Вы их не знаете. Они никак не проявят себя до тех пор, пока не решатся действовать. Так как же? Представьте себе, что это затянется на многие месяцы… Думаете ли вы… что у Жака хватит терпения ждать столько времени?
Мои соображения задели их за живое. На лице Мартена вновь появилось выражение тревоги, и оно стало похоже на трагическую восковую маску. Я коснулась того, что тайно мучило его, самой болезненной точки.
— Мне очень жаль, дорогая Жильберта, — сказал он, — что вы говорите так, словно ваша судьба не связана неразрывно с моей. Правда, вашей жизни ничто не угрожает. Но мне было бы приятнее, если бы у вас хватило… милосердия говорить об этом иначе… Вы правы, мы пребываем в неизвестности. Мы не знаем, что они собираются предпринять. Возможно, они еще далеко… А возможно, они уже наблюдают за виллой.
И я в свою очередь физически ощутила опасность. В душе мне стало жаль Мартена. Это было ужасно.
— Но, поверьте мне, — продолжал он, — я убежден, что они не станут медлить… Что же касается вашего… протеже, то он может уехать. Не в моих правилах принуждать людей. Франк улыбнулся. Оба они отвратительны.
1 августа
Мы погибли. Это чувство больше не покидает меня. Добрую половину ночи я перебирала в уме всевозможные пути и планы. Но я не нахожу ничего такого, за что я бы могла уцепиться. После обеда Жак задержал меня в вестибюле. Франк убирал со стола. Он следил за нами издалека, этого ему было достаточно. Он и не пытался подслушивать.
— Есть ли у вас причины быть недовольной мной? — спросил Жак. — Чем я не угодил вам? Или же вы все еще не можете простить мне вещи, о которых я даже не подозреваю? — И, приняв таинственный вид, он добавил: — Я изменял вам когда-то. Вот почему вы сердитесь на меня?
В нем сохранилось что-то детское, и в очертаниях лица, и в рисунке губ, всегда готовых сложиться в улыбку. Он бесхитростен, беззлобен, удивительно цельная натура, и к тому же так плохо притворяется! Он бы потерял голову от счастья, догадайся он, как волнует меня. В другие времена он вызвал бы у меня раздражение. Тогда я была околдована умом и образованностью Мартена. Теперь же я научилась любить простоту и приветливость. И достоинства Жака кажутся мне в тысячу раз прекраснее и более заслуживающими уважения, чем таланты Мартена.
— Прекратите эту игру, — сказала я. — Почему я должна на вас сердиться?
Моя резкость привела его в замешательство. Он бросил быстрый взгляд в сторону столовой и увлек меня на лестницу.
— Я совсем не чувствую в себе душу преступника, — прошептал он. — Жильберта, ответьте мне. Я был тогда презренным человеком? Франк кашлянул.
— Нужно ли что-нибудь мсье? Я собираюсь в Ментону. Я убежала и заперлась в своей комнате. Мне нравится, что ему все больше и больше не по себе в этой роли. Он не прожженный мошенник, как я того боялась. Он всячески старается мне показать, что только я одна имею для него значение. Остальное его мало интересует. Дай я ему возможность открыть мне свою душу, он бы рассказал мне, я в этом уверена, обо всех этих махинациях. А я не вмешиваюсь в ход событий. Я не нахожу никакого выхода, потому что у меня не хватает смелости рассказать ему, кто я.
2 августа
Кто же я? Я долго размышляла над этим вопросом в прошлую ночь. С тех пор как я поняла, каков настоящий характер Мартена, я не перестаю задаваться вопросами. Я боюсь додумать все до конца. Если бы я сейчас предстала перед судом, разве посмела бы я утверждать, что лишь недавно открыла для себя этот характер? Что до этого Мартену удавалось обманывать меня? И однако, если я хочу спасти Жака, возможность выступить на суде представляется не такой уж абсурдной. Мне кажется, что с самого начала, еще в Бразилии, я угадала правду. Но лишь на короткое мгновение, так перед свадьбой в последний раз задумываешься и спрашиваешь себя, именно потому что безумно влюблена, не совершаешь ли ты глупость. В те годы в Южной Америке у немцев, уцелевших после войны, была неплохая репутация. Если бы я сама пережила войну, если бы сама от нее пострадала, я бы, естественно, не была столь доверчивой. Но я куда больше бразильянка, чем француженка. Мне не у кого было спросить совета. Мои родители умерли за два года до этого, я была независима и довольно богата. Почему же мне было не выйти замуж за Мартена? Если мне возразят, что я должна была бы позднее понять, что Мартен вынужден постоянно переезжать с места на место, я бы ответила, что все не так, это мне страстно хотелось объездить весь свет. Иногда Мартен, казалось, предпочел бы остановиться. Я же шептала ему: а не поехать ли нам еще куда-нибудь, подальше. Во мне жила ненасытная жажда жить, двигаться, путешествовать с человеком, которого я любила. Конечно, я знала, что он женился на мне под вымышленным именем, и я не могла не заметить, что он избегает посещать некоторые страны и некоторые города, что он уславливается о встречах с людьми, о которых не любит говорить. Но я решила забыть о его прошлом. Для меня все, что было до нашей встречи, просто не существовало. Но это не мешало нам свободно беседовать обо всем. И ни разу он не сказал мне ничего такого, что возмутило бы меня своей жестокостью и бесчеловечностью. Я думаю теперь, что он никогда не принимал меня всерьез, но полагаю также, что он не относится к породе фанатиков. Идеи не увлекают его. Нередко я спрашивала себя, был ли он нацистом. Так вот — нет! Он слишком аристократ для этого. Он не нуждается в каком-то кредо. Для него существует только он сам — этого достаточно. Я почти уверена, что он просто не замечал их всех, заключенных и военнопленных, кто умер под его началом. Когда он играл на скрипке в своем кабинете в двух шагах от стройки, где заключенные умирали от голода, он, я готова была бы поклясться, был полностью поглощен своей музыкой. Он, конечно, преступник. Но не такой, каким представляют его другие. Он просто считает очень ценной свою персону. Кто-то страдает вокруг него, кто-то умирает, это их дело. Если бы они чего-то стоили, они сумели бы выжить. Таков этот человек. Я была ему полезна и, нередко, приятна. Он обращался со мной с врожденной галантностью, которую так легко принять за целомудрие в любви. Была ли я его сообщницей? Нет. Однако теперь я сама чувствую к себе отвращение. Если бы все было так просто, так ясно, как это представляется мне теперь, почему бы мне во всем не признаться Жаку? Но я никогда не скажу ему того, что пишу здесь. Я слишком боюсь уничтожить в нем ту нежность, которая звучит в его музыке. Он остался чистым. А я — нет.
3 августа
Неприятный разговор сегодня после обеда. Жак занимался в гостиной. Как только он берет в руки скрипку, мы чувствуем себя спокойно. Мы собираемся в спальне Мартена. Обычно Франк заходит за мной, так как Мартен не хочет, чтоб я заподозрила, что он что-либо скрывает от меня. Несмотря на наши споры, он делает вид, что верит, будто в «главном», как он любит говорить, я с ним согласна. Это тоже ловкий прием, чтобы связать мне руки.
— Дорогая Жильберта, — обратился ко мне Мартен, — если вы будете так продолжать, мы потеряем нашего друга, что мне было бы очень неприятно… Объясните ей, Франк…
— Да, — заговорил Франк. — Молодой Кристен очень подавлен.
Мимоходом отмечаю, что они часто используют выражение «молодой Кристен». А ведь Жаку почти столько же лет, сколько и Мартену. Но он принес с собой в этот дом что-то такое, что не знакомо ни Франку, ни Мартену: пылкую душу.
— Он болен? — спросила я.
— В каком-то смысле, — ответил Франк, — это болезнь. Вы так резки с ним, что он впал в глубочайшее уныние.
Я посмотрела на Мартена. Что он еще такое придумал? Он полировал свои ногти и, казалось, был очень далек от нашего разговора.
— Мы беседовали с ним сегодня, — продолжал Франк. — Он сказал мне: «Я совсем не хочу, чтобы меня считали нахалом. Раз уж я вызываю у нее отвращение, я лучше уеду. Можете оставить себе ваши грязные деньги…» Не поднимая глаз, Мартен прошептал с негромким смешком:
— Ваши грязные деньги!… Вы слышите, Жильберта?.. Он все еще думает, что играет «Поэта и крестьянина»!
— Послушайте, что было дальше, — продолжал Франк. — Я, естественно, попытался ему возразить. Он не дал мне говорить. «У вас что ни слово, то ложь…» Это его точные слова. «Что это за история с умирающим дядюшкой, который никак не умрет? И, вообще, существует ли он на самом деле?»
— Не глупо, не глупо! — заметил Мартен.
— «Уж не придумали ли вы всю эту историю, чтобы завлечь меня сюда?» Я оказался в довольно затруднительном положении. Я попытался возмутиться, но теперь это больше на него не действует. Становится все труднее и труднее управлять им. И знаете почему?
— Разумеется, — отозвался Мартен. — Потому что он понял, что стал лучше играть. И поверил, что больше в нас не нуждается!…
— Я еще не кончил, — вновь заговорил Франк. — Мы немного поспорили. Все это время он развлекался тем, что копировал почерк Поля де Баера… И под конец, слушайте внимательно, он встал и сказал мне: «Франк, мне это надоело… Я не хочу поступать нечестно по отношению к вам… Я даю вам время до конца недели…» И он выставил меня за дверь.
— И тебе захотелось набить ему физиономию, — вздохнул Мартен. — Ты ровным счетом ничего в этом не смыслишь, мой бедный Франк… Уверяю тебя, у него нет никакого желания уехать. Он использовал тебя, он делает успехи, этот маленький Кристен!
— Не вижу, каким образом, — заметила я. — Он несчастен, вот и все! На этот раз Мартен от души рассмеялся.
— Несчастен, он! Дорогая Жильберта, как плохо знаете вы мужчин! Поверьте мне, пока у него хватит сил играть на скрипке, ему ни до кого не будет дела, и до вас в частности… Нет, я постоянно наблюдаю за ним. И скажу вам, чего он хочет… Этот парень, в сущности, одержим желанием быть респектабельным… Он боится, что играет неблаговидную роль, выдавая себя за Поля де Баера. У него создалось впечатление, что мы презираем его, что мы используем его в своих целях.
— А разве он не прав? — спросила я.
— Дайте мне договорить… Он подозревает, что вы, Жильберта, в сговоре с Франком. И вот, смотрите, каков его расчет: он оказывает давление на Франка, грозится уехать, чтобы Франк оказал давление на вас и попросил бы вас быть с ним поласковей. Если завтра вы будете с ним любезнее обычного, он получит доказательство, что вы — сообщница Франка.
— И он уедет! — воскликнула я.
— И он останется, — возразил Мартен, и глаза его вдруг загорелись. — Останется, чтобы узнать побольше. Останется, потому что испытает разочарование, потому что убедится, что вы не какая-то необыкновенная женщина, а следовательно, и у него есть шанс.
— Вот как, есть шанс?
— Вы неправильно меня поняли, я хотел сказать: шанс узнать правду.
Мартен с иронической улыбкой наблюдал за мной, словно я была редким экземпляром, предназначенным для захватывающих опытов.
— А если я сделаю все, чтобы его окончательно обескуражить? — спросила я.
— Он все равно останется, потому что в таком случае он по-настоящему в вас влюбится.
— Значит, результат будет тот же?
— Отнюдь. Если вы будете к нему суровы, я пойму, что вам доставляет удовольствие разогревать его чувство.
Он вставил сигарету в длинный пенковый мундштук и разжег ее с раздражающей методичностью.
— У вас-то есть выбор, дорогая Жильберта, — заключил он наконец. — А у него нет!
По правде говоря, выбора не было ни у меня, ни у него. Мартен все рассчитал, все предусмотрел, вплоть до моих возражений… В сущности, надежда засияла перед ним в тот день, когда Франк швырнул на стол фотографию Жака. С тех пор он неустанно готовил свое собственное спасение. Франк, Жак, я сама, все мы были лишь пешками в захватывающей Kriegspiel note 1, которую он вел с напряженным вниманием без малейших угрызений совести, что и делало его таким опасным. Мы все находимся в полной его власти, потому что мы достаточно глупы, чтобы любить, страдать, ненавидеть, желать… В то время как он живет, трезво рассчитывая каждый ход заранее, чтобы выиграть, победить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Мои соображения задели их за живое. На лице Мартена вновь появилось выражение тревоги, и оно стало похоже на трагическую восковую маску. Я коснулась того, что тайно мучило его, самой болезненной точки.
— Мне очень жаль, дорогая Жильберта, — сказал он, — что вы говорите так, словно ваша судьба не связана неразрывно с моей. Правда, вашей жизни ничто не угрожает. Но мне было бы приятнее, если бы у вас хватило… милосердия говорить об этом иначе… Вы правы, мы пребываем в неизвестности. Мы не знаем, что они собираются предпринять. Возможно, они еще далеко… А возможно, они уже наблюдают за виллой.
И я в свою очередь физически ощутила опасность. В душе мне стало жаль Мартена. Это было ужасно.
— Но, поверьте мне, — продолжал он, — я убежден, что они не станут медлить… Что же касается вашего… протеже, то он может уехать. Не в моих правилах принуждать людей. Франк улыбнулся. Оба они отвратительны.
1 августа
Мы погибли. Это чувство больше не покидает меня. Добрую половину ночи я перебирала в уме всевозможные пути и планы. Но я не нахожу ничего такого, за что я бы могла уцепиться. После обеда Жак задержал меня в вестибюле. Франк убирал со стола. Он следил за нами издалека, этого ему было достаточно. Он и не пытался подслушивать.
— Есть ли у вас причины быть недовольной мной? — спросил Жак. — Чем я не угодил вам? Или же вы все еще не можете простить мне вещи, о которых я даже не подозреваю? — И, приняв таинственный вид, он добавил: — Я изменял вам когда-то. Вот почему вы сердитесь на меня?
В нем сохранилось что-то детское, и в очертаниях лица, и в рисунке губ, всегда готовых сложиться в улыбку. Он бесхитростен, беззлобен, удивительно цельная натура, и к тому же так плохо притворяется! Он бы потерял голову от счастья, догадайся он, как волнует меня. В другие времена он вызвал бы у меня раздражение. Тогда я была околдована умом и образованностью Мартена. Теперь же я научилась любить простоту и приветливость. И достоинства Жака кажутся мне в тысячу раз прекраснее и более заслуживающими уважения, чем таланты Мартена.
— Прекратите эту игру, — сказала я. — Почему я должна на вас сердиться?
Моя резкость привела его в замешательство. Он бросил быстрый взгляд в сторону столовой и увлек меня на лестницу.
— Я совсем не чувствую в себе душу преступника, — прошептал он. — Жильберта, ответьте мне. Я был тогда презренным человеком? Франк кашлянул.
— Нужно ли что-нибудь мсье? Я собираюсь в Ментону. Я убежала и заперлась в своей комнате. Мне нравится, что ему все больше и больше не по себе в этой роли. Он не прожженный мошенник, как я того боялась. Он всячески старается мне показать, что только я одна имею для него значение. Остальное его мало интересует. Дай я ему возможность открыть мне свою душу, он бы рассказал мне, я в этом уверена, обо всех этих махинациях. А я не вмешиваюсь в ход событий. Я не нахожу никакого выхода, потому что у меня не хватает смелости рассказать ему, кто я.
2 августа
Кто же я? Я долго размышляла над этим вопросом в прошлую ночь. С тех пор как я поняла, каков настоящий характер Мартена, я не перестаю задаваться вопросами. Я боюсь додумать все до конца. Если бы я сейчас предстала перед судом, разве посмела бы я утверждать, что лишь недавно открыла для себя этот характер? Что до этого Мартену удавалось обманывать меня? И однако, если я хочу спасти Жака, возможность выступить на суде представляется не такой уж абсурдной. Мне кажется, что с самого начала, еще в Бразилии, я угадала правду. Но лишь на короткое мгновение, так перед свадьбой в последний раз задумываешься и спрашиваешь себя, именно потому что безумно влюблена, не совершаешь ли ты глупость. В те годы в Южной Америке у немцев, уцелевших после войны, была неплохая репутация. Если бы я сама пережила войну, если бы сама от нее пострадала, я бы, естественно, не была столь доверчивой. Но я куда больше бразильянка, чем француженка. Мне не у кого было спросить совета. Мои родители умерли за два года до этого, я была независима и довольно богата. Почему же мне было не выйти замуж за Мартена? Если мне возразят, что я должна была бы позднее понять, что Мартен вынужден постоянно переезжать с места на место, я бы ответила, что все не так, это мне страстно хотелось объездить весь свет. Иногда Мартен, казалось, предпочел бы остановиться. Я же шептала ему: а не поехать ли нам еще куда-нибудь, подальше. Во мне жила ненасытная жажда жить, двигаться, путешествовать с человеком, которого я любила. Конечно, я знала, что он женился на мне под вымышленным именем, и я не могла не заметить, что он избегает посещать некоторые страны и некоторые города, что он уславливается о встречах с людьми, о которых не любит говорить. Но я решила забыть о его прошлом. Для меня все, что было до нашей встречи, просто не существовало. Но это не мешало нам свободно беседовать обо всем. И ни разу он не сказал мне ничего такого, что возмутило бы меня своей жестокостью и бесчеловечностью. Я думаю теперь, что он никогда не принимал меня всерьез, но полагаю также, что он не относится к породе фанатиков. Идеи не увлекают его. Нередко я спрашивала себя, был ли он нацистом. Так вот — нет! Он слишком аристократ для этого. Он не нуждается в каком-то кредо. Для него существует только он сам — этого достаточно. Я почти уверена, что он просто не замечал их всех, заключенных и военнопленных, кто умер под его началом. Когда он играл на скрипке в своем кабинете в двух шагах от стройки, где заключенные умирали от голода, он, я готова была бы поклясться, был полностью поглощен своей музыкой. Он, конечно, преступник. Но не такой, каким представляют его другие. Он просто считает очень ценной свою персону. Кто-то страдает вокруг него, кто-то умирает, это их дело. Если бы они чего-то стоили, они сумели бы выжить. Таков этот человек. Я была ему полезна и, нередко, приятна. Он обращался со мной с врожденной галантностью, которую так легко принять за целомудрие в любви. Была ли я его сообщницей? Нет. Однако теперь я сама чувствую к себе отвращение. Если бы все было так просто, так ясно, как это представляется мне теперь, почему бы мне во всем не признаться Жаку? Но я никогда не скажу ему того, что пишу здесь. Я слишком боюсь уничтожить в нем ту нежность, которая звучит в его музыке. Он остался чистым. А я — нет.
3 августа
Неприятный разговор сегодня после обеда. Жак занимался в гостиной. Как только он берет в руки скрипку, мы чувствуем себя спокойно. Мы собираемся в спальне Мартена. Обычно Франк заходит за мной, так как Мартен не хочет, чтоб я заподозрила, что он что-либо скрывает от меня. Несмотря на наши споры, он делает вид, что верит, будто в «главном», как он любит говорить, я с ним согласна. Это тоже ловкий прием, чтобы связать мне руки.
— Дорогая Жильберта, — обратился ко мне Мартен, — если вы будете так продолжать, мы потеряем нашего друга, что мне было бы очень неприятно… Объясните ей, Франк…
— Да, — заговорил Франк. — Молодой Кристен очень подавлен.
Мимоходом отмечаю, что они часто используют выражение «молодой Кристен». А ведь Жаку почти столько же лет, сколько и Мартену. Но он принес с собой в этот дом что-то такое, что не знакомо ни Франку, ни Мартену: пылкую душу.
— Он болен? — спросила я.
— В каком-то смысле, — ответил Франк, — это болезнь. Вы так резки с ним, что он впал в глубочайшее уныние.
Я посмотрела на Мартена. Что он еще такое придумал? Он полировал свои ногти и, казалось, был очень далек от нашего разговора.
— Мы беседовали с ним сегодня, — продолжал Франк. — Он сказал мне: «Я совсем не хочу, чтобы меня считали нахалом. Раз уж я вызываю у нее отвращение, я лучше уеду. Можете оставить себе ваши грязные деньги…» Не поднимая глаз, Мартен прошептал с негромким смешком:
— Ваши грязные деньги!… Вы слышите, Жильберта?.. Он все еще думает, что играет «Поэта и крестьянина»!
— Послушайте, что было дальше, — продолжал Франк. — Я, естественно, попытался ему возразить. Он не дал мне говорить. «У вас что ни слово, то ложь…» Это его точные слова. «Что это за история с умирающим дядюшкой, который никак не умрет? И, вообще, существует ли он на самом деле?»
— Не глупо, не глупо! — заметил Мартен.
— «Уж не придумали ли вы всю эту историю, чтобы завлечь меня сюда?» Я оказался в довольно затруднительном положении. Я попытался возмутиться, но теперь это больше на него не действует. Становится все труднее и труднее управлять им. И знаете почему?
— Разумеется, — отозвался Мартен. — Потому что он понял, что стал лучше играть. И поверил, что больше в нас не нуждается!…
— Я еще не кончил, — вновь заговорил Франк. — Мы немного поспорили. Все это время он развлекался тем, что копировал почерк Поля де Баера… И под конец, слушайте внимательно, он встал и сказал мне: «Франк, мне это надоело… Я не хочу поступать нечестно по отношению к вам… Я даю вам время до конца недели…» И он выставил меня за дверь.
— И тебе захотелось набить ему физиономию, — вздохнул Мартен. — Ты ровным счетом ничего в этом не смыслишь, мой бедный Франк… Уверяю тебя, у него нет никакого желания уехать. Он использовал тебя, он делает успехи, этот маленький Кристен!
— Не вижу, каким образом, — заметила я. — Он несчастен, вот и все! На этот раз Мартен от души рассмеялся.
— Несчастен, он! Дорогая Жильберта, как плохо знаете вы мужчин! Поверьте мне, пока у него хватит сил играть на скрипке, ему ни до кого не будет дела, и до вас в частности… Нет, я постоянно наблюдаю за ним. И скажу вам, чего он хочет… Этот парень, в сущности, одержим желанием быть респектабельным… Он боится, что играет неблаговидную роль, выдавая себя за Поля де Баера. У него создалось впечатление, что мы презираем его, что мы используем его в своих целях.
— А разве он не прав? — спросила я.
— Дайте мне договорить… Он подозревает, что вы, Жильберта, в сговоре с Франком. И вот, смотрите, каков его расчет: он оказывает давление на Франка, грозится уехать, чтобы Франк оказал давление на вас и попросил бы вас быть с ним поласковей. Если завтра вы будете с ним любезнее обычного, он получит доказательство, что вы — сообщница Франка.
— И он уедет! — воскликнула я.
— И он останется, — возразил Мартен, и глаза его вдруг загорелись. — Останется, чтобы узнать побольше. Останется, потому что испытает разочарование, потому что убедится, что вы не какая-то необыкновенная женщина, а следовательно, и у него есть шанс.
— Вот как, есть шанс?
— Вы неправильно меня поняли, я хотел сказать: шанс узнать правду.
Мартен с иронической улыбкой наблюдал за мной, словно я была редким экземпляром, предназначенным для захватывающих опытов.
— А если я сделаю все, чтобы его окончательно обескуражить? — спросила я.
— Он все равно останется, потому что в таком случае он по-настоящему в вас влюбится.
— Значит, результат будет тот же?
— Отнюдь. Если вы будете к нему суровы, я пойму, что вам доставляет удовольствие разогревать его чувство.
Он вставил сигарету в длинный пенковый мундштук и разжег ее с раздражающей методичностью.
— У вас-то есть выбор, дорогая Жильберта, — заключил он наконец. — А у него нет!
По правде говоря, выбора не было ни у меня, ни у него. Мартен все рассчитал, все предусмотрел, вплоть до моих возражений… В сущности, надежда засияла перед ним в тот день, когда Франк швырнул на стол фотографию Жака. С тех пор он неустанно готовил свое собственное спасение. Франк, Жак, я сама, все мы были лишь пешками в захватывающей Kriegspiel note 1, которую он вел с напряженным вниманием без малейших угрызений совести, что и делало его таким опасным. Мы все находимся в полной его власти, потому что мы достаточно глупы, чтобы любить, страдать, ненавидеть, желать… В то время как он живет, трезво рассчитывая каждый ход заранее, чтобы выиграть, победить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24