. Вернувшись, он сказал, что доктор Барон разрешил отпустить Анну домой.
– Он не приедет?
– Нет необходимости. Я сообщил ему показатели, и он сказал, что все в порядке.
– Я думал, он захочет ее осмотреть.
Интерн пожал плечами: дескать, врачи, что с ними поделаешь?
– Прекрасно, – вздохнул я.
– Могу я перемолвиться с вами словечком? – обратился ко мне интерн.
– Разумеется.
Мы отошли в другой конец смотровой, где сидел китаец и неотрывно смотрел на свою окровавленную руку.
– Скажите, как у нее со зрением?
– С чем?
– Со зрением.
Понятно, со зрением.
– Нормально. Ей прописали очки для чтения. Предполагается, что она в них работает. – Я задумался и не смог вспомнить, когда в последний раз видел Анну в очках. – А что?
– Там какое-то нарушение, – пожал плечами индиец. – Не ухудшается?
– Не знаю, не замечал. – Я почувствовал в желудке знакомую тяжесть, камень, который даже в такой прекрасной больнице, как Еврейский госпиталь Лонг-Айленда, не сумели бы вырезать.
– Хорошо, – отозвался интерн. Он был перегружен работой, проявлял нетерпение, впрочем, держался по-дружески.
– Мне что-нибудь передать доктору?
– Нет-нет. – Индиец покачал головой. – Просто хотел удостовериться.
Я подписал нужные бумаги, дал свою новую кредитную карточку, после чего нам разрешили покинуть больницу.
Мы шли к оставленной на стоянке машине, наше дыхание смешивалось и оставляло в тихом зимнем воздухе одно общее облако пара. «Черное облако», – подумал я. Кажется, это и есть метафора несчастья.
– Послушай, малышка, – сказал я. – Ты в последние дни нормально видела?
– Нет, папа, ослепла, – отрезала Анна. У нее увеличился сахар в крови, но это не затронуло присущее ей чувство юмора, сарказм остался на должном уровне.
– Я просто хотел спросить, как у тебя с глазами.
– Все в порядке.
Но по дороге домой она уткнулась в меня носом, как в те дни, когда была совсем малышкой и хотела вздремнуть.
– Помнишь ту историю, папа? – спросила она, когда мы проехали несколько кварталов.
– Какую историю?
– Ту, что ты рассказывал мне, когда я была совсем маленькой. Про пчелу. Ты ее сам придумал.
– Да.
Я сочинил тогда сказку, потому что Анну ужалила пчела. Анна расплакалась. Желая ее успокоить, я сказал, что злая пчела умерла. Но Анна расстроилась сильнее. Она пришла в ужас от того, что пчела умирает, теряя жало, – пусть даже это жало причиняло боль ей самой.
– Расскажи снова, – попросила она.
– Забыл, – солгал я. – А про лошадей не хочешь? Помнишь, как старик отправился искать приключения?
– Нет, хочу про пчелу.
– Ну, Анна, я даже не помню, как она начиналась.
Зато помнила дочь.
– Жила-была маленькая пчелка, которая никак не могла понять, зачем ей жало, – начала она.
– Да, да… правильно.
– Продолжай.
«Почему дочь хочет именно эту сказку?»
– Она никак не могла понять, зачем ей жало… – подхватил я.
– Потому что… – нетерпеливо подтолкнула меня Анна.
– Потому что видела, что другие пчелы тут же умирают, как только решаются воспользоваться своим жалом.
– Ее подружка… – тормошила меня дочь.
– Ее подружка-пчела, – поправил я, – тетя, дядя Шмель, все они умерли, потому что кого-то ужалили.
– И она сильно горевала, – тихо проговорила Анна.
– Да, горевала, – продолжал я. – Она не могла понять, зачем нужно жало и какой смысл быть пчелой.
– И тогда…
– И тогда стала задавать вопросы зверям в саду.
– В лесу, – на этот раз поправила дочь.
– В лесу. Но никто не мог ей помочь.
– Кроме совы.
– Кроме мудрой совы. Которая сказала: «Вот укусишь и сама все узнаешь».
– И…
– Однажды пчела летала по лесу и увидела павлина. Конечно, она не знала, что это павлин. Она вообще не знала, кто такие павлины. Птица и птица – обычной птичьей наружности, и больше ничего.
– Когда я была маленькой, ты не говорил «и больше ничего», – упрекнула меня Анна.
– Ты выросла. И больше ничего.
– Нет.
– Хорошо. Обычной птичьей наружности. Так решила пчела. А потому села на павлина и задала свой вопрос: «Зачем мне жало?»
– Зачем? – повторила Анна, словно в самом деле хотела узнать ответ. Будто она забыла, и ей не терпелось дослушать сказку до конца.
– «Жужжи отсюда», – ответил ей павлин. И пчела разозлилась.
– И ужалила павлина, – закончила за меня Анна. – Павлин расцвел. Все его перья встали дыбом. Все до единого. И засверкали, как радуга. «Ничего не видела красивее», – подумала глупая пчелка и умерла.
Когда мы свернули на Йель-роуд, я заметил Васкеса. Он неподвижно стоял под фонарем, как часовой.
* * *
Я пронесся мимо него и чуть не залетел на тротуар.
– Папа! – Анна встрепенулась. Встревоженная, наверное, даже напуганная, она вскинула голову и посмотрела в окно.
Каким-то образом я выправил машину и свернул на подъездную дорожку к дому 1823.
– Что случилось? – спросила дочь.
– Ничего. – Самое неискреннее «ничего», которое слетало с уст. Естественно, моих.
Анна оказалась слишком вежливой, чтобы продолжать расспросы после того, как я схватил ее за руку и затащил в дом.
Диана не спала. На кухне благоухало кофе, горел свет, работал телевизор, настроенный на кулинарный канал. Диана ждала, когда возвратятся домой два ее самых любимых в жизни человека.
И мы вернулись.
Диана неправильно поняла выражение страха на моем лице – решила, что оно вызвано ночными событиями. А что еще она могла подумать, если я побелел, как мел, и расхаживал взад и вперед?
– С ней все в порядке? – спросила жена. Она успела задать этот вопрос Анне, но та вновь обрела подростковую мрачность и молча прошествовала мимо матери к себе наверх.
– Да, – ответил я. – Сахар снизился до 122.
– А как она сама? Напугалась?
– Нет. Напугался я.
Анна – молодчина. Она справится. Другое дело Чарли. Я всеми силами старался отвлечь внимание жены от двери, куда каждую минуту мог позвонить тот, кто меня шантажировал.
Васкес находился не более чем в сорока ярдах от моей жены и ребенка.
Я подошел к окну и выглянул в темноту.
– Что ты высматриваешь? – спросила Диана.
– Ничего. Послышалось.
Жена подошла сзади, положила голову мне на плечо и прижалась ко мне. Она считала, что опасность миновала, я знал, что нет.
– С ней в самом деле все в порядке? – переспросила Диана.
– Что? – От тепла ее тела я сразу успокоился.
– Может быть, мне стоит переночевать вместе с ней?
– Она тебя не впустит.
– Попытаюсь проскользнуть, когда она заснет.
– Не стоит. Я думаю, Диана, нынешнюю ночь она проведет нормально.
«Ключевое слово „нынешнюю“. За следующую и тем более остальные не поручусь. Но и нынешняя, похоже, сулит нам неприятности. Зачем явился Васкес? Чего он хочет?»
– Почему ты такой озабоченный, Чарлз? Я полагала, бояться – моя привилегия.
– Знаешь, больница и все такое…
– Я иду спать, – объявила жена. – Во всяком случае, хочу попытаться.
– Приду чуть позже, – ответил я.
А сам, после того как Диана поднялась наверх, сосчитал до десяти, подошел к камину и взял кочергу. Повертел ее в руке и выглянул на улицу.
От моего парадного до подъездной дорожки оказалось двадцать пять шагов. Я сосчитал их. Чтобы чем-то заняться. Чтобы не поддаться панике. Хотя не исключено, что мной уже овладела паника. Ведь я шагал по подъездной дорожке от собственного дома с каминной кочергой в руке.
Выйдя на улицу, я сделал три глубоких вдоха и увидел, что Васкес исчез. Под уличным фонарем было пусто.
Неужели мне почудилось? Неужели я начал видеть Васкеса там, где Васкеса отродясь не было?
Я искренне хотел в это поверить. Я отчаянно хотел в это поверить. Тем не менее, добросовестно дошел до дома и позвал латиноса по имени – не громко, но достаточно внятно, чтобы залаял соседский сеттер. Потом повернулся и направился в противоположную сторону. И опять не увидел Васкеса.
Получается, мне померещилось? Что ж, немудрено. Ведь этой ночью я чуть не стал свидетелем смерти собственной дочери. Один страх порождает другой. Так что запишем все на счет моего старого приятеля – страха. Или нового. Теперь у меня образовалась целая компания страхов.
Однако, проходя мимо дуба, который служил пограничным столбом для моих владений, я учуял запах.
Терпко-кислый, как на стадионе «Джаент» во время перерыва. Когда потребляется и извергается слишком много пива, стадион превращается в один громадный писсуар. Тем же самым пахло и здесь.
Привет от приблудной собачки? Вполне возможно. Если бы не одна закавыка: на стволе чернело пятно с потеком вниз. Никакой пес не брызнул бы на такую высоту – ни наш пес Керри, ни соседский сеттер, ни даже датский дог.
Я где-то читал: собаки мочой метят территорию.
Вот почему Васкес это сделал.
Мне ничего не померещилось.
Васкес приходил и оставил визитную карточку: смотри, это моя территория – твой дом, твоя жизнь, твоя семья.
Все это теперь мое.
Сошедший с рельсов. 18
– Привет, Чарлз.
Была среда, пятнадцать минут одиннадцатого вечера. Я сидел дома в кабинете и сторожил телефон. И страшно нервничал, когда он звонил. Я брал трубку и ждал, кто скажет «алло». Самый быстродействующий автоответчик в мире: первый сигнал – и трубка у меня в руках. Я знал: он позвонит – и не хотел, чтобы на него нарвалась Диана.
– Зачем ты стоял у моего дома?
– А это разве был я?
– Я спрашиваю: что ты здесь делал?
– Должно быть, прогуливался.
– Что ты хочешь? Что?
– А ты что хочешь?
Я слегка опешил:
– Ты хочешь знать, чего я хочу?
– Именно. Давай выкладывай.
Я хотел, во-первых, чтобы Васкес прекратил шляться к моему дому и, во-вторых, чтобы он больше не звонил мне домой. Этого было бы вполне достаточно.
– Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое, – ответил я.
– Договорились.
– Я не очень понял, что ты имеешь в виду.
– Не знаешь, что значит «договорились»? Ты сказал, ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое. Я ответил: «Договорились».
– Отлично. – Глупо, но в моем голосе прозвучала надежда, хотя я понимал, понимал…
– Только дай мне еще денег.
Вот оно – еще денег.
– Я тебе дал денег. И предупредил, что это все.
– Это было тогда. А мы говорим теперь.
– Нет.
В кассе ничего не было, казна опустела. Однажды я забрался в фонд Анны, но больше этого не повторится.
– Ты совсем дурак?
Возможно.
– У меня больше нет для тебя денег.
– Послушай, Чарлз. Мы оба знаем, что деньги у тебя есть. И ты мне их дашь, поскольку мы оба знаем, что случится, если ты заартачишься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35